— Стоять, — произнесла Виктория негромко, но с такой интонацией, что Антон, уже взявшийся за ручку входной двери, замер, словно его пригвоздили к коврику.
Он медленно обернулся, стараясь придать лицу выражение оскорбленной невинности, которое, впрочем, плохо вязалось с тяжелым, туго набитым пакетом в его правой руке. Полиэтилен предательски натянулся, обрисовывая углы коробок и округлости банок. Виктория стояла, не снимая пальто, и сканировала мужа взглядом, как таможенник сканирует подозрительный багаж. В воздухе пахло её духами — холодными и дорогими, и его нервным потом.
— Я спрашиваю, куда ты собрался с моим ужином? — она кивнула на пакет, из которого торчал характерный хвостик багета — того самого, с вялеными томатами, за которым она специально заезжала в пекарню на другом конце города после двенадцатичасовой смены.
— К Ленке, — буркнул Антон, переминаясь с ноги на ногу. Он попытался спрятать пакет за спину, но в узкой прихожей этот маневр выглядел жалко. — Она звонила, ей плохо. Говорит, давление упало, в холодильнике мышь повесилась. Я решил заскочить, поддержать.
Виктория сделала два шага вперед, сокращая дистанцию до минимума. Она не кричала, не размахивала руками. Её движения были скупыми и точными. Она просто протянула руку и дернула пакет на себя. Антон, не ожидавший такой прыти, рефлекторно сжал пальцы, и полиэтилен с треском лопнул.
Содержимое с глухим стуком вывалилось на пол.
На кафель прихожей, рядом с грязными ботинками Антона, шлепнулась упаковка форели слабой соли — блестящая, красно-золотая, стоившая как три бизнес-ланча. Следом покатился круг выдержанного сыра в деревянной коробочке. Банка оливок с анчоусами, звякнув, ударилась о плинтус. Авокадо, твердые и темные, рассыпались, как бильярдные шары.
Виктория смотрела на этот натюрморт, и внутри у неё разрасталась холодная, колючая ярость. Это были не просто продукты. Это была её премия. Это был её маленький праздник по случаю закрытия сложного проекта. Она планировала этот вечер: вино, брускетты, тишина и вкусная еда. А теперь её праздник валялся в грязи у порога, готовый к отправке по известному адресу.
— Поддержать, значит? — переспросила она, поднимая с пола упаковку рыбы. — Форелью? Серьезно, Антон? У Лены давление поднимается только от черной икры? От гречки её тошнит?
— Не начинай, — поморщился Антон, пытаясь собрать рассыпавшиеся авокадо. — Человеку плохо. Грустно ей. Осенняя хандра. Она одна, ей даже чаю попить не с кем. А ты тут устраиваешь допрос из-за куска рыбы. Тебе жалко, что ли? Мы же не голодаем.
Виктория брезгливо отступила, чтобы он не задел её своим пуховиком.
— Ты тайком выносишь продукты из нашего холодильника и носишь их своей сестре, которая нигде не работает и сидит на шее у родителей! Антон, я покупаю дорогую рыбу и сыр для нас, а не для твоей ленивой родни!
Она чеканила каждое слово, глядя на то, как он бережно обтирает рукавом банку оливок.
— Я сегодня встала в шесть утра. Я провела три совещания. Я разруливала косяки поставщиков до восьми вечера. Я заработала на этот чертов сыр своими нервами. А Лена что делала? Спала до обеда? Смотрела турецкий сериал? И теперь ей «грустно», поэтому она должна сожрать мой ужин?
— Ты меркантильная, Вика, — Антон выпрямился, прижимая к груди спасенные продукты, словно это были младенцы. В его голосе зазвучали обиженные нотки. — У тебя калькулятор вместо сердца. Это просто еда. Расходный материал. А это — моя сестра. Родная кровь. Ей сейчас поддержка нужна, а не твои нотации. Ну съест она пару бутербродов, мы что, обеднеем? Купишь ещё. У тебя зарплата позволяет.
