— Ты скормил все продукты, которые мы закупили на месяц вперёд, своей пьяной компании, пока я была на сутках в больнице? Марат, в холодильнике мышь повесилась! Ты решил поиграть в щедрого барина за мой счёт, оставив нас голодными? — голос Елены сорвался на хрип, но кричать сил уже не было. Она стояла перед распахнутой дверцей холодильника, и холод, идущий оттуда, казался теплее того ледяного ужаса, что сейчас сковывал её желудок.
Елена вернулась домой двадцать минут назад. Сутки в отделении травматологии выдались адовыми: три «тяжелых» после ДТП, бесконечный поток пьяных драк и переломов, пять часов в операционной на ногах, без возможности даже присесть. Всё, о чем она мечтала, поднимаясь на лифте — это скинуть пропитанную больничным запахом форму, встать под горячий душ, а потом сделать себе огромный бутерброд с той самой сыровяленой шейкой, которую они купили с премии в прошлые выходные. Она представляла вкус хлеба, масла и мяса так отчетливо, что рот наполнялся слюной.
Но реальность встретила её запахом перегара, настолько густым, что его можно было резать ножом. В прихожей она споткнулась о чьи-то грязные кроссовки сорок пятого размера, валявшиеся поперек прохода. А кухня… Кухня напоминала поле битвы, где армия саранчи одержала сокрушительную победу над здравым смыслом.
Стол был завален горой посуды. Тарелки с засохшими разводами кетчупа и майонеза громоздились друг на друге, как Пизанские башни. В центре этого натюрморта возвышалась гора куриных костей, обглоданных до белизны, рядом валялись скомканные салфетки, пропитанные жиром, и пустые пивные банки, сплющенные чьей-то тяжелой рукой. Липкая лужа темного пива медленно стекала с края столешницы на пол, образуя вязкое озеро, в которое Елена уже успела наступить носком.
— Ленка, ну чё ты орешь? — Марат сидел на табуретке в углу, прижавшись щекой к холодной кафельной стене. Вид у него был жалкий и одновременно наглый. Лицо отекло, под глазами залегли серые мешки, а майка была в каких-то рыжих пятнах. Он держал в руке стакан с водой, и рука эта заметно подрагивала. — Голова и так раскалывается, будто туда гвоздь забили. Дай аспирин лучше, а?
Елена медленно закрыла холодильник. Внутри было пусто. Девственно, стерильно пусто. Исчезло всё. Две палки дорогой сырокопченой колбасы, килограмм мраморной говядины, которую она планировала запечь в выходные, три упаковки сыра, включая тот, с плесенью, который Марат даже не любил. Исчезла кастрюля с борщом, сваренным на три дня. Пропали банки с маринованными огурцами, которые передала мама. Даже десяток яиц и пачка сливочного масла испарились. На средней полке сиротливо стояла лишь наполовину пустая банка старой горчицы и сморщенный лимон.
— Аспирин? — переспросила она тихо, глядя на мужа. Внутри неё вместо усталости начинала подниматься горячая, темная волна. — Тебе аспирин нужен? А мне нужна еда, Марат. Я сутки не ела. Я пришла домой, а у меня шаром покати. Ты понимаешь, что мы потратили на эти продукты половину моей зарплаты? Половину! Нам жить на это месяц!
— Ну зашли пацаны, футбол посмотрели, — Марат поморщился от громкого звука её голоса и сделал жадный глоток воды. — Чемпионат, финал, понимаешь? Не мог же я их пустым чаем поить, я не жмот какой-то. Серёга приехал, Витёк… Мы сто лет не виделись. Надо было по-людски посидеть. Закусить надо было.
— Закусить? — Елена обвела рукой разгромленную кухню. — Ты называешь это «закусить»? Ты выгреб всё подчистую! Ты скормил им то, что я зарабатывала горбом! Ты хоть понимаешь, сколько стоила та говядина? Ты понимаешь, что мне теперь нечего взять на обед завтра?
