Она услышала ключ в замке — и сразу поняла: он не один. Звук был другим, смутным, нечётким, как будто кто-то роется, не попадая в скважину. Потом щелчок, и голоса в подъезде. Низкий, сдавленный — Дмитрий. И другой, пронзительный, знакомый до боли. Алёна замерла у плиты, где на сковороде шипел лук. Половина седьмого. Он задержался на сорок минут. И привёл её.
Дверь открылась, и в прихожую вкатилась, как шар, Валентина Павловна. В одной руке — огромный сетчатый мешок, туго набитый чем-то округлым, в другой — пакет «Магнита», из которого торчала банка.
— Алёнушка, встречай гостей! — протрубила она, с ходу сбрасывая на пол мокрые ботильоны. — Промочила я всё, о ужас! Дождь-то, дождь! Дима, куда твои мозги делись, зонт бы матери подал!
Дмитрий, краем глаза зацепив взгляд жены, пробормотал:
— Мама неожиданно на работе появилась. Ждала внизу.
— Ждала, ждала! Пятнадцать минут, как пенсионерка, под подъездом торчала! Здравствуй, дочка! — Свекровь двинулась на кухню, широко расставляя босые ноги в капроновых следках. — О, готовишь! Что это у нас? Опять эти… паровые котлетки?
— Тефтели, — скривив губы в подобии улыбки, сказала Алёна. — С рисом.
— Тефтели… — Валентина Павловна поставила свой мешок на единственный свободный стул. — А я тебе капусты приволокла. Своей, с дачи. Квашеной. Самой нужно было шинковать, заквашивать, а не в магазине эту кислоту покупать. И картошечки. Мешок внизу, в коляске, Дима, сходи, принеси, не будь бесчувственным.
Дмитрий, не глядя ни на кого, развернулся и вышел в подъезд. Алёна взяла паузу, включила вытяжку, чтобы заглушить тишину.
— Вы к ужину останетесь, Валентина Павловна?
— А что, звать надо? Я ж в гости к сыну. На пять минут заскочила. Посмотреть, как вы тут… без присмотра. — Она уже открыла холодильник, откинувшись назад, как сапёр перед минным полем. — Господи, Иисусе… Алёна, мясо на верхней полке! Оно же сок пустит, на готовое сверху капнет! Кто так хранит? И творог… Творог в открытой пачке! Он же заветрится мгновенно!
— Мы его завтра доедим, — сквозь зубы произнесла Алёна, энергично помешивая томатную пасту в сковороде.
— Завтра! Он уже сейчас пожелтел по краям, ясно видно! Экономия у вас какая-то странная — выбросить полпачки, так нет, будем есть испорченное. — Хлопнула дверцей. — И полотенце на дверце висит мокрое. Запах в холодильник впитается, ты что, не знала?
Знала. Просто после работы, в семь, когда приползаешь домой, уже нет сил вешать это полотенце на балкон. Хочется поскорее приготовить еду, сесть и замереть. Алёна ничего не ответила. Дмитрий вернулся, втащив в прихожую огромный, грязный мешок с картошкой. Послышался его стон.
— Мам, куда это?
— В кладовку! Или под балкон! Что спрашиваешь, как маленький! Алёна, у тебя тут масло на столе стоит без крышки. Мухи слетятся.
Мух в ноябре, в девятом этаже панельной высотки на окраине Тулы. Алёна резко выключила конфорку.
— Валентина Павловна. Я очень устала. Давайте прямо. Зачем вы пришли?
Свекровь медленно обернулась. Её круглое, кукольное лицо изобразило неподдельное изумление.
— В гости! Я же сказала! К сыну! Три недели не была — думала, померли уже оба. Не звонят, не пишут…
— Мы звонили в прошлую субботу, — глухо сказал Дмитрий, протискиваясь с мешком в узкую кладовку.
— Суббота! Раз в неделю — и достаточно? Я одна, как перст, осталась, у меня сердце пошаливает, а вы — раз в неделю! Алёна, а бельё после стирки где сушится? В ванной? Опять в ванной? Там же плесень заведётся! На балкон нужно, на воздух!
— На балконе минус два, — холодно заметила Алёна. — Оно замёрзнет в ледышку.
— Пусть лучше замёрзнет, чем в сырости висеть! Дима, ты слышишь? Ты в этой сырости спишь! У тебя же поясница болит!
Дмитрий, красный от натуги, вышел из кладовки, вытирая лоб.