— У меня зарплата позволяет, потому что я работаю, а не ною, — Виктория шагнула к двери, перекрывая выход своим телом. — И покупаю я это для себя. Не для того, чтобы твоя великовозрастная сестрица заедала свою лень деликатесами за мой счет. Если ей нечего жрать — пусть сварит макароны. В шкафчике пачка лежит, красная цена — сорок рублей. Бери и неси.
— Она не любит макароны, — ляпнул Антон и тут же прикусил язык, поняв, как глупо это прозвучало.
Виктория усмехнулась — злой, недоброй усмешкой.
— Ах, не любит? Какая трагедия. А я не люблю, когда меня держат за дуру. Ты ведь даже не спросил меня. Ты просто дождался, пока я уйду в душ, собрал всё самое вкусное и дорогое, что нашел на полках, и по-тихому свалил. Как крыса, Антон. Как обычная вокзальная крыса, которая тащит всё, что плохо лежит.
— Не смей меня оскорблять! — вспыхнул он, лицо его пошло красными пятнами. — Я хотел как лучше! Я думал, мы семья, что у нас всё общее. А ты делишь: «моё», «твоё». Это мещанство!
— Общее — это когда вкладываются оба, — парировала Виктория, скрестив руки на груди. — А когда вкладываюсь я, а ты работаешь курьером по доставке гуманитарной помощи в квартиру своей сестры — это не семья. Это паразитизм. Положи продукты на тумбочку.
— Нет, — Антон упрямо мотнул головой, крепче прижимая к себе багет и сыр. — Я обещал Ленке. Она ждет. Я не могу прийти с пустыми руками, как лох. Я мужик, я слово дал.
— Ты слово дал за мой счет, — голос Виктории стал тихим и опасным, как шипение змеи перед броском. — Ты распорядился моим трудом, моим временем и моими деньгами, чтобы выглядеть «мужиком» перед сестрой. Очень удобно быть щедрым за чужой счет, правда? Герой-спаситель с пакетом краденой рыбы.
Она протянула руку ладонью вверх. Жест был властным, не допускающим возражений.
— Сюда. Сейчас же. Или ты уйдешь отсюда, но вернуться уже не сможешь. Ключи у тебя в кармане, замок я сменю завтра. Выбирай, Антон. Или ты сейчас ведешь себя как взрослый человек и возвращаешь то, что не покупал, или идешь кормить Лену собой. Полностью. С вещами и пропиской.
Антон замер. Он смотрел на Викторию, пытаясь найти в её лице привычную мягкость, готовность уступить ради мира в доме, но видел только холодную решимость. Она не блефовала. В её глазах не было ни слез, ни сомнений. Она смотрела на него не как на любимого мужчину, а как на досадную помеху, застрявшую в дверях.
— Ты не сделаешь этого из-за куска сыра, — неуверенно произнес он, делая полшага назад. — Это бред. Это мелочность.
— Это принципы, — отрезала Виктория. — И у тебя есть ровно десять секунд, чтобы решить, что тебе дороже: бесплатная форель для сестры или крыша над головой. Время пошло.
Она демонстративно посмотрела на запястье, где поблескивали дорогие часы — еще одна вещь, купленная ею самой, без чьей-либо помощи. Тишина в прихожей стала плотной, тяжелой. Слышно было только, как гудит холодильник на кухне — тот самый, который Антон так бессовестно опустошил.
Антон тяжело вздохнул, словно на его плечи опустили мешок с цементом, и, шаркая ногами, поплелся на кухню. Виктория шла следом — не как жена, а как конвоир. Она сверлила взглядом его сутулую спину, отмечая, как напряжены его плечи под домашней футболкой. Он злился. Не на себя, не на свою бестолковую ситуацию, а на неё — за то, что посмела считать свои деньги.
На кухне он с грохотом опустил пакет на стеклянный стол. Звук получился неприятным, дребезжащим, словно стекло вот-вот треснет от напряжения, повисшего в воздухе.