— Ой, да не начинай ты свою бухгалтерию, — он отмахнулся, едва не опрокинув стакан. — Купишь еще. Подумаешь, еда. Еда — это ресурс, она чтобы её есть. Что мне теперь, над колбасой трястись, как Кощей? Пацаны бы меня не поняли, если б я зажал нормальную поляну. У нас так не принято.
Елена смотрела на него и не узнавала. Или, наоборот, узнавала слишком хорошо. Она видела перед собой не мужчину, с которым живет уже пять лет, а большого, капризного ребенка, который разбил дорогую вазу и искренне не понимает, почему мама ругается — это же было весело. Только вот игрушки стоили слишком дорого.
— У вас не принято? — она шагнула к столу, с отвращением глядя на обглоданный скелет копченой скумбрии, лежащий прямо на скатерти без тарелки. — А у нас принято, Марат, что если ты не работаешь уже третий месяц и ищешь «себя», то ты хотя бы бережешь то, что приношу в дом я. Ты не копейки не вложил в этот стол. Это я купила. Я притащила эти сумки, отрывая руки. А ты просто взял и спустил это в унитаз за один вечер, чтобы показать Витьку, какой ты крутой?
— Я ищу нормальную работу, а не горбачусь за копейки, как некоторые, — огрызнулся Марат. Упоминание о его безработице всегда действовало на него как красная тряпка. — И вообще, я мужик. Я имею право расслабиться в своем доме. Ты вечно всем недовольна. Пришла, лицо кислое, сразу за деньги, за жратву… Душная ты, Ленка. С тобой даже выпить не хочется.
Он с трудом поднялся с табуретки, пошатнулся и почесал живот под грязной майкой.
— Слышь, — сказал он, глядя на неё мутным взглядом. — Там в морозилке пельмени были. Свари, а? И бульончика побольше, с перцем. Оттянет. А то желудок сводит, сил нет.
Елена замерла. В ушах зашумело. Пельмени. Те самые, домашние, которые она лепила в свой единственный выходной две недели назад, чтобы был неприкосновенный запас на случай, когда совсем нет сил готовить. Последняя пачка.
Она рванула дверцу морозилки.
Пусто.
На дне ящика валялся только одинокий, раздавленный пельмень, прилипший к пластику, и пустой разорванный пакет.
— Ты и пельмени сварил? — спросила она. Голос стал совсем плоским, лишенным интонаций.
— Ну так под конец уже, под водочку, горячего захотелось, — зевнул Марат, снова плюхаясь на табуретку. — Ты не смотри так. Жалко, что ли? Я тебе говорю, свари че-нибудь. Макароны хоть. И яичницу. Я жрать хочу, у меня организм требует восстановления.
Елена медленно закрыла морозилку. Холод пластиковой ручки немного остудил пылающие ладони. Она посмотрела на гору грязной посуды, на жирные пятна, на мужа, который сидел в ожидании обслуживания, и в голове что-то щелкнуло. Громко и отчетливо. Как переключатель на высоковольтной линии.
— Восстановления, говоришь? — переспросила она, глядя на груду костей на столе. — Жрать хочешь?
Елена медленно отошла от холодильника, словно от открытой могилы. Голод, который еще пять минут назад скручивал желудок, вдруг исчез, уступив место тошнотворной пустоте. Она подошла к столу, заваленному объедками, и взяла в руки разорванную упаковку от дорогого швейцарского сыра. Того самого, который она позволила себе купить впервые за полгода, чтобы понемногу смаковать с кофе по утрам. Упаковка была пуста. Даже крошек не осталось.
— Ты хоть понимаешь, что ты сделал, Марат? — тихо спросила она, вертя в руках блестящий фантик. — Это не просто сыр. И не просто мясо. Это мои шестнадцать часов на ногах. Вот этот кусок пластика — это моя ночная смена, когда я таскала на себе стокилограммового пьяного пациента. А вот эти кости от копченых ребер — это мои нервы, когда я объясняла родственникам, почему их сын останется инвалидом.
Она подняла взгляд на мужа. Марат сидел, развалившись на табуретке, и ковырял вилкой в зубах, выуживая застрявшее мясо. Его лицо выражало смесь скуки и раздражения.
