— Ты правда собираешься идти в этом? — Паша стоял в дверном проеме ванной, прислонившись плечом к косяку, и лениво болтал темно-красную жидкость в пузатом бокале. — Вырез такой, что еще чуть-чуть, и пупок видно будет. Или это специально, для начальника отдела продаж?
Катя, не отрываясь от зеркала, аккуратно наносила тушь на ресницы. Рука не дрогнула, хотя внутри всё сжалось в тугой узел. Она знала этот тон. Тон человека, который ищет повод, чтобы испортить воздух, а заодно и настроение.
— Вырез на спине, Паш. Спереди всё закрыто под горло, — спокойно ответила она, поправляя идеально уложенный локон. — И это не для начальника, а для меня. Я три месяца пахала на этот бонус, имею право выглядеть человеком, а не загнанной лошадью.
— Человеком? — он хмыкнул и сделал глоток, оставляя на стекле мутный отпечаток губ. — Выглядишь как дорогая эскортница. Ну, может, не самая дорогая. Средней руки.
Катя медленно положила кисточку на мраморную столешницу и повернулась к нему. В свете ярких ламп её макияж казался безупречным, но в глазах уже зажегся недобрый огонек.
— Отойди, пожалуйста. Мне нужно одеться. Такси будет через двадцать минут.
— Да успеешь ты на свой шабаш, — Паша не сдвинулся с места, нарочито преграждая путь своим телом. Он был в растянутой домашней футболке и трениках с оттянутыми коленками — контраст с её сияющим видом был разительным, и он это прекрасно чувствовал. Эта разница его бесила. — Чего ты дергаешься? Нервничаешь? Боишься, что Сережа из логистики не оценит новые туфли?
Катя молча протиснулась мимо него, стараясь не задеть его локтем. От него пахло дешевым полусладким вином и несвежим телом. Запах застоявшейся, болотной жизни, которую он так старательно культивировал последние два года.
В спальне на широкой кровати лежало ОНО. Платье. Белоснежное, шелковое, струящееся, как жидкий металл. Она купила его месяц назад и прятала в шкафу, словно запрещенный трофей. Это была не просто одежда, это был символ того, что она, Катя, еще чего-то стоит. Что она молода, красива и успешна, несмотря на то, что дома её ждет вечно недовольное, брюзжащее существо мужского пола.
Паша вошел следом, продолжая держать бокал на уровне груди. Он обошел кровать, внимательно разглядывая ткань.
— Белое… — протянул он с деланным сомнением. — Маркое. Куда тебе белое, Кать? Ты ж свинья известная, обязательно соус капнешь или шампанским обольешься. Позорище будет.
— Я буду аккуратна, — процедила она, снимая халат. Оставшись в одном белье, она почувствовала на себе его тяжелый, липкий взгляд. Не восхищенный, а оценивающий, как мясник оценивает тушу на рынке. — Хватит пялиться. Лучше бы рубашку погладил, если завтра к матери собираешься.
— Ой, какие мы важные стали, — его голос стал громче, резче. — К матери я сам разберусь, в чем ехать. А вот ты… Ты реально думаешь, что это тряпье сделает тебя кем-то другим? Думаешь, наденешь шелка, и все забудут, что ты из деревни приехала?
Катя взяла платье. Ткань была прохладной и скользкой. Она приложила его к себе, глядя в большое зеркало шкафа-купе. Отражение ей нравилось. Очень нравилось. И это, кажется, стало последней каплей для Паши.
Он подошел ближе. Слишком близко.
— Зря ты так вырядилась, Катюх. Ой зря. Не по Сеньке шапка.
— Паша, уйди, — твердо сказала она. — Ты мешаешь.
— Я мешаю? Я?! — он вдруг резко взмахнул рукой, изображая возмущение. Жест был широким, театральным и абсолютно неестественным. — Я твой муж! Я имею право высказать свое мнение!
В этот момент его рука с бокалом дернулась. Катя видела это в замедленной съемке. Он не споткнулся. Его не толкнули. Он просто разжал пальцы ровно над тем местом, где белая ткань струилась по покрывалу, ожидая, когда хозяйка в неё облачится.