— Довольна? — выплюнул он, плюхаясь на стул и отворачиваясь к окну. — Почувствовала себя хозяйкой положения? Унизила мужа — день прожит не зря.
Виктория молча подошла к столу. Она начала методично выкладывать продукты, словно провизор, раскладывающий редкие лекарства. Форель легла на разделочную доску. Сыр — рядом с вазой для фруктов. Бутылка вина заняла место в центре. Каждое движение было выверенным, спокойным и оттого еще более пугающим.
— Унизила? — переспросила она, разглаживая упаковку прошутто. — Антон, унижение — это когда взрослый здоровый мужик крадет еду у своей жены, чтобы отвезти её другой взрослой здоровой бабе. Вот это — унижение. А то, что происходит сейчас — это инвентаризация.
— Лена не «баба», — огрызнулся Антон, резко поворачиваясь к ней. — Она ищет себя! У неё сложный период. Ты же знаешь, она уволилась из того колл-центра, потому что там токсичный коллектив. Она творческая натура, ей нельзя в такую мясорубку. Ей нужно время, чтобы выдохнуть, понять, куда двигаться дальше.
— Творческая натура? — Виктория усмехнулась, и этот смех был острее ножа для филе. — Лена «ищет себя» уже четыре года, Антон. С тех пор, как её отчислили из института за прогулы. И знаешь, где она себя ищет? В сериалах на «Нетфликсе» и в ленте Инстаграма. Я видела её сторис. В два часа дня — «доброе утро с латте», в четыре — «как же сложно жить в этом сером мире». Конечно, сложно, когда ты живешь на пенсию родителей и подачки брата.
— Она не сидит на шее! — Антон вскочил, задев коленом ножку стола. Боль, видимо, добавила ему злости. — Родители помогают добровольно! Это нормально в любящих семьях. И я помогаю добровольно. Потому что мне не все равно. А ты… ты просто завидуешь. У тебя нет никого, кроме работы. Ты сухарь, Вика. Ты измеряешь любовь чеками из супермаркета.
Виктория оперлась ладонями о столешницу и наклонилась к нему через стол, через груду деликатесов, ставших яблоком раздора.
— Я измеряю реальность чеками, потому что именно я их оплачиваю, — тихо, но жестко сказала она. — Давай посчитаем, «любящий брат». Квартира, в которой мы стоим — съемная. Кто платит аренду? Я. Коммуналка? Я. Продукты, химия, интернет — всё с моей карты. Твоя зарплата менеджера среднего звена уходит на бензин, твои обеды и… правильно, на Лену. Ты заправляешь её машину, ты платишь за её маникюр, теперь вот решил подкармливать её деликатесами. Ты живешь здесь как квартирант, Антон. Бесплатный, капризный квартирант с правом голоса.
Антон покраснел. Пятна гнева на его шее стали багровыми. Правда била больно, и отбиваться ему было нечем, кроме демагогии.
— Я вкладываюсь в быт! — выкрикнул он. — Я мусор выношу! Я полку прибил в ванной!
— Полку ты прибивал полгода, пока я не вызвала мастера, — парировала Виктория, беря в руки банку с оливками. — И мусор — это, конечно, подвиг. Геракл отдыхает. Но давай вернемся к Лене. Ты сказал, что она уволилась из-за токсичного коллектива? А с предыдущей работы она ушла, потому что «надо рано вставать». А до этого — «начальник идиот». Антон, твоей сестре двадцать восемь лет. Она здоровая кобыла, на которой пахать надо. А она сидит в трешке родителей, жрет за их счет и ноет, как ей тяжело. И ты, вместо того чтобы дать ей пинка для скорости, везешь ей форель. Ты не помогаешь ей, ты её развращаешь.
— Ей нужна поддержка! — Антон ударил кулаком по столу, заставив бутылку вина звякнуть. — Она в депрессии! Ты хоть понимаешь, что это такое?
