— Ты должна! Отдай ключи от бабушкиной трёшки, мы переедем к Новому году! Ребёнку нужна ёлка, а не твои обиды!

— Ты мне должна, Катя. И твоя бабушкина квартира — это единственный шанс всё исправить, — с этих слов она начала.

— Чего я должна? — я даже не успела снять перчатки, как Зинаида Павловна уже вцепилась в меня взглядом, будто я ей всю жизнь портила. — Вы серьёзно так решили разговаривать со мной спустя семь лет молчания?

— Не драматизируй, — отмахнулась она, будто обсуждала покупку хлеба, а не пыталась снова залезть в мою жизнь. — У нас с тобой семейный разговор. Ты же понимаешь, декабрь, хлопоты, Новый год скоро, а у Кирилла… сами видишь, времена тяжёлые.

— Он взрослый мужик, — отрезала я. — Пусть сам решает свои проблемы.

— Он сказал, что тебе наплевать. Что ты специально держишь эту квартиру, чтобы досадить нам. Особенно сейчас, когда всё перед праздниками дорожает.

Я рассмеялась. Глухо, без радости.

— Вот так? «Нам»? Теперь вы снова семья, а я кто? Донор квадратных метров?

— Перестань, — она пододвинула ко мне чашку, хотя я уже допивала свой кофе. — Давай по-человечески. Ты же понимаешь, что трёхкомнатная квартира в центре — это не роскошь, а шанс. Они бы переехали до конца декабря, ребёнок бы встретил Новый год в нормальных условиях…

— Стоп. — Я подняла ладонь. — Мы договаривались: вы говорите, зачем вам встреча. Я слушаю. Я слушаю. Так вот: я уже слышала. Теперь ответ. Я не продаю квартиру. Не вам. Не Кириллу. Ни сейчас, ни потом.

Зинаида Павловна наклонилась вперёд, и я почувствовала, как накатывает тот самый запах дух, который я ненавидела все годы брака — резкий, удушающий, такой же, как она сама.

— Катя, — сказала она медленно, каждый слог — как удар по столу. — Ты поступаешь мелочно. Женщина, которая не смогла родить моему сыну, хотя бы так могла бы сгладить последствия.

— Вот и началось, — выдохнула я. — Семь лет прошло. Семь чёртовых лет, а вы всё отравляете всё вокруг теми же словами.

— А как иначе? — её голос стал тонким, прицельным. — Ты разрушила семью. Ты ушла. Ты бросила Кирилла.

— Да? А кто стоял над душой и говорил: «Ты ему не подходишь»? Кто выставил меня виноватой, когда врач сказал, что проблемы — у вашего сына, а не у меня? Кто сделал всё, чтобы я исчезла?

Она дернулась, будто я ударила её.

— Ты не имеешь права так говорить.

— Имею. И буду. И знаете, почему? Потому что сейчас декабрь, и я первый Новый год за много лет встречаю не с чувством вины, а с ощущением, что наконец-то вышла из тумана.

Она резко отодвинула стул.

— Ладно. По-хорошему не хочешь — будет по-другому.

— Угрожаете?

— Предупреждаю.

Она поднялась и ушла, оставив после себя только холод. И счёт за чай, который даже не допила.

Я дошла до квартиры бабушки пешком. Морозный воздух обжигал лицо, машины были припорошены тонким слоем снега. Витрины уже кричали новогодними акциями, по дороге кто-то вёз ёлку, дети тащили санки. Жизнь шла, а у меня внутри — всё те же старые раны.

Я вошла в подъезд, поднялась на третий этаж. Дверь открылась так легко, будто бабушка ждала меня до сих пор.

— Ну здравствуй, — прошептала я в пустоту.

Комнаты встретили тишиной. Остывший воздух пах старыми книжными шкафами, пылью и чем-то таким родным, что у меня защемило в груди. Я прошла по комнате, провела рукой по подоконнику, по бабушкиному креслу.

И тут телефон вздрогнул в кармане.

Не глядя, я уже знала, кто.

Конечно, она.

«Катя, подними трубку. Надо обсудить цену».

Я выключила звук.

И тут же второе сообщение:

«Ты не можешь так поступить. Квартира нужна Кириллу. Новогодние праздники на носу. Они живут в тесноте. Ты обязана помочь».

Обязана. Мысль дёрнула меня сильнее, чем мороз.