Бокал не упал. Он просто накренился, и густая, темно-бордовая волна выплеснулась наружу. Она с мерзким хлюпаньем ударила в самый центр белоснежного подола. Красное на белом. Как кровь на снегу. Пятно мгновенно начало расползаться, жадно вгрызаясь в дорогие волокна, уничтожая шелк, уничтожая красоту, уничтожая вечер.
Катя замерла. Она смотрела не на платье. Она смотрела на руку мужа, которая все еще держала опустевший бокал. Костяшки пальцев побелели от напряжения. Он не пытался его поймать. Он его вылил.
— Ой… — сказал Паша, и в голосе его не было ни грамма испуга, только плохо скрытое торжество. — Какая неприятность. Ну вот, я же говорил — маркое.
Он поставил пустой бокал на тумбочку и посмотрел на жену с наглой, самодовольной ухмылкой, которую даже не потрудился стереть.
— Ну, извини. Бывает. Рука дрогнула. Видимо, знак свыше, Катюш. Не судьба тебе сегодня задницей крутить.
Катя медленно подняла глаза. Внутри неё что-то щелкнуло. Громко и отчетливо. Словно перегорел предохранитель, отвечающий за терпение, понимание и желание сглаживать углы. Она смотрела на растекающееся багровое пятно и понимала: это не вино. Это война.
В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь звуком капель, падающих с края кровати на ламинат. «Кап. Кап. Кап». Густое, липкое вино впитывалось в белоснежный шелк, расползаясь уродливой амебой, пожирающей её праздник, её настроение, её триумф.
Катя не закричала. Она не бросилась в ванную застирывать пятно, не стала судорожно искать соль или пятновыводитель, как сделала бы любая нормальная женщина в панике. Она стояла абсолютно неподвижно, глядя то на изуродованную ткань, то на лицо мужа. И с каждой секундой пелена, застилавшая ей глаза последние годы, спадала.
Паша даже не притворялся, что расстроен. Он стоял, перенеся вес тела на одну ногу, и в уголках его губ пряталась та самая мерзкая, торжествующая улыбочка, которую он обычно скрывал за маской заботливого ворчуна. Но сейчас маска треснула. Ему было хорошо. Ему было сладко от того, что красивая, успешная женщина, которая еще минуту назад сияла, теперь стояла перед ним растерянная и униженная.
— Ну чего ты застыла, как соляной столб? — его голос звучал расслабленно, даже весело. — Говорю же — знак. Нечего тебе там делать. Все эти корпоративы — один разврат. Напьетесь, начнете обниматься с коллегами… Я тебя, считай, от греха уберег.
Он шагнул к кровати, небрежно пнул край свисающего покрывала и добавил:
— Да и вообще, Кать, посмотри правде в глаза. Ты в этом платье выглядела глупо. Как стареющая барби. А теперь всё решилось само собой. Закажем пиццу, пивка возьмем. Посидим по-семейному, как нормальные люди. Я даже футбол по телевизору громко включать не буду.
Катя медленно подняла на него глаза. В них больше не было ни тепла, ни привычного раздражения, которое она гасила в себе ради «мира в семье». В них была ледяная пустыня. Она вдруг увидела его таким, какой он есть на самом деле. Не «временно безработного, ищущего себя», не «простого парня с тяжелым характером», а мелкого, завистливого, злобного неудачника. Человека, который, не умея подняться до её уровня, решил просто стащить её вниз, в свое болото, чтобы на её фоне не казаться таким ничтожным.
— Ты ведь даже не споткнулся, — тихо произнесла она. Голос был сухим, безжизненным.
— Ой, не начинай, а? — Паша скривился, махнув рукой. — Опять ты свои детективные истории выдумываешь. Рука дрогнула, говорю. Нервы. Ты меня сама довела своими сборами. Час перед зеркалом вертелась, как будто на продажу готовишься.