— Депрессия лечится у врача, а не бутербродами с красной рыбой, — отрезала Виктория. — Если она больна — веди её к психиатру. Я даже оплачу первый прием, так и быть. Но что-то мне подсказывает, что её «депрессия» чудесным образом проходит, когда ей предлагают путевку в Турцию или новый айфон.
Антон замолчал, тяжело дыша. Он смотрел на продукты, разложенные на столе, и в его взгляде читалась не раскаяние, а лихорадочный поиск выхода. Ему было плевать на логику Виктории. Ему было плевать на семейный бюджет. Его волновало только одно — он уже пообещал.
— Слушай, Вик, — его тон резко сменился с агрессивного на просительный, почти заискивающий. Это было еще противнее. — Ну давай без принципов, а? Я уже сказал Ленке, что привезу вкусненького. Она ждет. Мы договорились винишка попить, поговорить. Ну не могу я сейчас позвонить и сказать: «Извини, жена еду отобрала». Я же буду выглядеть как подкаблучник. Дай мне забрать хотя бы половину. Рыбу и сыр. А вино оставь себе. Ну пожалуйста. Я с получки отдам.
Виктория замерла. Она смотрела на него и чувствовала, как внутри что-то окончательно обрывается. Тонкая нить уважения, на которой еще держался этот брак, лопнула с сухим треском.
Он не услышал ни слова. Всё, что она говорила про бюджет, про паразитизм, про усталость — пролетело мимо. Для него главной проблемой было не то, что он ворует у жены, а то, что он будет глупо выглядеть перед сестрой. Его репутация «щедрого брата» стоила дороже, чем чувства женщины, с которой он жил.
— С получки отдашь? — переспросила она ледяным тоном. — Твоя получка через две недели, Антон. И она уже расписана на кредит за твою машину, на которой ты катаешь Лену по магазинам. Ты не отдашь. Ты никогда не отдаешь.
— Да что ты заладила! — Антон снова начал заводиться, видя, что жалость не сработала. — Тебе жалко для родного человека? Ты эгоистка, Вика! Махровая эгоистка! Ты сидишь на своих деньгах, как дракон, и чахнешь. А люди должны помогать друг другу!
— Люди — да, — согласилась она, открывая дверцу холодильника. — А паразитов травят. Значит так. Разговор окончен. Продукты остаются здесь. Это мой ужин, мой завтрак и мой обед на завтра. А ты… ты можешь ехать к Лене. Чай у неё найдется. Сахар, надеюсь, тоже. Посидите, поговорите о том, какая я плохая. Терапия, говорят, помогает.
Она начала убирать продукты обратно на полки холодильника. Форель, сыр, оливки — всё исчезало в недрах белого шкафа, подальше от жадных рук мужа. Антон стоял и смотрел на это с выражением ребенка, у которого отняли конфету, но в его глазах начинала разгораться настоящая, взрослая ненависть. Он понимал, что проигрывает, и это бесило его больше всего. Он не привык, чтобы ему отказывали, особенно когда он уже всё решил.
— Ты пожалеешь, — прошипел он ей в спину. — Ты сейчас рушишь отношения не из-за измены, не из-за пьянства, а из-за жратвы. Это дно, Вика.
— Дно, Антон, — она захлопнула дверцу холодильника и повернулась к нему, — это когда мужчина пытается утащить кусок сыра из дома, чтобы купить любовь сестры, которой на него плевать. Вот это — настоящее, беспросветное дно. И ты на нем уже давно обустроился.
— Дно — это считать куски в собственном доме, — тихо произнес Антон. В его голосе исчезли истеричные нотки, сменившись чем-то тяжелым и глухим, похожим на скрежет металла. Он больше не оправдывался. Он перешел в наступление. — Ты знаешь, в чем твоя проблема, Вика? Ты пустая. У тебя внутри ничего нет, кроме экселевских таблиц и графика платежей. Ты заполняешь эту пустоту дорогим сыром, брендовыми тряпками и карьерой, но души в тебе нет. А у Ленки она есть. Она живая. Она чувствует этот мир кожей, ей больно от несовершенства, она страдает. А ты… ты просто функционируешь. Как банкомат.