Я села на диван, на тот самый, где когда-то мы с бабушкой смотрели старые фильмы. Закрыла глаза.

Внутри будто что-то разламывалось.

— Ну и чего ты боишься? — спросила я саму себя вслух. — Она же уже ничего не может сделать. Ничего.

Но страх был. Старый, выученный. Как когда в детстве боишься заходить в тёмную комнату, потому что в ней точно кто-то есть.

Я вдохнула, достала телефон и пролистала вызовы.

Свекровь звонила.

Кирилл звонил.

Мама.

Но не из-за заботы — из-за давления.

Я набрала маму сама.

— Катюш, — голос был натянутый. — Зинаида Павловна на связи с самого утра. Сказала, что у вас какой-то конфликт. Ты правда отказалась от сделки?

— Мам, давай честно, — я подошла к окну и уставилась вниз на припаркованные машины. — Ты за неё переживаешь или за меня?

— Я… — мама запнулась. — Я хочу, чтобы Новый год начался без ссор. Чтобы ты подумала. Ведь деньги тебе пригодились бы. Ты живёшь одна, расходы…

— Мам.

— Что?

— Я не собираюсь отдавать эту квартиру. Не сейчас. Не им. И не под давлением.

С той стороны повисла тишина.

Потом мама сказала:

— Я просто не хочу, чтобы вы врагами Новый год встречали.

Я закрыла глаза. Глубоко вздохнула.

— Мы ими и были всегда. Только раньше я делала вид, что нет.

Мама не ответила. Я завершила звонок.

Почти весь вечер я ходила по квартире, открывала шкафы, вытаскивала альбомы, читала старые открытки. Бабушкины надписи дрожали в руках.

«Катеньке. Пусть твоя жизнь будет твоей, а не чужой».

Я села на пол.

И заплакала.

Не от боли.

От того, что впервые за долгое время в этой тишине можно было дышать.

На следующий день я поехала в агентство.

Декабрьский ветер бил в лицо, вокруг суета, люди таскали упаковки, гирлянды, подарки. Все жили предновогодними хлопотами. Только у меня был свой «праздник» — тяжёлый, грязный, семейный.

Риелтор — нормальная, живая женщина лет тридцати — всё выслушала и сказала:

— Да чего вы переживаете? Квартира отличная, район замечательный. Сдадите за хорошие деньги. И быстро.

— А если я не хочу продавать вообще?

— И правильно. В наше время держать жильё — лучшая страховка.

Страховка.

Я кивнула. Слово до боли точное.

Вечером, когда я пошла за продуктами, звонок снова.

На дисплее — Кирилл.

Я остановилась прямо на тротуаре.

Долго смотрела на экран.

И взяла трубку.

— Катя, — голос был осторожный, напряжённый. — Можем поговорить?

— Говори.

— Мам сказала, что ты не хочешь продавать. Я понимаю… у тебя свои эмоции. Но давай по фактам. Нам нужна площадь. Ты всё равно тут не живёшь. Тебе проще получить деньги.

— Я сказала ей нет. Теперь говорю тебе.

— Катя, ну зачем? — он вдруг сорвался. — Ты что, специально хочешь испортить нам праздники? Ты понимаешь, как тяжело в однушке с ребёнком?!

— А мне было легко, когда твоя мать меня унижала? Когда ты молчал? Когда я уезжала отсюда в никуда? Это было тяжело или нормально?

Он задыхался в трубке.

— Это всё в прошлом…

— А квартира — в настоящем. И она не будет вашей.

Он хотел что-то сказать, но я уже отключилась.

Телефон остался в руке, а руки — дрожали.

Поздно ночью, уже в квартире, я услышала шаги на площадке.

Тяжёлые, уверенные.

Они остановились у моей двери.

Три чётких удара.

Я замерла.

В глазок не посмотрела — просто открыла.

На пороге стояла она.

Зинаида Павловна.

Одетая в свою вечную тёмную шубу, аккуратная, резкая, как нож.

— Нам нужно закончить разговор, — сказала она без приветствия. — Сейчас.

Она вошла сама, будто дом принадлежал ей.

Я закрыла дверь.

***

Она прошла в зал, будто всегда была хозяйкой в этой квартире. А я — будто опять та, что семь лет назад стояла перед ней с чемоданом и трясущимися руками.

Но теперь всё было иначе.

Я закрыла дверь, обернулась.