— Опять ты за своё, — протянул он, морщась. — Ленка, ты становишься невыносимой. Счетовод проклятый. Тебе самой не противно? «Это мои часы, это мои смены». Ты как бабка старая на базаре, которая за лишнюю копейку удавится. Я же тебе сказал: пацаны пришли. Витёк с северов вернулся, при деньгах, кстати. Что я должен был на стол поставить? Пустую солонку?
— А Витёк твой, который при деньгах, не догадался с собой закуску принести? — Елена сжала упаковку в кулак так, что побелели костяшки пальцев. — Или ты решил перед ними олигарха изобразить? «Гуляем, пацаны, у моей бабы зарплата была»? Так это выглядело?
— Не смей меня унижать! — Марат грохнул стаканом об стол, расплескав воду. — Я хозяин в этом доме! Я не позволю, чтобы гости думали, что мы нищеброды. Я накрыл поляну, как полагается мужику. Широко, от души. А то, что они не принесли… Ну, не подумали. Увлеклись разговором. Мы глобальные вещи обсуждали, а не твою колбасу считали.
— Глобальные вещи… — Елена горько усмехнулась. — Ты скормил им наш бюджет на месяц, обсуждая глобальные вещи, пока я выносила утки за лежачими. Ты поиграл в щедрого барина, Марат. Ты купил их одобрение за мой счет. Тебе было важно показать, какой ты крутой, какой у тебя дом — полная чаша. А то, что эта чаша теперь пуста и мне завтра жрать нечего — тебе плевать.
— Да что ты заладила: «Жрать нечего, жрать нечего»! — взревел Марат, и его лицо пошло красными пятнами. — Макароны есть? Есть. Крупа какая-то в шкафу валяется. С голоду не пухнешь. А деликатесы — это наживное. Я устроюсь на работу — я тебе вагон этого сыра куплю, подавишься! Но сейчас мне плохо, понимаешь ты, дура черствая? У меня интоксикация! Мне нужно горячее, жирное! Сделай яичницу, пока я не разозлился.
Он смотрел на неё требовательно, с той уверенностью домашнего тирана, который привык, что его капризы, даже самые абсурдные, в итоге исполняются. Он не чувствовал ни грамма вины. В его пьяной логике он был прав: он поддержал статус семьи в глазах друзей, а жена просто жадная истеричка, не способная оценить широту его души.
Елена смотрела на него, и пелена с глаз спадала окончательно. Она видела, как он сидит в центре созданной им помойки — небритый, воняющий кислым потом и перегаром, в грязной майке, заляпанной соусом. Он требовал заботы. Он требовал обслуживания. Он искренне считал, что она, едва держащаяся на ногах от усталости, обязана сейчас метнуться к плите и начать готовить ему завтрак из последних яиц, которые, возможно, еще где-то завалялись в недрах шкафа, потому что «барину плохо».
— Ты хочешь яичницу? — переспросила она, и голос её стал пугающе спокойным, лишенным прежних истеричных ноток. Это было спокойствие хирурга, который понял, что терапия бесполезна и нужно резать. — Ты хочешь, чтобы я тебя покормила?
— Ну наконец-то, — буркнул Марат, принимая её тон за покорность. — Давай, Лен, пошустрее. И хлеба поджарь, если остался. А то, реально, мутит. И уберись тут заодно, а то сидеть противно, всё липкое. Пацаны вчера, конечно, дали жару… Свиньи, блин.
Он хихикнул, вспоминая вчерашнее веселье, и потянулся за пультом от телевизора, лежащим на подоконнике среди огуречных попок. Он уже забыл про скандал. Для него это было нормой: жена поорала, выпустила пар, а теперь займется своими прямыми обязанностями — бытом и его комфортом.
Елена окинула взглядом кухню. Взгляд зацепился за обглоданный рыбий хвост, за лужу пива на полу, за гору грязных тарелок, на которых засыхали остатки её труда. Она почувствовала, как внутри, где-то в районе солнечного сплетения, завязывается ледяной узел. В этом хаосе она видела не просто мусор. Она видела своё будущее, если оставит всё как есть. Будущее, где она вечно убирает, вечно экономит, вечно обслуживает, а он вечно «ищет себя» и играет в короля на руинах её жизни.