Виктория медленно моргнула. Слова должны были ранить, но они не достигали цели. Они отскакивали от брони её усталости, не оставляя даже царапин. Она смотрела на мужа и с пугающей ясностью видела перед собой совершенно чужого человека. Это был не партнер, с которым она планировала ипотеку и детей. Это был паразит, который научился мимикрировать под человека, выучил правильные слова о «семье» и «поддержке», чтобы удобнее присосаться к вене.
— Как интересно, — проговорила она, не повышая голоса. — Значит, я — бездушный банкомат? А ты тогда кто? Пин-код? Или, может быть, инкассатор, который забирает наличность у «пустой» жены, чтобы отвезти её «душевной» сестре? Ты сейчас стоишь здесь, обутый в кроссовки, которые я тебе подарила на день рождения, в куртке, купленной с моей премии, и рассказываешь мне о моей бездуховности? Антон, твоя духовность заканчивается ровно там, где нужно достать кошелек.
— Не смей переводить всё на деньги! — рявкнул он, делая шаг к ней. Его лицо исказилось. — Деньги — это бумага! Навоз! Ты попрекаешь меня кроссовками? Серьезно? Да подавись ты ими! Я говорю об отношениях! О том, что близким надо помогать, когда им плохо, а не когда это выгодно твоему бюджету! Ленке сейчас хреново, понимаешь ты или нет? Ей нужно внимание! А этот чертов пакет с едой — это просто знак! Символ того, что она не одна!
— Символ, — эхом повторила Виктория, глядя ему прямо в глаза. — Отличный символ. Украденная у жены форель как символ братской любви. Очень поэтично. А почему бы тебе не купить этот символ самому? Ах да, я забыла. Твоя карта пуста. Потому что «душевная» Лена на прошлой неделе захотела суши, а до этого — новые наушники. Ты спустил всё. И теперь, чтобы оставаться хорошим братиком, ты лезешь в мой карман.
— Я возьму эти продукты, — вдруг твердо сказал Антон. В его глазах появился опасный блеск фанатика, готового на всё ради своей идеи. — Я не спрашиваю тебя, Вика. Я ставлю тебя перед фактом. Я обещал сестре. Я не буду звонить ей и говорить, что моя жена — жадная стерва, которая зажала кусок рыбы. Я возьму этот пакет, поеду к ней, мы посидим, я её успокою. А потом вернусь, и мы поговорим. Когда ты остынешь и вспомнишь, что такое человечность.
Он двинулся к холодильнику, пытаясь обойти Викторию. Его плечо задело её плечо — грубо, по-хозяйски, словно она была мебелью, неудачно стоящей на проходе.
Виктория не сдвинулась с места. Она уперлась бедром в дверцу холодильника, скрестив руки на груди. Теперь их разделяло меньше полуметра. Она чувствовала запах его дезодоранта, смешанный с запахом перегара от вчерашнего пива, которое он пил, пока она доделывала отчет.
— Отойди, — процедил Антон сквозь зубы. — Не доводи до греха. Я не хочу применять силу, но ты меня вынуждаешь. Это просто еда, Вика! Твою мать, это просто сраная еда!
— Для тебя — еда, — холодно ответила она, не отводя взгляда. — А для меня — это граница. Та самая, которую ты перешагнул, даже не заметив. Ты думаешь, дело в рыбе? Дело в том, Антон, что ты выбрал. Ты уже сделал выбор. Там, в коридоре, когда прятал пакет за спиной. Ты выбрал каприз Лены вместо моего труда. Ты выбрал быть хорошим для неё за счет того, чтобы быть мразью для меня.