— Ты сделал это специально, — повторила она, делая шаг к нему. Теперь в её голосе зазвучала сталь. — Ты видел, как я радовалась этому вечеру. Ты видел, как мне важно было пойти туда красивой. И ты просто не смог этого пережить.
Паша хмыкнул, перестал улыбаться и зло посмотрел на неё исподлобья. Его напускное благодушие исчезло, сменившись привычной агрессией.
— Да плевать мне на твой вечер! Ты жена или кто? Ты должна дома сидеть, мужа кормить, а не хвостом крутить перед своим начальством! Я что, не знаю, зачем вы так рядитесь? Чтобы мужиков чужих цеплять! Шлюхи так одеваются, Катя, шлюхи! А я не хочу, чтобы моя жена выглядела как дешевка!
Эти слова стали детонатором. Катя почувствовала, как горячая волна ярости поднимается от солнечного сплетения к горлу, выжигая остатки жалости, привычки и страха одиночества. Она смотрела на пятно на платье, которое теперь казалось ей не трагедией, а освобождением. Кровавая метка на трупе их брака.
Она резко выпрямилась, расправила плечи и, глядя ему прямо в переносицу, на одном дыхании, громко и четко выкрикнула то, что копилось в ней месяцами:
— Ты специально испортил мое платье перед корпоративом! Ты просто боишься, что я там буду выглядеть лучше всех и на меня обратят внимание нормальные мужики, а не такие неудачники, как ты! Твоя ревность меня достала! Собирай свои манатки и вали к своей мамочке, пусть она терпит твои комплексы!
Паша отшатнулся, словно получил пощечину. Он ожидал слез, истерики, мольбы о прощении, оправданий. Он ожидал, что она побежит отстирывать пятно, а он будет стоять над ней и поучать. Но он не ожидал нападения.
— Чего?.. — просипел он, растеряв весь свой запал. — Ты… ты берега не попутала, родная? Выгоняешь меня? Из-за тряпки?
— Не из-за тряпки, — Катя усмехнулась, и эта улыбка была страшнее его ухмылки. — Из-за того, что ты — гнилой человек, Паша. Ты не мужчина. Мужчина, если ему что-то не нравится, говорит словами. А ты — пакостник. Мелкий, трусливый пакостник.
— Да кому ты нужна будешь?! — заорал он, пытаясь вернуть контроль над ситуацией. Лицо его пошло красными пятнами. — Старая, разведенная баба с прицепом проблем! Я тебя терпел, я тебя человеком делал, а ты… Да я сейчас…
Он сделал шаг вперед, сжав кулаки, пытаясь запугать её физически, как делал это раньше, просто нависая своей массой. Но Катя не сдвинулась с места. Она смотрела на него с таким отвращением, будто обнаружила в супе таракана.
— Что ты сейчас? — спросила она очень тихо. — Ударишь? Давай. Только попробуй. И тогда ты не к маме поедешь, а в камеру. У меня свидетелей — полный офис, все знают, какой ты ревнивый псих.
Паша замер. Он увидел в её глазах то, чего боялся больше всего — отсутствие страха. Она больше не боялась потерять его. Она вообще его больше не боялась.
— Дура, — выплюнул он, отворачиваясь. — Психопатка. Ну и сиди со своим платьем. Никуда ты не пойдешь в таком виде. А я… я пиво пить буду. И хрен ты меня выгонишь. Это и моя квартира тоже, пока мы в браке.
Он демонстративно повернулся к ней спиной, прошаркал к дивану и плюхнулся на него, включая телевизор на полную громкость. Он был уверен, что победил. Платье испорчено, жена никуда не идет, скандал утихнет, и всё останется по-старому. Он просто не знал, что точка невозврата уже пройдена. Катя молча развернулась и пошла не в ванную, а к комоду, где в верхнем ящике хранились инструменты для рукоделия.
Катя выдвинула ящик комода. Звук роликов по направляющим прозвучал неестественно громко в комнате, где ревел телевизор. Там, среди мотков ниток, игольниц и сантиметровых лент, лежал предмет, который сейчас казался ей не инструментом портного, а оружием возмездия. Большие закройные ножницы. Тяжелые, с черными прорезиненными ручками и длинными, хищно блестящими лезвиями. Она взяла их в руку, ощутив приятную, отрезвляющую тяжесть холодной стали.
