— Ты не встретил меня из роддома, потому что у тебя было важное совещание в бане с друзьями! Ты прислал за мной такси

— Девушка, я к самому шлагбауму не поеду, там въезд платный, если больше пятнадцати минут стоять. У меня «Эконом», мне простой не оплачивают. Выходите на дорогу, я аварийку включил, серебристый «Логан».

Голос в трубке был равнодушным и хриплым, как старая наждачка. Катя сбросила вызов и посмотрела на тяжелую стеклянную дверь роддома. Ветер сегодня был злой, ноябрьский, он швырял в лицо мокрую ледяную крупу, заставляя ежиться даже в зимнем пуховике.

Вокруг царил праздник чужой жизни. Чуть левее, у парадного входа, суетилась шумная толпа: парень в расстегнутом пальто пытался удержать охапку шаров, которые рвались в небо, другой мужчина, сияющий как начищенный самовар, лепил на заднее стекло белого внедорожника наклейку «Еду за сыном!». Вспышки камер, смех, шуршание букетов, запах дорогих духов и свежих цветов. Катя стояла в стороне от этого карнавала счастья, прижимая к груди плотный конверт с спящим младенцем. У неё не было ни цветов, ни шаров, ни фотографа. У неё был только номер грязного такси в телефоне и глухое, тяжелое чувство в животе, похожее на камень.

Она поправила уголок одеяла, закрывая крошечное личико от ветра, и шагнула на тротуар. Ноги после родов еще гудели, каждый шаг отдавался тупой болью в пояснице. Ей пришлось идти метров двести до дороги, лавируя между лужами, покрытыми тонкой коркой льда.

«Логан» нашелся быстро. Машина была настолько грязной, что цвет угадывался только по крыше. На порогах висели комья серой дорожной каши. Катя дернула ручку задней двери — заперто. Постучала в стекло. Водитель, грузный мужчина в дутой жилетке, лениво повернул голову, что-то щелкнул на панели, и замок открылся.

— Аккуратнее, не хлопайте, — буркнул он, даже не обернувшись, чтобы помочь.

В салоне пахло несвежим телом, дешевым пластиком и въевшимся, застарелым табачным дымом. Этот запах мгновенно забил ноздри, вызывая тошноту. Катя села, стараясь не прижимать конверт к пыльной обивке сиденья.

— Окна закройте, пожалуйста, здесь новорожденный, — попросила она, чувствуя, как внутри закипает раздражение.

— Душно мне, печка жарит, — огрызнулся водитель, но стекло поднял, оставив щель в палец толщиной. — Адрес в приложении указан? Частный сектор? Дорога там как? Если грязь, я не полезу, высажу на асфальте.

— Доедете, — сухо отрезала Катя. — Там щебень.

Машина дернулась и влилась в поток. Катя смотрела в окно на серые улицы. Телефон в кармане завибрировал. На экране высветилось фото Вити — то самое, с рыбалки, где он улыбался во все тридцать два зуба, держа щуку. Сейчас эта улыбка казалась ей издевательской гримасой.

— Але, Катюха! — голос мужа перекрывал шум воды, звон посуды и какой-то пьяный гогот на заднем плане. — Ну че, ты села? Нашла тачку?

— Нашла, Витя. Села, — Катя говорила тихо, чтобы не разбудить сына. — Ты почему не приехал? Мы же договаривались. Ты обещал забрать нас сам. Ты обещал подготовить автолюльку.

— Ой, да ладно тебе бухтеть! — Витя явно был в том состоянии, когда море по колено, а проблемы кажутся мелкими букашками. — Ну какая люлька, там ехать всего ничего! На руках подержишь, чай не барыня. Мы тут с пацанами… это… ножки обмываем! Традиция, Кать! Нельзя не обмыть, иначе ходить долго не будет! Санек вон тост говорит, слышишь?

В трубке кто-то заорал: «За наследника! Чтоб стоял и деньги были!», после чего раздался звук чокающихся кружек и характерное бульканье.

— Ты пьян, — констатировала Катя. — Ты пьян в день выписки своего сына. Ты сидишь в бане, пока я еду в прокуренном такси с водителем, которому плевать на все.