— Я не выбирал! — заорал он так, что на шее вздулись вены. — Я пытаюсь усидеть на двух стульях, чтобы всем было хорошо! Чтобы и сестра не рыдала, и ты была спокойна! Но ты же не даешь! Ты же вцепилась в этот холодильник как цепная собака!
— А ты не пытайся сидеть, — посоветовала Виктория. Её спокойствие на фоне его истерики выглядело почти зловещим. — Шпагат порвется. Ты говоришь, я пустая? Хорошо. Пусть будет так. Но в моем «пустом» мире есть правило: кто не работает, тот не ест. И уж точно не ест деликатесы. Твоя сестра паразитирует на родителях, а ты пытаешься паразитировать на мне, чтобы кормить её паразитизм. Это пищевая цепочка, Антон. И я из неё выхожу.
Она видела, как дергается его кадык, как сжимаются и разжимаются кулаки. Он был на грани. Ему хотелось оттолкнуть её, вырвать эту чертову еду, доказать своё право самца распоряжаться добычей. Но что-то в её взгляде останавливало его. Там не было страха. Там было полное, абсолютное равнодушие, смешанное с брезгливостью. Так смотрят на таракана, ползущего по обеденному столу.
— Если ты сейчас дотронешься до меня или до ручки холодильника, — произнесла Виктория очень тихо, почти шепотом, но каждое слово падало тяжелым камнем, — то назад дороги не будет. Никаких «поговорим потом». Никаких «я остыну». Это будет конец. Финал. Титры. Ты понимаешь меня?
Антон замер. Он тяжело дышал, глядя то на белую эмалированную поверхность холодильника, за которой лежала заветная цель, то на лицо жены. В его голове шла бешеная работа мысли. Он привык, что Виктория отходчивая. Что она может поворчать, но в итоге простит, «пойдет навстречу», «войдет в положение». Он всегда пользовался этим. Но сейчас он чувствовал, что лед под ногами не просто трещит — он уже провалился.
— Ты блефуешь, — неуверенно бросил он, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией. — Ты не выгонишь мужа из-за пачки форели. Это смешно. Любой суд тебе скажет, что это совместно нажитое имущество. Я имею право на половину содержимого этого ящика!
— Юридически — возможно, — кивнула Виктория. — Но мы не в суде, Антон. Мы на моей кухне. И я не делю имущество. Я делю свою жизнь на «до» и «после». В «после» нет места для взрослого мужчины, который ворует еду у своей семьи ради прихоти сестры-неудачницы.
Она сделала паузу, давая словам впитаться.
— Так что решай. Прямо сейчас. Или ты разворачиваешься, снимаешь куртку и идешь жарить картошку — ту самую, которую ты купил на свои деньги в прошлом месяце. Или ты открываешь этот холодильник. Но учти: вместе с рыбой ты заберешь и свою свободу. Полную и безоговорочную.
Антон стоял, перекатываясь с пятки на носок. Его взгляд метался. Он ненавидел её в этот момент. Ненавидел за то, что она права. Ненавидел за то, что она сильнее. Но больше всего он ненавидел то, что без её карты, без этой уютной квартиры и полного холодильника он превратится в того, кем был на самом деле — в мальчика на побегушках с амбициями короля.
Но образ Лены, ждущей его с «гостинцами», образ себя — спасителя и благодетеля, был слишком сладок. Он не мог проиграть. Не мог прийти к сестре и сказать: «Вика не разрешила». Это убило бы его эго наповал.
Его рука дернулась к ручке холодильника. Резко. Грубо.
— Отойди, — рявкнул он, отталкивая Викторию плечом в сторону. — Я возьму то, что считаю нужным. А ты лечи голову.
Виктория пошатнулась, ударившись плечом о столешницу, но устояла. Она не стала сопротивляться. Она просто отступила на шаг, наблюдая, как он рывком распахивает дверцу, жадно хватает упаковку рыбы, сыр, банку оливок — всё подряд, сгребая в охапку, прижимая к груди, как самое дорогое сокровище мира.