— Мама, всё нормально. Мы так всегда делаем.
— Нормально! Всё у вас «нормально»! Бельё не гладишь, суп из пачки ешь, котлеты магазинные… Я тебя не так воспитывала! — Голос её начал взвиваться, становясь тонким, металлическим. — Ты мужик! Ты должен требовать порядок в доме! А ты что? Развалился на диване с телефоном и рад, что тебя кормят чем попало!
— Мама, прекрати, — беззвучно прошептал Дмитрий.
— Что «прекрати»? Я правду говорю! Смотри на неё — стоишь, насупившись, как будто тебя оскорбили! Я жизнь прожила, я знаю, как надо! Алёна, ты вообще полы когда мыла? В углах уже чёрные полосы! И зеркало в прихожей — в брызгах! Это как? Совсем обленилась?
Чашка, которую Алёна держала в руках, чтобы налить воды, дрогнула и звякнула о раковину. Она поставила её, развернулась. В висках стучало.
— Валентина Павловна. Выйдите, пожалуйста, с моей кухни.
Наступила тишина. Даже вытяжка, которую Алёна забыла выключить, гудела приглушённо. Свекровь остолбенела.
— Повтори.
— Выйдите с кухни. Это мое пространство. Здесь я готовлю. И я не буду выслушивать ваши комментарии про каждую крошку и каждую каплю. Выйдите. Сейчас.
— Дима! — завопила Валентина Павловна, не поворачивая головы к сыну. — Ты слышишь это? Твоя жена меня из своего дома выгоняет?
Дмитрий стоял, прислонившись к косяку. Лицо его было серым, землистым.
— Алёна, ну что ты… Мама же в гости…
— В гости? — перебила его жена. Голос её, к собственному удивлению, был ровным и твёрдым. — Она пришла не в гости. Она пришла на разводку. Проверить, отчитаться, унизить. Как всегда. И ты. Ты стоишь и молчишь. Как всегда. Знаешь что? Забирай её. Иди с ней. Нахуй. Сейчас же.
Последние слова сорвались с губ шёпотом, но от этого они прозвучали только страшнее. Дмитрий открыл рот, но ничего не сказал. Валентина Павловна ахнула, схватилась за ворот кофты.
— Вот как! Вот она какая, твоя тихоня! Матерщинница! Я сейчас в обморок упаду! Дима, веди меня отсюда! Я больше ноги здесь не ступлю! Никогда!
Она бросилась в прихожую, стала судорожно засовывать ноги в ботильоны, не расстёгивая их. Дмитрий метнулся было к ней, но Алёна поймала его взгляд и медленно, очень медленно покачала головой: «Нет».
— Мама, я тебя провожу до такси.
— Не надо! Я сама! Я по грязи пойду, по лужам, меня машина собьёт — и не узнаешь! — Она распахнула дверь и вылетела на лестничную площадку. Дмитрий, натягивая на ходу куртку, бросил на жену один-единственный взгляд — в нём была паника, злость и что-то ещё, очень похожее на стыд. Дверь захлопнулась.
Алёна опустилась на табуретку. Руки тряслись так, что она сцепила пальцы в замок. В груди что-то колотилось, ломая рёбра изнутри. Она не кричала. Не плакала. Она просто сидела и смотрела на остывающую сковороду, где в оранжевом томатном соусе плавали коричневые комки — её тефтели. Ужин. Семейный ужин.
Через полчаса вернулся Дмитрий. Вошёл молча. Снял куртку. Повесил. Прошёл мимо неё на кухню, открыл холодильник, достал бутылку пива.
— Успокоилась? — спросила Алёна, не оборачиваясь.
— Уехала. Я оплатил такси до дома.
— Молодец. Заботливый сын.
— Хватит, Алёна, — он щёлкнул кольцом, шипение газа вырвалось наружу. — Хватит уже. Достали обе.
— Обе? — она встала и повернулась к нему. — Я что, приходила к тебе на работу и орала при коллегах, что ты безрукий идиот? Я звонила твоей матери и жаловалась, что ты носки неправильно складываешь? Я?
— Она просто беспокоится! — Дмитрий стукнул бутылкой по столу. Пена полезла через край. — Она одна! Отец давно помер, друзей нет, одна эта чёртова дача! Мы для неё — всё!