— Не нуди, а? — голос Вити стал обиженным. — Я ж для семьи стараюсь, проставляюсь перед мужиками. Я ж отец! Я ж такси тебе вызвал, оплатил, между прочим, с карты! Че тебе еще надо? Комфорт ей подавай… Приедешь, там дома пельмешки в морозилке, свари себе. Я к вечеру буду. Ну, может, ночью. Как пойдет.

Водитель в этот момент достал сигарету и, не спрашивая разрешения, щелкнул зажигалкой. Сизый дым тут же потянуло назад, прямо на белый конверт.

— Остановите машину! — не выдержала Катя. — Или выкиньте сигарету! Я же сказала — ребенок!

— Да в окно все вытягивает, че ты орешь, — лениво протянул таксист, но сигарету все-таки выкинул в приоткрытую щель. — Нервные все стали, ужас.

— Витя, — Катя снова поднесла телефон к уху. — Водитель курит. Машина грязная. Я еду и думаю, что ты за человек такой.

— Нормальная машина, «Эконом», — фыркнул муж. — Зачем переплачивать за «Комфорт», если колеса те же самые? Ты давай, не начинай там. Приедешь — набери, чтоб я знал, что доехали. И это… раков не жди, мы все сожрали. Давай, целую!

Связь оборвалась. Катя посмотрела на погасший экран. Внутри не было слез. Обида, которая душила её еще утром, когда она собирала вещи в палате под завистливые взгляды соседок, которых уже ждали мужья, перегорела. На её место пришла холодная, звенящая ясность.

Она посмотрела на спящего сына. Крошечный нос смешно морщился от запаха табака, который все еще висел в салоне.

— Ничего, маленький, — прошептала она одними губами. — Папа празднует. Папа у нас экономный. Папа традиции чтит.

Машина подпрыгнула на колдобине, и водитель смачно выматерился. Катя отвернулась к окну. Мимо проплывали серые пятиэтажки, ларьки, грязный снег. Этот город казался ей сейчас чужим и враждебным, но самым враждебным местом на земле был дом, куда она ехала. Дом, где её никто не ждал. Дом, который Виктор, по его словам, «готовил» к приезду сына.

— Приехали, — буркнул таксист, сворачивая в частный сектор. — Дальше сами, там колея глубокая, я бампер оторву.

Катя молча открыла дверь. Ветер снова ударил в лицо, но теперь он казался даже приятным после удушливой атмосферы салона. Она вышла, прижимая к себе сына, и посмотрела на свои ворота. Калитка была распахнута настежь, словно хозяин выбегал впопыхах. На крыльце валялась пустая пачка из-под чипсов.

— Спасибо за сервис, — бросила она водителю и с силой захлопнула дверь такси, услышав в ответ новый поток ругани.

Она стояла перед своим домом и понимала: переступать этот порог ей не хочется. Но надо. Надо зайти, чтобы закончить всё это раз и навсегда.

Ключ вошел в замочную скважину с трудом, словно дом сопротивлялся её возвращению. Катя провернула его два раза, надавила плечом на тяжелую металлическую дверь и шагнула в коридор. Тишина. Глухая, ватная тишина, которая бывает только в квартирах, где давно не звучал человеческий смех.

В нос сразу ударил спертый, тяжелый воздух. Пахло не уютом, не детской присыпкой и даже не свежестью, которую она ожидала после проветривания. Пахло кислым пивом, застарелым потом и жареным луком. Катя поморщилась и не разуваясь, прямо в уличных ботинках, прошла в кухню, осторожно неся конверт с сыном.

В раковине возвышалась гора посуды. Тарелки с присохшими остатками кетчупа, жирная сковорода, в которой плавали ошметки яичницы, и мутные стаканы. На столе, прямо на клеенке, стояла кастрюля с мутной водой, в которой варились те самые пельмени. Вода покрылась серой плёнкой жира. Рядом валялась пустая пачка из-под майонеза и крошки черного хлеба.

— Подготовился, — тихо сказала Катя в пустоту. — Хозяин.

В доме было холодно. Батареи едва теплились. Видимо, уходя в баню, Витя прикрутил котел на минимум — экономил газ. Катя провела пальцем по подоконнику — на подушечке остался толстый слой серой пыли.