— Ну? — я стояла, не приглашая её садиться. — Что вы хотите?

— Чтобы ты наконец поняла, что упрямство ни к чему не приведёт, — сказала она и сняла перчатки. — Садись. Нам надо обсудить взрослые вещи.

— Нет. Говорите так.

Она сжала губы, но села сама.

— Катя, давай без театра. Ты упрямишься из принципа. Да, были ошибки. Были слова. Были обиды. Ты думаешь, я не жалею?

— Нет, — ответила я сразу. — Не думаю.

Она замерла, будто ожидала большей мягкости.

— Ладно. Пусть так. Но сейчас речь не про то. Речь про то, что Кириллу тяжело. Его семья…

— Его семья, — перебила я. — А я тут при чём?

— Ты была его семьёй.

— Пока вы не сделали так, что я там была лишней.

Она вздохнула и оглядела комнату, как будто собираясь с мыслями.

— Хорошо. Хочешь правду? Настоящую? Слушай.

Она наклонилась вперёд.

— Кирилл болеет.

Я почувствовала, как в груди что-то холодеет.

— Что значит «болеет»?

— У него проблемы с сердцем. Серьёзные. Он не говорит, но я знаю. У него приступы. Ему тяжело работать. А ребёнок маленький. Им нужна эта квартира. Срочно. До праздников.

Я смотрела на неё долго. Она ждала, что я дрогну.

Но внутри у меня было другое.

Тихое, тяжёлое.

— Почему он сам не сказал? — спросила я.

— Гордый. Не хотел просить.

— А вы не гордая?

Она усмехнулась.

— Матери не бывают гордыми. Только вынужденными.

Я опустилась на стул напротив.

— Хорошо. Допустим. А теперь давайте вашу правду проверь. — Я скрестила руки. — Медицинские документы покажете?

Она резко вскинула голову.

— Ты мне не веришь?

— С чего бы? — я спокойно посмотрела ей в глаза. — Вы семь лет врали, манипулировали, подстаивали, давили. И теперь я должна поверить вам на слово?

— Какая же ты стала… — она помотала головой. — Жёсткая.

— Жизнь такая сделала. Ваша. И Кирилла.

Она замолчала, глядя куда-то в сторону.

Потом сказала:

— Ладно. Документов нет. Я преувеличила. Но проблемы есть. И финансовые. И бытовые. У них долги. Аренда. Я им помогла, но…

— Но квартиру вы хотите мою. Не свою. Интересно.

— Ты не понимаешь! — взорвалась она. — У меня нет лишних десятков миллионов!

— А у меня есть? — я удивлённо подняла брови. — Или это я должна оплачивать последствия ваших решений?

Она вскочила.

— Катя, ты должна помнить: Кирилл любил тебя!

— Нет, — я покачала головой. — Он любил удобство. И маму. И тишину. А не меня. Иначе он бы сказал хоть слово, когда вы меня унижали.

Она дернулась.

— Я не унижала!

Тогда я выдержала паузу, подходящую под каждое сказанное мной слово.

И сказала тихо:

— Вы называли меня пустоцветом. Это унижение. И вы это знаете.

Она замолчала.

И села обратно.

Дыхание у неё стало тяжёлым. Руки дрожали едва заметно. Она явно не ожидала, что разговор зайдёт в тупик для неё, а не для меня.

— Катя… — начала она мягче, чем когда-либо со мной говорила. — Ты молодая. У тебя всё хорошо. Ты живёшь там, куда уехала. У тебя работа. Ты справилась. Я… я вижу это.

— И?

— А Кирилл… ему тяжело. Он пытается, но… понимаешь… — она сглотнула. — Ему нужна помощь.

— Чья?

Она опустила взгляд.

— Твоя.

— А ему не нужна? — резко спросила я. — Чтобы он сам сказал? Сам попросил? Сам объяснил, почему я должна хоть чем-то помочь человеку, который позволил вам уничтожить мой брак?

Она подняла на меня глаза — и впервые они были не стальными, а растерянными.

— Он не сможет.

— Не сможет или не хочет?

Она не ответила.

Тишина в комнате была вязкой, как холодный декабрьский туман.

Я встала и подошла к окну. Снизу слышались хлопки — кто-то уже запускал петарды. Люди жили, встречали канун праздников, а мы застряли в прошлом, которое никак не отпускало.