— Мы? — Алёна фыркнула. — Ты — всё. Я — так, приложение. Маньячка-пылесборница, которая тебя кормит испорченным творогом и хранит мясо не на той полке. Три года, Дима. Три года этот цирк. Я с работы еду и молюсь: только бы её не было. Только бы сегодня не было. Это ненормально.
— А что ты хочешь? Чтобы я дверь перед ней закрыл? Сказал «мама, ты больше не приходи»? Она же меня родила, растила!
— А я что, твоя жена в итоге или нет? — голос её наконец сорвался, став визгливым, незнакомым. — Где ты был все эти три года, а? Когда она моё бельё в шкафу перетряхивала? Когда рецепты блюд твоих любимых требовала в печатном виде? Когда спрашивала, почему у нас до сих пор детей нет, и смотрела на мой живот, как на бракованный? Где ты был? Играл в танчики. Смотрел в телефон. Говорил «мама, отстань» — шёпотом, вполуха. А мне потом — «ты уж её не слушай, она добрая». Добрая. Да она садистка, твоя добрая!
Он отпил из бутылки, поставил её, вытер губы тыльной стороной ладони.
— И что ты предлагаешь? Конкретно.
— Я предлагаю выбрать. Прямо сейчас. Или мы с тобой — семья. И твоя мать принимает правила этой семьи. Её визиты — раз в две недели, по договорённости. Никаких проверок холодильника. Никаких комментариев про мою работу, мой быт и мою внешность. Или ты остаёшься её маленьким Димусиком, а я… а я уезжаю.
— Уезжаешь? — он усмехнулся. — Куда? К родителям в деревню?
— Нет, — она выдержала паузу, давая словам вес. — В Москву. Мне позвонили сегодня. Из той компании, куда я резюме полгода назад отправляла. Приглашают на собеседование. Старший бухгалтер. Оклад в полтора раза больше моего теперешнего. Плюс премии.
Дмитрий перестал жевать. Широко раскрыл глаза.
— Ты… чего? Когда?
— Сегодня. Пока ты «работал сверхурочно». Они готовы ждать меня две недели. Наймут съёмное жильё на первое время. Я уже посмотрела варианты.
— То есть ты… тайком… готовилась? Уезжать?
— Не готовилась. Прикидывала. Потому что я здесь задыхаюсь, Дима. В этой съёмной конуре, в этом городе, под каблуком у твоей матери. Я не живу. Я отбываю номер. А в декабре будет три года, как мы расписались. И я хочу на Новый год загадывать желание о чём-то хорошем, а не о том, чтобы Валентина Павловна сломала ногу и не пришла.
Он молчал долго. Смотрел на тёмное окно, за которым моросил ноябрьский дождь со снегом.
— А я? — наконец спросил он тихо.
— А ты решай. Можешь со мной. В Москве твоей специальности работы — море. Зарплаты другие. Жизнь другая. Без этих… проверок. Можешь остаться. Но тогда это конец. Потому что я не вернусь. Никогда.
— Это ультиматум.
— Это факт, — она отрезала. — Я тридцать. У меня нет детей. У меня есть профессия. И я не хочу превращаться в злую, затравленную бабульку, которая ненавидит свою жизнь. Я уезжаю через четырнадцать дней. С тобой или без.
Она повернулась и пошла в комнату, оставив его на кухне с полупустой бутылкой и остывшим ужином. Сердце колотилось бешено, но внутри было странное, холодное спокойствие. Словно она наконец выпрямилась во весь рост после долгой дороги под уклон.
Следующие две недели были похожи на жизнь в параллельных мирах. Алёна молча собирала вещи. Упаковывала в коробки книги, часть посуды, свою зимнюю одежду. Дмитрий молча наблюдал. Он не звонил матери. Та, видимо, ждала извинений, и тоже молчала. Разговаривали они только о бытовом: «Передай соль», «Выключи свет», «Заберёшь посылку с почты».
За три дня до её отъезда, поздно вечером, Дмитрий вошёл в комнату. Она раскладывала по пакетам косметику.
— Я поеду с тобой, — сказал он просто, без предисловий.
Алёна остановилась, не оборачиваясь.
— Почему?
— Потому что если ты уедешь, я останусь здесь навсегда. С мамой. И буду жалеть каждый день, что тогда, на кухне, я не сделал шаг в твою сторону. Я не хочу так жить.
Она закрыла глаза, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Не радость. Облегчение. Страшное, глубокое облегчение.