Она подошла к шкафчику под раковиной.
— Что, масла ищешь? — лениво спросил Марат, щелкая каналами. — Там вроде было в бутылке, на дне.
Елена не ответила. Она рывком распахнула дверцу и достала рулон больших, прочных черных мешков для строительного мусора. Резким движением оторвала один пакет, встряхнула его, наполняя воздухом. Черный полиэтилен с шуршанием расправился, зияя темным провалом, готовым поглотить всё.
— Э, ты чего удумала? — Марат насторожился, перестав щелкать кнопками. — Я же сказал: сначала пожрать. Уборка подождет. Ты меня слышишь, Лена?
— Слышу, Марат. Очень хорошо слышу, — ответила она, подходя к столу.
В её движениях не было суеты. Она поставила пакет на стул, расправила края и посмотрела на стол не как хозяйка, собирающаяся наводить уют, а как патологоанатом, готовящийся к вскрытию. На столе лежали не просто остатки еды. Там лежали доказательства того, что её жизнь, её время и её силы для этого человека не стоят ничего. Дешевле, чем одобрение пьяных дружков.
— Я сейчас наведу порядок, — сказала она, и в её глазах блеснул холодный огонь. — Наведу такой порядок, Марат, какой здесь давно нужен был.
Она протянула руку к самой большой тарелке, на которой вперемешку лежали ошметки дорогой буженины, окурки и огрызки хлеба.
— Ты есть хотел? — спросила она, глядя мужу прямо в глаза. — Сейчас. Сейчас ты получишь всё, что заслужил.
Елена сгребла со стола первую порцию мусора. Это было не просто движение уставшей домохозяйки — это был жест хирурга, удаляющего омертвевшую ткань. Она взяла тарелку, на которой в лужице застывшего жира плавали окурки, смешанные с остатками того самого соуса «Ткемали», который она варила сама прошлым летом, и резко перевернула её над раскрытым зевом черного пакета.
Шлеп. Жирная жижа с чавкающим звуком ударилась о дно.
— Во, давно бы так, — одобрительно хмыкнул Марат, наблюдая за ней с ленивым интересом. Он, кажется, решил, что буря миновала. Жена прооралась, пар выпустила и теперь, как миленькая, возвращает его мир в привычное, комфортное состояние. — Баба должна знать порядок. А то развели свинарник, понимаешь… Ты давай, Ленка, активнее. Сейчас приберешься, яишенку сбацаешь, и жизнь наладится. Может, даже помиримся.
Елена не ответила. Она работала молча, методично, с пугающей механической точностью. Её руки двигались сами по себе, пока разум проводил жуткую инвентаризацию.
Она смахнула в пакет обглоданный остов курицы-гриль. Кости загремели, ударяясь друг о друга. Следом полетели куски подсохшего хлеба, которые кто-то использовал вместо пепельницы. Потом — пустая банка из-под шпрот, в масле которой плавал размокший бычок.
Это была настоящая археология их семейной жизни. Вот этот кусок надкусанной колбасы — это её отказ от новых сапог. Вот эти пустые бутылки из-под дорогого коньяка, которые валялись под столом — это деньги, отложенные на лечение зуба. А вот эта гора грязных салфеток — это её уважение, которым Марат вытер себе рот и швырнул под ноги.
— Слышь, Лен, — голос мужа стал заискивающим, в нём прорезались нотки просящего ребенка. — Ты там в бутылках глянь… Может, где на донышке осталось? А то трубы горят, сил нет. Ну, чисто символически, здоровье поправить. Не будь злюкой.
Елена замерла с очередной бутылкой в руке. Она посмотрела на неё на свет. На дне плескалась мутная желтоватая жидкость. Обычное, дешевое пиво, запах которого теперь вызывал у неё рвотный позыв.
— Осталось, — глухо сказала она.
— Ну так дай сюда! — оживился Марат, протягивая дрожащую руку. — Спаси человека!