Она прошла в спальню, надеясь увидеть хотя бы кроватку. Витя клялся, что соберет её еще неделю назад. «Всё будет в лучшем виде, Катенок, ты только роди», — говорил он, похлопывая её по животу.

Кроватка была. Точнее, была огромная картонная коробка, прислоненная к стене. Она так и стояла нераспечатанной, заваленная сверху его джинсами и какими-то проводами. Рядом на полу валялись носки, свернутые в тугие черные улитки.

Катя посмотрела на сына. Он спал, не подозревая, что его первый дом встречает его холодом и грязью. Раздевать его было нельзя — в комнате было не больше восемнадцати градусов. Она аккуратно положила конверт в коляску, которая стояла в углу еще с лета, накрыла сверху своим пуховым платком и покачала.

— Спи, — прошептала она. — Сейчас мама приберется. Только уборка будет особенная.

Внутри неё что-то щелкнуло. Не было истерики, не было желания упасть на кровать и разрыдаться в подушку. Наоборот, наступило ледяное спокойствие, странная, механическая ясность. Она вдруг поняла, что больше не хочет видеть ни одной вещи, напоминающей о человеке, который сейчас пьет пиво и «обмывает ножки», пока его сын спит в холодной комнате среди мусора.

Катя сняла пуховик, оставшись в теплом свитере, и закатала рукава. Она взяла большой черный мешок для мусора, но тут же отбросила его. Мешок — это слишком уважительно. Слишком аккуратно.

Первой в руки попалась его гордость — игровая приставка. Черная, гладкая, купленная в кредит, который они выплачивали полгода, урезая расходы на продукты. Он проводил с ней вечера, пока Катя с огромным животом мыла полы. Она резко дернула за провода. Штекеры с хрустом вылетели из гнезд телевизора. Геймпады, наушники, диски в ярких коробках — всё полетело в одну кучу на пол.

— Тебе же нравилось играть, Витя? — спросила она у пустоты. — Теперь поиграешь в квест «найди свои вещи».

Она сгребла приставку и аксессуары в охапку, вышла через заднюю дверь на веранду и спустилась на участок. Там, за домом, была зона для барбекю — старый мангал и вытоптанная пятачок земли. Катя швырнула электронику прямо в грязный снег. Пластик жалобно хрустнул.

Вернулась в дом. Теперь гардероб. Она распахнула шкаф. Его любимые брендовые толстовки, которые он заказывал через интернет, футболки с дурацкими надписями, джинсы. Катя не смотрела, что берет. Она выгребала полки охапками, как экскаватор. Вешалки звякали, падая на ламинат. Дорогие кроссовки — три пары, каждая по цене хорошей детской коляски — полетели следом. Он купил их себе с премии, хотя Катя просила отложить деньги на платные роды. «В бесплатных тоже рожают, не принцесса», — сказал он тогда.

— Вот и ты не принц, — процедила Катя, вынося очередную партию тряпья на улицу.

Куча на заднем дворе росла. Она выглядела как памятник человеческому эгоизму. Но чего-то не хватало. Самого главного.

Катя вернулась в коридор и открыла кладовку. Вот они. Святая святых. Рыболовные снасти.

Виктор был фанатом рыбалки. Ящик с блеснами стоил целое состояние. Спиннинги из японского карбона он протирал специальной тряпочкой и хранил бережнее, чем свадебный альбом. Катя схватила чехол с удилищами. Они были легкими, почти невесомыми. Дорогие игрушки для взрослого мальчика, который не наигрался.

Она вытащила ящик с приманками. Он был тяжелым, громоздким. Катя тащила его, царапая обои, но ей было плевать. На улице она с размаху опрокинула ящик на кучу одежды. Силиконовые рыбки, воблеры с острыми тройниками, катушки с леской — всё это рассыпалось пестрым дождем по его любимым толстовкам и кроссовкам.

— Ну вот, — Катя выпрямилась, вытирая пот со лба. Холодный ветер остужал разгоряченное лицо. — Теперь всё на своих местах.