— Маме я сказал сегодня. Что мы уезжаем. В Москву. Что у тебя там работа. Что это наш общий выбор.
— И?
— Была истерика. На три часа. Что я предатель. Что ты меня зомбировала. Что в Москве мы сгинем, пропадём, нас убьют. Обещала вычеркнуть из завещания. — Он усмехнулся. — Завещать-то, кроме дачи с шестью сотками, нечего. Я выслушал. Сказал, что люблю её, но мы взрослые люди. Что приедем в гости на праздники. Если она захочет. И что она больше не имеет права тебя критиковать. Никогда.
Алёна медленно развернулась. Он стоял на пороге, постаревший за эти две недели, с синяками под глазами.
— Поверила?
— Нет. Но поняла, что это всерьёз. Что я не отступлю. — Он сделал шаг вперёд. — Прости меня. За эти три года. Я был трусом. Я думал, если не лезть, всё как-нибудь само утрясётся. А оно только хуже стало.
Она кивнула. Слёз не было. Была только огромная, всепоглощающая усталость.
— Билеты я купила на послезавтра. Съёмную квартиру на месяц сняли, адрес тебе скину. Работу ищешь сам. Балластом я тебя тащить не буду.
— Справедливо, — он кивнул. — Я уже рассылаю резюме. Там много чего есть.
Они уехали хмурым ноябрьским утром, пока Валентина Павловна, как они узнали позже, была на плановом обследовании в поликлинике. Нарочно или нет — они не спрашивали. Багаж — четыре чемодана и пять коробок — едва влез в багажник такси до вокзала.
Москва встретила их жёстким ветром, толчеей на вокзале и невероятными, оглушающими ценами на всё. Съёмная однушка в панельной пятиэтажке за МКАДом оказалась тесной, с жёлтыми пятнами на потолке и запахом старого табака. Но она была их. Только их. Первую неделю Дмитрий почти не вылезал из ноутбука, ходил на онлайн-собеседования. Алёна вышла на работу — просторный офис в стеклянной башне, строгий дресс-код, чай-кофе бесплатно и начальница, которая с первого дня говорила с ней на равных, а не свысока.
Через десять дней Дмитрия взяли в IT-отдел крупного ритейлера. Зарплата оказалась даже выше, чем он рассчитывал. Они впервые за долгое время пошли в ресторан — не в пиццерию, а в нормальный ресторан — и отметили это. Молча, чокаясь бокалами, глядя друг другу в глаза. Без слов.
Валентина Павловна позвонила в канун Нового года. Тридцатого декабря. Дмитрий вышел на балкон разговаривать. Алёна через стеклянную дверь видела, как он сначала хмурился, потом говорил что-то быстро, резко жестикулируя свободной рукой. Потом замолкал, слушая длинные тирады из трубки. Разговор длился почти час. Он вернулся замёрзший, с сизым от холода лицом.
— Предлагает приехать. На праздники. Говорит, купила гуся, будет готовить. Нашего старого гуся, с дачи.
Алёна, нарезающая салат оливье на их первый московский Новый год, не подняла головы.
— И что ты ответил?
— Что мы не приедем. Что у нас свои планы. Что я тебя никуда не потащу через силу.
Она положила нож.
— А если… я сама захочу поехать? Ненадолго. На день. В январе.
Дмитрий удивлённо посмотрел на неё.
— Серьёзно? После всего?
— Не для неё. Для тебя. Чтобы ты не разрывался. Чтобы ты видел, что я могу быть… выше этого. Не извиняться, не подчиняться. А просто приехать в гости. По-человечески. Если, конечно, она сможет по-человечески.
Он подошёл, обнял её сзади, прижался губами к шее.
— Не знаю, сможет ли. Но спасибо, что предлагаешь.
В двенадцать, под бой курантов по старому телевизору, они чокнулись бокалами с шампанским.
— За новый год, — сказал Дмитрий.
— За новую жизнь, — поправила Алёна.
И поцеловала его. По-настоящему. Впервые за много-много месяцев. За окном взрывались салюты, освещая их убогую съёмную кухню, полную коробок, но в этот момент им казалось, что весь этот огромный, чужой, сверкающий город празднует именно для них. Потому что они вырвались. Потому что они вместе. И потому что впереди, в этом новом году, не было места страху и унижению. Была только неизвестность. И это было пугающе. Но бесконечно лучше, чем та серая, предсказуемая яма, которую они наконец осмелились покинуть.
Выселил из дома в sаRай