Елена медленно перевела взгляд с бутылки на мужа, а потом, не меняя выражения лица, перевернула бутылку над мусорным пакетом. Жидкость с бульканьем вылилась на груду костей и окурков, мгновенно впитавшись в скомканные салфетки. Запахло кислым суслом и мокрым пеплом.
— Э! Ты чё творишь?! — Марат подскочил на табуретке, его глаза округлились от искреннего возмущения. — Ты совсем берега попутала? Это ж лекарство! Ты зачем продукт переводишь, дура?!
— Это не продукт, Марат. Это помои, — ровно ответила Елена, швыряя пустую тару в тот же пакет. Звук удара стекла о стекло прозвучал как выстрел. — Всё здесь — помои.
Она продолжила сгребать со стола. В пакет летело всё без разбора: недоеденный салат, превратившийся в кашу, куски сыра с отпечатками чьих-то пальцев, фольга, пластиковые упаковки. Она сгребала это с остервенением, чувствуя, как с каждым броском внутри неё рвется еще одна тонкая нить, связывавшая её с этим человеком.
Марат смотрел на неё, и в его затуманенном мозгу начало зарождаться подозрение, что что-то идет не так. Это не было похоже на обычную уборку. В её движениях было слишком много силы, слишком много окончательности. Она не просто убирала со стола — она зачищала территорию.
— Ты чего такая дерзкая сегодня? — он нахмурился, пытаясь вернуть себе утраченный контроль над ситуацией. — Я тебе слово — ты мне десять. Я муж, или кто? Я тебе сказал еды приготовить, а ты тут показательные выступления устроила. Думаешь, я терпеть буду? Я сейчас встану, Ленка, и ты пожалеешь.
— Вставай, — бросила она, не оборачиваясь. Она как раз сгребала в пакет рассыпанные чипсы, смешанные с уличной грязью. — Давай, Марат. Вставай. Покажи мне, какой ты мужик.
Но он не встал. Его тело, отяжелевшее от похмелья и лени, отказывалось подчиняться. Ему было проще сидеть, брызгать слюной и угрожать, чем реально что-то сделать. Он привык, что его угрозы работают, что Елена пугается, начинает плакать, извиняться, суетиться. Но сейчас этот механизм сломался. Шестеренки прокручивались вхолостую.
Елена закончила со столом. Столешница была пуста, но всё еще покрыта липкими пятнами. Однако гора мусора теперь была надежно спрятана в черном пластиковом чреве. Пакет был полон почти доверху. Тяжелый, вонючий, омерзительный груз.
Она завязала горловину пакета тугим узлом. Полиэтилен натянулся, скрипнув под её пальцами. Внутри что-то хрустнуло и чавкнуло, словно пакет переваривал содержимое.
Елена выпрямилась и посмотрела на мужа. В этот момент она видела его с кристальной ясностью. Сидящий в углу, в грязной майке, с одутловатым лицом, он ничем не отличался от того, что она только что собрала со стола. Он был таким же остатком прошлой жизни, который уже начал разлагаться и отравлять воздух. Он потреблял ресурсы, оставляя после себя только грязь и пустоту. Он был паразитом, присосавшимся к её шее, и она кормила его своей кровью, своим временем, своей жизнью целых пять лет.
— Что уставилась? — буркнул Марат, поежившись под её взглядом. Ему стало неуютно. Холод, исходящий от жены, пробирал сильнее, чем сквозняк из окна. — Жрать давай. Я серьезно. Живот подвело.
Елена подошла к нему вплотную. В её руках был тяжелый черный пакет. Она чувствовала его вес, его тепло, идущее от гниющих остатков. Это было всё, что осталось от их семейного бюджета. Всё, что осталось от их любви.
— Ты хочешь жрать, Марат? — тихо спросила она, и в её голосе зазвенела сталь. — Ты хочешь то, что заслужил? Ты считаешь, что я жадная? Что я не оценила твою щедрость?
— Ну, типа того, — хмыкнул он, всё еще не понимая, что происходит. — Исправляйся давай.