Она посмотрела на эту свалку. Приставка, одежда, удочки. Всё то, что составляло суть Виктора. Всё то, на что он тратил время, деньги и эмоции, пока она носила его ребенка. Это был не просто мусор. Это была его жизнь, из которой он старательно вычеркивал её и сына, оставляя им только место на галерке.

Катя вернулась в сарай, где хранились инструменты. В углу, рядом с мешками угля, стояла початая бутылка жидкости для розжига. Прозрачная, маслянистая жидкость. Она взяла бутылку, взвесила в руке. Почти полная. Хватит.

Когда она выходила обратно, взгляд упал на часы. Прошел час. Витя даже не позвонил. Видимо, тост за «ножки» затянулся.

— Ничего, милый, — сказала она, откручивая крышку бутылки. — Сейчас я устрою тебе настоящую баню. С огоньком.

Жидкость для розжига лилась густой, маслянистой струей, пропитывая дорогую ткань брендовых худи, затекая в вентиляционные отверстия игровой консоли и блестя на лакированных боках воблеров. Катя не жалела горючего. Она поливала эту гору вещей так, словно удобряла грядку, от которой зависел урожай. Запах химии смешался с морозным воздухом, перебивая даже вонь соседской печки.

В доме было тихо, только иногда поскрипывали половицы, да слышалось ровное дыхание сына из коляски. Катя на секунду замерла, прислушиваясь. Всё нормально. Он спал, укутанный в тепло, пока она готовила финальный аккорд их семейной жизни.

Она достала коробок спичек. Руки не дрожали. Наоборот, пальцы действовали с пугающей четкостью. Чирк. Спичка вспыхнула ярким, желтым огоньком, сопротивляясь ветру. Катя присела на корточки и поднесла пламя к пропитанному рукаву пуховика.

Огонь занялся не сразу. Сначала ткань просто шипела и пузырилась, выпуская едкий черный дым. Но потом, поймав струю розжига, пламя с гулом рванулось вверх. Оно жадно лизнуло пластик приставки, и тот начал плавиться, стекая черными, горящими слезами на коллекционные кроссовки. Затрещал карбон удочек. Огонь набирал силу, превращаясь в ревущего зверя, пожирающего прошлое.

Катя отступила на шаг назад, чувствуя жар на лице. Она смотрела на этот костер, и внутри неё разгоралось странное чувство освобождения. С каждым лопнувшим от температуры предметом, с каждым клубом черного дыма, улетающим в серое небо, ей становилось легче дышать.

В этот момент за воротами послышался шум мотора, визг тормозов и громкая музыка — басы били так, что дребезжали стекла веранды. Катя не обернулась. Она знала, кто это.

— Братан, ну ты даешь! Отец-герой! — раздался пьяный, хриплый голос за забором. — Давай, иди, радуй жену!

Хлопнула дверь машины, и автомобиль с пробуксовкой уехал, оставив Виктора одного перед калиткой.

Витя был в прекрасном расположении духа. Он с трудом попал рукой по щеколде, широко улыбаясь небу. В одной руке он сжимал какой-то веник, обернутый в шуршащую целлофановую пленку — кажется, это были гвоздики, купленные в переходе у метро. Под мышкой другой руки был зажат огромный, кислотно-розовый плюшевый медведь, которого он выиграл в автомате в торговом центре, пока они с парнями закупались пивом.

— Катюха! — заорал он, вваливаясь во двор. Ноги заплетались, он едва не упал, споткнувшись о порожек калитки. — Папка дома! Встречай добытчика!

Он сделал несколько нетвердых шагов по дорожке, всё ещё улыбаясь, когда его затуманенный алкоголем мозг наконец-то зарегистрировал странную картину. Дым. Много черного, густого дыма, который валил с заднего двора. И запах. Жженая пластмасса, гарь, химия.

— Шашлык? — пробормотал Витя, глупо моргая. — Ты че, мать, шашлык замутила? В честь приезда?

Он ускорил шаг, обогнул угол дома и замер. Медведь выпал из-под мышки и плюхнулся мордой в грязь. Гвоздики повисли в руке жалкими, поникшими головами.