Я сказала:

— Слушайте внимательно. Эту квартиру я не продаю. Точка. Но я готова помочь по-другому.

Зинаида Павловна вскинула голову.

— Как?

— Я могу предложить вариант: пусть Кирилл переедет в эту квартиру временно. На месяц-два. Чтобы они могли решить свои дела. Я подпишу договор аренды по минимальной цене. Не бесплатно — нет. Но доступно.

Её глаза расширились.

— Ты… серьёзно?

— Да. Но при одном условии.

Она насторожилась.

— Каком?

Я обернулась.

— Он приедет сам. Он. Не вы. И поговорит со мной. Нормально, по-человечески. Объяснит, что и как. Без вас. И возьмёт ответственность на себя. Если после этого я сочту, что он говорит искренне — я помогу.

Она смотрела на меня, как на незнакомого человека.

— Он не сможет.

— Тогда и я не смогу, — сказала я. — Всё честно.

Она медленно закрыла сумку.

— Ты изменилась.

— Я выросла.

Она встала.

— Я поговорю с ним.

— Поговорите.

Она подошла к двери, но перед тем как выйти, повернулась:

— Катя… — впервые без злости. — Ты правда хочешь ему помочь?

Я подумала секунду.

— Если он придёт сам, значит — хочет жить честно. Тогда да, помогу.

Она кивнула. И ушла.

Я стояла в тишине и слушала, как стучит сердце.

Слишком громко.

День прошёл в странном ожидании. Телефон молчал. Я разложила документы, навела порядок на кухне, попыталась заняться делами — бесполезно.

В десять вечера раздался звонок.

Кирилл.

Я несколько секунд смотрела на экран.

И взяла трубку.

— Катя… — его голос был уставшим. — Мама сказала… ты поставила условие.

— Да. Приедешь?

Пауза.

— Да. Завтра. Утром.

— Хорошо.

Я отключилась первой.

Утро было серым и тихим. Лёгкий снег ложился на подоконник, как будто специально смягчая всё вокруг. Я села на кухне, заварила чай. Руки чуть дрожали, но внутри было странное спокойствие.

В одиннадцать — стук.

Я открыла.

Он стоял на пороге — постаревший, похудевший, с тёмными кругами под глазами. Уже не тот самоуверенный парень, с которым я когда-то мечтала о семье.

— Катя… привет.

— Заходи.

Он вошёл, снял куртку, оглядел комнату.

— Всё как раньше.

— Да. Бабушка любила стабильность.

Он сел на стул, я напротив.

Молчание было долгим.

Наконец он заговорил:

— Прости.

Я подняла взгляд.

Он не прятал глаза.

— За всё, — добавил он. — Я был… слепым. Слабым. Я не умел идти против мамы. Я думал, если молчать — всё само рассосётся. А вышло наоборот.

— Да.

Он сглотнул.

— Но я правда… правда жалею. Я не знал, как сказать. Как вернуть хоть что-то. А сейчас… — он выдохнул. — Мы в жёсткой ситуации. У нас долги. Ребёнок болеет часто, а я всё время на подработках. И мама… давит. Я знаю. Она такая. И мне тяжело. Очень.

Он поднял глаза:

— Но я не хочу использовать тебя. Поэтому если ты скажешь «нет» — я приму.

Я сидела и чувствовала, что внутри что-то смягчается — не к нему. К себе.

К тому, что я наконец слышу правду.

Я сказала:

— Квартира — не ваш вариант. Но временно — да. На два месяца. С договором. С оплатой, символической. Но с правилами.

Он кивнул быстро, почти облегчённо.

— Спасибо… Катя… правда. Я…

— Не спеши благодарить, — перебила я. — Есть ещё одно. Ты поставишь маму на место. Я не собираюсь иметь с ней дело. Если она снова начнёт давить — договор аннулирую. Это условие без вариантов.

Он выдохнул и потер лицо ладонями.

— Хорошо. Я поговорю с ней. Сам.

— Вот и отлично.

Мы обсуждали ещё минут двадцать — спокойно, по делу. И впервые за много лет он был живым человеком, не маминым продолжением.

Он ушёл около часа дня.

А я осталась сидеть на диване и дышать. Просто дышать.

Вечером позвонила мама.

— Катюш? Я слышала… что вы с Кириллом разговаривали.

— Да.

— И как?

— Не знаю. Но спокойно.

— Это хорошо, доченька. Очень хорошо.