— Вот так! — торжествующе выкрикнул он, захлопывая дверцу ногой. — Я мужик! Я решил! И мне плевать на твои ультиматумы!
Он победно посмотрел на неё, ожидая слез, криков, истерики. Но Виктория молчала. Она смотрела на него так, словно он только что умер.
Виктория молча развернулась на пятках. Никаких криков, никакого битья посуды, которого, вероятно, подсознательно ждал Антон, чтобы оправдать своё поведение. Её молчание было страшнее любой истерики — оно было плотным, ватным, в нём тонули все звуки квартиры. Она прошла мимо мужа, даже не задев его, словно он был прозрачным призраком, и направилась в прихожую.
Антон, всё ещё прижимая к груди охапку упаковок, с глупой торжествующей ухмылкой двинулся следом. Адреналин бурлил в его крови, создавая иллюзию победы. Он чувствовал себя добытчиком, который отстоял своё право распоряжаться ресурсами пещеры.
— Ну вот, видишь? — бросил он ей в спину, голос его звучал звонко и самодовольно. — Небо не упало на землю. Сейчас отвезу Ленке, посидим часок, она успокоится, и я вернусь. Куплю тебе шоколадку по дороге, чтобы ты не дулась.
Виктория распахнула входную дверь настежь. Холодный воздух с лестничной клетки ворвался в теплую квартиру, принеся с собой запах табачного дыма и сырой штукатурки. Она встала сбоку, держась за ручку двери, и посмотрела на Антона тем же взглядом, каким патологоанатом смотрит на неудачный образец ткани.
— Ты не понял, — произнесла она ровно. — Ты не вернешься.
Антон остановился на пороге, переступая с ноги на ногу. Форель в вакуумной упаковке скользнула у него из рук, но он успел прижать её подбородком к груди, выглядя при этом нелепо и жалко.
— Хватит ломать комедию, Вика, — фыркнул он, пытаясь протиснуться мимо неё. — «Не вернешься», «ухожу» — детский сад, честное слово. Я живу здесь. У меня тут вещи, компьютер, жизнь. Из-за куска рыбы никто не разводится. Это смешно.
— Смешно — это когда тридцатилетний мужчина ворует у жены еду, чтобы накормить сестру, которая просто не хочет работать, — Виктория шагнула к нему, преграждая путь своим телом. — Ты сделал выбор, Антон. Ты сказал, что ты мужик и ты решил. Вот и отвечай за своё решение. Ты выбрал Лену. Её капризы, её лень, её «депрессию». Теперь это твоя жизнь. Полный пакет. «Олл инклюзив».
— Ты не имеешь права! — взвизгнул он, понимая, что она не шутит. — Это моя квартира тоже! Я тут прописан!
— Временная регистрация, — напомнила Виктория, и её губы тронула злая усмешка. — Которая закончилась месяц назад. Я просто забыла тебе напомнить, а ты, как всегда, не проверил документы. Так что юридически ты здесь — никто. Гость, который засиделся.
Она протянула руку к тумбочке, где лежали его ключи. Антон дернулся, пытаясь перехватить её движение, но руки были заняты продуктами. Банка оливок снова предательски выскользнула и с глухим стуком ударилась об пол, откатившись к порогу.
Виктория смахнула связку ключей себе в ладонь и крепко сжала кулак.
— А теперь — пошел вон.
— Ты больная! — заорал Антон, лицо его перекосилось от страха и ярости. — Куда я пойду на ночь глядя?! У меня там вещи! Ноутбук! Документы!
— К Лене, — спокойно ответила Виктория, указывая свободной рукой на темный провал подъезда. — Иди к Лене. Утешай её, корми её, спи у неё на коврике. Ты же так хотел её поддержать? Вот твой шанс стать лучшим братом в мире. Живите вместе, нойте вместе о том, какой жестокий мир, ешьте эту несчастную рыбу. Но за свой счет. Я благотворительностью не занимаюсь.