— Хорошо, — кивнула Елена. — Я исправлюсь. Прямо сейчас.
Она подняла пакет обеими руками, замахнулась, словно молотобоец перед ударом, и с силой, вложив в это движение всю свою боль, обиду и ярость, опустила его. Но не на пол. И не в мусорное ведро.
Тяжелый, набитый до отказа черный мешок с глухим, влажным звуком рухнул прямо на колени Марату. Удар был ощутимым — килограммы костей, стекла и гниющих отходов вдавили его ноги в табуретку. Внутри пакета что-то звякнуло и мерзко хрустнуло, а тошнотворный запах застарелого пива и рыбьей требухи, вырвавшийся из неплотно завязанной горловины, ударил ему в нос, перебивая даже запах собственного перегара.
Марат от неожиданности дернулся, взмахнул руками, едва не опрокинувшись назад вместе с табуреткой. Пакет соскользнул с колен и шлепнулся ему на ноги, словно жирное, перекормленное чудовище.
— Ты что, совсем ополоумела?! — заорал он, отпихивая ногой шуршащий полиэтилен. — Ты что творишь, дура психованная?! Я жрать просил, а не помои мне на колени кидать!
— Жрать? — Елена стояла над ним, не шелохнувшись. Её лицо было белым, как больничная простыня, но руки больше не дрожали. Взгляд был сухим и неподвижным, словно она смотрела сквозь него, на грязное пятно на обоях. — А это и есть твоя еда, Марат. Это всё, что ты нам оставил. Вот, бери. Тут твоя «щедрость», тут твое «гостеприимство», тут твоё «уважение к пацанам». Жри. Ни в чем себе не отказывай.
— Да пошла ты! — Марат вскочил, опрокинув стул. Его лицо исказилось от бешенства, смешанного с недоумением. Он привык к скандалам, к крикам, даже к битью посуды, но этот ледяной, презрительный тон пугал его до чертиков. Это было что-то новое, что-то, что не вписывалось в его картину мира, где жена — это удобная функция, которая иногда сбоит, но всегда чинится. — Я сейчас Витьку позвоню, скажу, что у меня жена — истеричка конченая! Перед людьми позоришь! Из-за куска колбасы удавилась!
— Звони, — кивнула Елена. Она сделала шаг назад, к выходу из кухни, освобождая ему проход. — Звони Витьку. Звони Серёге. И сразу просись к ним на постой. Потому что здесь, Марат, твоя лавочка закрылась. Халява кончилась. Навсегда.
Марат замер, пытаясь осмыслить услышанное. Его затуманенный мозг буксовал.
— В смысле? — он прищурился, пытаясь придать лицу угрожающее выражение. — Ты меня выгоняешь? Из моего дома? Ты, мышь серая, голос прорезался? Да я тут прописан! Я тут живу! Ты не имеешь права!
— Это квартира моей матери, Марат. Ты здесь никто. Просто гость, который засиделся на пять лет, — Елена говорила тихо, но каждое слово падало, как камень. — Ты сожрал всё. Ты сожрал мои деньги, мои нервы, моё время. А сегодня ты сожрал последнее, что у меня было к тебе — жалость. Я больше не хочу тебя кормить. Ни едой, ни эмоциями.
Она протянула руку ладонью вверх.
— Ключи на стол.
Марат смотрел на её раскрытую ладонь, как на дуло пистолета. Он попытался усмехнуться, перевести всё в шутку, привычно надавить на жалость, но, взглянув в её глаза, понял: там пусто. Там нет той Ленки, которая верила в его сказки про «поиск себя», которая варила бульоны с похмелья и давала деньги на сигареты. Там была чужая женщина, которая готова перешагнуть через него, как через тот самый пакет с мусором.
— Ах так… — протянул он, и его губы скривились в злой гримасе. — Значит, так мы запели? Из-за жратвы семью рушишь? Меркантильная тварь. Я всегда знал, что тебе только бабки нужны. Что, нашла себе кого-то? Докторишку богатенького подцепила?