Паша, развалившись на диване, даже не повернул головы. Он был уверен в своей безнаказанности. В его крошечном мирке женщина могла поплакать, покричать, но в итоге всегда смирялась. Он щелкал пультом, переключая каналы, демонстративно игнорируя её присутствие, всем своим видом показывая: «Я хозяин положения, а ты — ничто».
Катя прошла мимо него. Не к выходу. Она направилась к стулу, где аккуратно, стопочкой, лежали приготовленные им вещи. Его гордость. Его «парадный костюм» для завтрашней встречи с друзьями в баре: фирменные джинсы, купленные за бешеные деньги еще в лучшие времена, и дорогая кожаная куртка, которую он берег как зеницу ока, протирая специальным кремом. Эти вещи были для него тем же, чем для неё было белое платье — символом статуса, которого у него давно не было.
Она встала над стулом. Щелкнули лезвия. Звук был сухим и коротким, как выстрел.
Паша вздрогнул, но не обернулся.
— Чё ты там возишься? — буркнул он, не отрываясь от экрана. — Решила в швею поиграть? Зашивай, зашивай. Может, заплатку поставишь на свою «дольче габбану».
— Нет, Паша, — тихо ответила Катя. — Я не шью. Я крою.
С этими словами она вонзила острие ножниц в плотную джинсовую ткань чуть ниже пояса. Лезвия с хрустом сомкнулись. Звук разрываемой ткани был ужасен и прекрасен одновременно. Это был звук разрушения его эго.
Паша резко обернулся. Его глаза округлились, рот приоткрылся в немом крике. Он увидел, как его любимые джинсы, его «Levi’s», превращаются в лоскуты. Катя действовала методично, без истерики, с пугающим спокойствием хирурга, проводящего ампутацию. Хрусть. Хрусть. Штанина отделилась от пояса.
— Ты… Ты что творишь?! — взвизгнул он, вскакивая с дивана. Пульт полетел на пол. — Ты офонарела?! Это же фирма! Они двадцать штук стоят!
Он дернулся к ней, чтобы вырвать ножницы, но Катя резко подняла их вверх, направив острие в его сторону. В её взгляде не было угрозы убийством, но было что-то такое — первобытное, безумное, темное, — что заставило его замереть в двух шагах. Это был взгляд человека, которому больше нечего терять.
— Сядь, — сказала она ровно.
И он сел. Не на диван, а обратно, куда-то в себя, сжавшись под этим взглядом.
— Ты уничтожил мой вечер, — продолжала она, не сводя с него глаз, и второй рукой подхватила кожаную куртку. — Ты растоптал мою радость. Ты хотел, чтобы я чувствовала себя дерьмом? Получи. Теперь мы квиты.
Лезвия вошли в мягкую кожу рукава. Кожа поддавалась тяжелее, чем джинс, ножницы скрипели, но Катя налегала на рукоятки всем весом.
— Не надо! — заорал Паша, хватаясь за голову. — Катя, стой! Куртка! Это кожа! Ты больная, сука, ты больная!
— Больная? — переспросила она, отрезая рукав и швыряя его мужу в лицо. — Нет, милый. Я просто учусь у тебя. Ты же говорил: «Ну, бывает, рука дрогнула». Вот и у меня дрогнула.
Она кромсала куртку с каким-то остервенелым наслаждением. Воротник, спина, подкладка. Лоскуты дорогой кожи падали на пол, перемешиваясь с обрезками джинсов. Это была не просто порча имущества. Это было уничтожение его фальшивого образа «крутого парня». Без этой куртки и этих джинсов он оставался тем, кем был на самом деле — рыхлым мужиком в растянутых трениках и майке-алкоголичке.