Антон стоял в дверном проеме, парализованный абсурдностью ситуации. В его руках была дорогая еда, но у него не было дома. Он смотрел на женщину, с которой прожил три года, и видел перед собой незнакомку. Жесткую, циничную, непробиваемую.
— Вика, ну перестань, — заскулил он, резко меняя тактику. Агрессия сменилась жалкой мольбой. — Ну перегнул я, да. Ну психанул. Давай я оставлю продукты. Черт с ней, с Ленкой. Пусть макароны жрет. Я никуда не пойду.
— Поздно, — отрезала она.
Виктория уперлась ладонями ему в грудь — прямо в шуршащие упаковки с сыром и ветчиной.
— Ты уже ушел. Ты ушел в тот момент, когда решил, что мои чувства стоят дешевле, чем аппетит твоей сестры.
Она толкнула его. Резко, сильно, вложив в этот толчок всю накопившуюся за вечер усталость и брезгливость. Антон не ожидал физического воздействия. Он потерял равновесие, оступился и, взмахнув руками, вывалился на лестничную площадку.
Продукты полетели в разные стороны. Сыр покатился по грязному бетону, упаковка форели шлепнулась прямо в лужу от чьих-то мокрых ботинок. Бутылка вина, которую он так бережно прижимал локтем, выскользнула и разбилась о железные перила. Темно-красная жидкость брызнула на его светлые джинсы, на стены, на пол, словно место преступления.
Антон, поскользнувшись в винной луже, едва удержался на ногах, хватаясь за перила.
— Ты сука! — заорал он, глядя на испорченные джинсы и разбитую бутылку. — Ты мне за это заплатишь! Ты пожалеешь! Приползешь еще! Кому ты нужна такая, старая, черствая грымза!
Виктория стояла на пороге своей светлой, чистой прихожей, возвышаясь над ним, как судья. Она смотрела на него сверху вниз — на его перекошенное злобой лицо, на пятна вина, на разбросанную по грязному подъезду элитную еду. Это было жалкое зрелище. И самое страшное — она ничего не чувствовала. Ни боли, ни жалости, ни любви. Только огромное, звенящее облегчение. Как будто у неё удалили опухоль, которая медленно высасывала из неё жизнь.
— Вещи я соберу в пакеты и выставлю завтра к мусоропроводу в восемь утра, — произнесла она ледяным тоном. — Не заберешь до девяти — их заберут бомжи. Им они нужнее, чем тебе. Они хотя бы не притворяются порядочными людьми.
— Вика! — он сделал шаг к двери, но в его глазах читался животный страх.
— Прощай, Антон. Приятного аппетита.
Она потянула дверь на себя. Тяжелое металлическое полотно начало закрываться, отсекая её мир от его хаоса.
— Вика, стой! Ключи! Дай мне хоть зарядку от телефона!
Щелк.
Дверь захлопнулась.
Виктория дважды повернула задвижку ночного замка. Металлический скрежет прозвучал как финальный аккорд. Она прислушалась. За дверью слышалась возня, матерная брань, удары кулаком по металлу, крики о том, что она «стерва» и «психопатка». Но эти звуки были уже где-то далеко, в другой вселенной, которая больше не имела к ней никакого отношения.
Она медленно выдохнула, прислонившись лбом к прохладной поверхности двери. Тишина. В квартире наконец-то наступила благословенная тишина. Никто не ныл, никто не требовал, никто не врал.
Виктория прошла на кухню. На столе сиротливо лежала забытая Антоном банка оливок — единственное, что уцелело в этой битве. Она усмехнулась, взяла банку, открыла её с характерным хлопком и достала одну оливку. Вкус был соленым и пряным. Вкус свободы.
Она достала телефон и заблокировала номер Антона. Затем заблокировала номер Лены. Потом номер их матери.
— Грустно ей, — прошептала Виктория в пустоту кухни и впервые за вечер искренне улыбнулась. — А мне — нет…
– Этим летом на даче будем отдыхать мы! – свекровь решила, что может распоряжаться моей собственностью