Перед ним полыхал костер. Но это были не дрова. Сквозь языки пламени он увидел знакомый логотип на оплавленном корпусе приставки. Увидел, как корчится в огне его любимая рыбацкая куртка, та самая, непромокаемая, за пятнадцать тысяч. Увидел, как лопаются от жара его драгоценные катушки.

— Ты… Ты че? — Витя открыл рот, но слова застряли в горле. Хмель начал стремительно выветриваться, уступая место панике. — Катя! Ты че творишь?!

Он бросился к костру, не зная, за что хвататься. Попытался пнуть ногой горящий пуховик, чтобы выкатить его из огня, но только опалил джинсы. Жар был невыносимым.

— Мой спиннинг! — взвыл он, увидев, как тонкое удилище сворачивается в черную спираль. — С ума сошла?! Туши! Туши давай! Воды неси!

Он заметался вокруг костра, как раненая птица. Схватил лопату, которая стояла у стены сарая, попытался закидать огонь снегом, но снега было мало, только грязная наледь. Пламя лишь сердито шипело и разгоралось с новой силой, подпитываемое пластиком и синтетикой.

— Катя! — он обернулся к крыльцу.

Она стояла там, наверху, скрестив руки на груди. Ветер трепал выбившиеся из хвоста пряди волос. Её лицо было абсолютно спокойным, даже равнодушным. Она смотрела на него не как на мужа, а как на досадную помеху, на насекомое, которое суетится в банке.

— Чего ты стоишь?! — заорал Виктор, размахивая руками. Его лицо было перепачкано сажей, глаза слезились от дыма. — Помогай! Там же бабок на сотни тысяч! Ты больная? Послеродовая, да? Крыша поехала?

Он сорвал с себя куртку и начал лупить ею по огню, пытаясь сбить пламя с ящика для снастей. Искры летели во все стороны, прожигая его одежду.

— Не старайся, Витя, — тихо, но отчетливо произнесла Катя. Её голос прорезал треск огня и его истеричные вопли. — Оно должно сгореть. Всё должно сгореть.

Виктор замер с поднятой курткой. Он смотрел на жену, и в его глазах наконец-то начало проступать осознание. Он увидел не истеричку, не уставшую маму, а чужого человека. Чужого и опасного.

— Ты… Ты же мои вещи… — прохрипел он, переводя взгляд с Кати на догорающие остатки своей беззаботной жизни. — За что? Я ж просто с пацанами… Я ж немного…

— Немного? — переспросила она. — А ты посмотри внимательнее, Витя. Там не вещи горят. Там горит твоё время. То время, которое ты не провел со мной в роддоме. То время, когда ты не собирал кроватку. То время, когда ты бухал, пока твой сын ехал в грязном такси.

Огонь с треском поглотил остатки пластикового корпуса джойстика. Черный дым столбом поднимался в небо, словно сигнальный огонь о бедствии, которое уже случилось и которое уже невозможно предотвратить. Виктор стоял посреди двора, сжимая в руках прожженную куртку, и выглядел жалким, маленьким и бесконечно глупым. А рядом, в грязи, валялся розовый медведь, глядя стеклянными глазами на пожар чужого тщеславия.

Виктор швырнул прожженную куртку в грязь и медленно, шатаясь, двинулся к крыльцу. Его лицо, перепачканное сажей и копотью, исказилось в гримасе пьяной ярости. Он больше не выглядел веселым гулякой. Теперь это был загнанный в угол зверь, у которого отняли самое дорогое — его комфорт и его игрушки.

— Ты хоть понимаешь, сколько я вкалывал на всё это?! — заорал он, брызгая слюной. — Ты, курица! Сидишь на моей шее, я тебя кормлю, одеваю, а ты… Ты мне устроила тут инквизицию?! Да я на развод подам! Я у тебя ребенка отсужу, слышишь?! Ты неадекватная! Тебя в дурку сдадут после такого!

Он наступал, тяжелый, грязный, пахнущий гарью и перегаром. Но Катя даже не шелохнулась. Она стояла на верхней ступеньке, возвышаясь над ним, как судья над осужденным. В её взгляде не было страха, которого он так ждал и к которому привык. Там была только брезгливость, словно она смотрела на кучу того самого мусора, который только что сгорел.