— Ключи, Марат, — повторила она, пропуская мимо ушей поток грязи. — У тебя пять минут. Если через пять минут ты не исчезнешь, я вызываю наряд. Скажу, что в квартире посторонний, ведет себя агрессивно, угрожает. У меня смена была тяжелая, вид у меня убитый, поверят мне, а не пьяному телу в блевотине. Ты хочешь в обезьянник?
Марат сжал кулаки. Ему хотелось ударить, разбить что-нибудь, доказать свою силу. Но он трусил. Он видел, что она не блефует. Она действительно вызовет полицию. А связываться с ментами в его состоянии, без денег и связей, ему совсем не хотелось.
Он зло сплюнул прямо на пол, рядом с черным пакетом.
— Подавись своей квартирой, — прошипел он, проходя мимо неё в коридор. Он специально задел её плечом, сильно, больно, но Елена даже не пошатнулась. — Думаешь, я пропаду? Да меня любой пацан приютит! Я мужик, я везде выживу! А ты сгниешь здесь одна, старая дева с кошками! Приползешь еще, в ногах валяться будешь, прощения просить! А я не прощу! Слышишь? Хрен я вернусь!
Он гремел в прихожей, срывая с вешалки куртку. Обувался он долго, кряхтя и матерясь, путаясь в шнурках. Елена стояла в дверях кухни и молча наблюдала за этими сборами. Ей не было больно. Ей не было обидно. Ей было брезгливо. Казалось, что из квартиры выносят старый, пыльный диван с клопами — жалко привычную вещь, но дышать уже невозможно.
Марат выпрямился, накинул куртку. Пошарил по карманам, достал связку ключей. На мгновение он заколебался, сжимая их в руке, словно это был последний символ его власти. Потом с силой швырнул их на пол. Металл звякнул о паркет и отлетел в угол, к кошачьему лотку.
— На! Жри свои ключи! — выплюнул он. — Радуйся! Барыня!
Он рванул ручку входной двери. Дверь поддалась не сразу, замок заело, и Марату пришлось дернуть её плечом. Он вывалился на лестничную площадку, чуть не упав, обернулся, чтобы крикнуть напоследок что-то еще более обидное, что-то, что ударило бы побольнее, но Елена просто захлопнула дверь перед его носом.
Щелчок замка. Один оборот. Второй.
Елена прижалась лбом к холодной металлической поверхности двери. С той стороны слышалась какая-то возня, глухие удары — видимо, Марат пинал дверь ногой — и приглушенные проклятия. Потом послышался звук вызываемого лифта, гудение мотора, и наконец наступила тишина.
Тишина была густой, плотной, звенящей. Но это была не та тишина, которая давит на уши в пустом доме. Это была тишина после канонады. Тишина выжившего.
Елена медленно сползла по двери, но тут же одернула себя. Нет. Никаких драм. Никаких слез на полу. Она и так слишком долго ползала.
Она вернулась на кухню. Черный пакет всё так же лежал посреди пола, источая зловоние. Символ её прошлой жизни. Она перешагнула через него, подошла к хлебнице и открыла крышку.
Там, в самом углу, лежал маленький, забытый всеми кусок черного хлеба. Горбушка, засохшая до состояния камня. Марат её не заметил, или побрезговал.
Елена достала этот сухарь. Она поднесла его к лицу и вдохнула запах. Пахло просто хлебом. Не перегаром, не тухлятиной, не дешевыми понтами. Просто хлебом.
Она с усилием откусила твердый край. Зубы с хрустом вошли в черствую корку. Ей пришлось долго разжевывать сухой комок, глотать было больно, горло пересохло. Но когда вкус хлеба наполнил рот, она вдруг поняла, что это самая вкусная еда, которую она ела за последние годы.
Она стояла посреди разгромленной кухни, голодная, уставшая до смерти, в грязной форме, с куском сухаря в руке. В холодильнике было пусто. Денег не было. Впереди был месяц нищеты и долгов. Но она улыбалась. Слабой, едва заметной улыбкой.
В холодильнике мышь повесилась. Но зато крыса ушла. И теперь этот воздух принадлежал только ей…
Вместе навсегда: мудрая женщина сохранила семью