— Не старайся, Витя, — холодно оборвала она его тираду. — Голос сорвешь. На ребенка ты не имеешь никаких прав. Ты его даже не видел. Ты даже имя его не спросил, когда звонил.

— Да какое имя?! — взвизгнул Виктор, хватаясь за перила. — Я отец! Я мужик! Я имею право расслабиться! Ну подумаешь, такси… Ну подумаешь, не встретил! Я деньги зарабатываю! А ты… Ты просто неблагодарная дрянь! Открывай дверь, я замерз! Я жрать хочу!

Он попытался подняться, но нога соскользнула с обледенелой ступени. Виктор рухнул на колени, ударившись голенью о бетон, и завыл от боли и унижения.

— Пусти домой! — прохрипел он, поднимая на неё красные, слезящиеся глаза. — Хватит спектаклей! Я устал!

Катя сделала шаг назад, к приоткрытой двери, из которой тянуло теплом. Она смотрела на мужа, ползающего у её ног в собственных испражнениях совести, и чувствовала, как внутри обрывается последняя, самая тонкая ниточка, связывавшая их эти несколько лет.

— Домой? — переспросила она, и в её голосе зазвучала сталь. — У тебя больше нет дома, Витя. Ты свой выбор сделал сегодня утром.

Она набрала в грудь морозного воздуха и, глядя ему прямо в глаза, чеканя каждое слово, произнесла то, что накипело у неё за этот бесконечный, страшный день. Фраза вылетела, как пуля, не оставляя шансов на оправдание:

— Ты не встретил меня из роддома, потому что у тебя было важное совещание в бане с друзьями! Ты прислал за мной такси экономкласса с водителем, который курил всю дорогу при новорожденном! Ты променял первую встречу сына с домом на пиво и раков! Ты не отец и не муж, ты биомусор! Вещи твои я уже сожгла на заднем дворе, так что иди к своим друзьям в баню и живи там!

Виктор замер, открыв рот. Смысл слов доходил до его затуманенного мозга медленно, но когда дошел, он взревел и рванулся вверх по лестнице, пытаясь схватить её за ногу.

— А ну стоять! Сука! Убью!

Катя действовала молниеносно. Она отступила в прихожую и с силой захлопнула тяжелую металлическую дверь прямо перед его носом. Щелкнул замок. Следом с лязгом провернулась задвижка «ночного сторожа», которую невозможно открыть снаружи ключом.

— Катя!!! — удар кулака в железо заставил дверь содрогнуться. — Открой, тварь! Это мой дом! Я полицию вызову! Я дверь выломаю!

Она прислонилась спиной к холодному металлу двери, закрыла глаза и выдохнула. Сердце билось ровно. Страха не было.

Снаружи бушевал Виктор. Он колотил в дверь ногами, матерился, сыпал угрозами, обещая сжечь её вместе с домом, отобрать сына и пустить её по миру. Он бегал вокруг дома, дергал ручки окон, но стеклопакеты были надежно закрыты, а на первом этаже стояли решетки.

Катя отлепилась от двери и прошла в комнату. В коляске завозился сын. Он проснулся, но не плакал, а лишь тихо кряхтел, требуя внимания. Она взяла его на руки. Теплый, живой комочек. Он пах молоком и новой жизнью.

— Ну вот и всё, — тихо сказала она ему. — Теперь мы одни. И знаешь что? Так гораздо чище.

За окном, на заднем дворе, догорал костер. Ветер разносил черный пепел по снегу, заметая следы дорогой жизни Виктора. Сам Виктор, охрипший и продрогший до костей, сидел на крыльце, сжавшись в комок. Хмель ушел, оставив после себя лишь дикую головную боль и осознание полного краха.

Он попытался позвонить друзьям, чтобы его забрали, но телефон, который он в порыве гнева швырнул в снег, сдох от холода и влаги. Вокруг была темнота, холодный ноябрьский ветер и запертая дверь, за которой теплилась жизнь, в которой ему больше не было места. Рядом с ним, уткнувшись носом в грязный ботинок, лежал розовый плюшевый медведь — единственный свидетель его позора, который теперь тоже был никому не нужен. Виктор пнул игрушку, но сил на злость уже не осталось. Он остался один на пепелище, которое устроил сам…