Паша стоял, трясясь от бессильной ярости и страха. Он смотрел на кучу тряпья, которая еще минуту назад была его гардеробом, и в его глазах стояли настоящие слезы. Не от раскаяния, нет. Ему было жалко вещи. Вещи он любил больше, чем жену.
— Я тебя убью… — прошептал он, но голос его дрожал. Он боялся подойти к ней, пока в её руке блестела сталь. — Ты мне за каждую нитку заплатишь! Я ментов вызову!
— Вызывай, — кивнула Катя, бросая последний кусок кожи в общую кучу. — Скажешь им, что жена сошла с ума, потому что муж — абьюзер и моральный урод. Пусть посмеются.
Она положила ножницы на комод. Громко, со стуком. Руки у неё немного дрожали, но внутри было пусто и чисто, как после генеральной уборки. Она посмотрела на кучу обрезков у своих ног, потом перевела взгляд на испорченное платье на кровати. Баланс был восстановлен.
— Всё, — сказала она, отряхивая ладони, словно стряхивая грязь. — Концерт окончен. А теперь слушай меня внимательно, Паша. Внимательно, как никогда в жизни.
Паша шмыгнул носом, глядя на неё с ненавистью затравленного зверя.
— Ни дома, ни жены у тебя больше нет, — отчеканила она каждое слово. — Ты здесь никто. И звать тебя никак. Квартира моя, ипотеку плачу я, ремонт делала я. Твой вклад здесь — только проперженный диван и пустые бутылки.
— Ты не имеешь права… — начал было он привычную песню, но она перебила его жестким жестом.
— Имею. Я имею право жить с человеком, а не с паразитом. Вон. Прямо сейчас. В том, в чем стоишь.
— В смысле? — он растерянно посмотрел на свои треники и босые ноги. — На улицу? Зимой? Ты спятила? Дай хоть одеться!
Катя пнула ногой кучу нарезанных лоскутов.
— А не во что, Паша. Ты же сам сказал — «не судьба». Знак свыше. Одевайся в то, что осталось. Или иди так. Мне плевать. У тебя есть ровно одна минута, чтобы исчезнуть из моей жизни. Иначе я действительно пущу эти ножницы в ход, только уже не по джинсам. И поверь мне, я сейчас в таком состоянии, что даже рука не дрогнет.
Она шагнула к нему, и Паша, увидев безумный блеск в её глазах, понял: она не шутит. Этот тихий, послушный домашний зверёк превратился в хищника. И этот хищник загнал его в угол.
— Время вышло, — сухо сказала Катя.
Она не стала ждать, пока он осознает реальность происходящего. Схватив мужа за плечо — брезгливо, двумя пальцами, словно он был заразным, — она потянула его в сторону коридора. Паша, всё еще пребывая в состоянии шокового ступора от вида своих искромсанных «левайсов», по инерции сделал несколько шагов, волоча ноги в растянутых носках.
— Стой… Подожди… — бормотал он, пытаясь упереться пятками в ламинат. — Кать, ну ты чего? Ну пошутили и хватит. Там же холодно! Там люди!
— Люди там, Паша, — она кивнула на входную дверь. — А здесь был ты. И ты свое место потерял.
Она распахнула тяжелую металлическую дверь. Из подъезда пахнуло холодом, сыростью и чужой жареной картошкой. Этот запах, который раньше казался ей унылым, сейчас пах свободой.
— Выметайся, — скомандовала она.
Паша уперся руками в косяк, его лицо перекосило от страха и злости.
— Ты не имеешь права! — заверещал он фальцетом, срываясь на визг. — Я здесь прописан! Я сейчас соседям орать буду! Я дверь выломаю! Дай хоть куртку! Другую дай! Телефон дай!
— Телефон заработаешь, — отрезала Катя. — А куртка тебе не нужна, ты же горячий парень. Был. Пока не сдулся.
Она уперлась ладонями ему в грудь — в ту самую застиранную майку с пятном от кетчупа, которую он не снимал уже два дня, — и с силой толкнула. Паша, не ожидавший от хрупкой жены такой физической мощи, потерял равновесие. Его босые ноги в носках скользнули по гладкому кафелю прихожей, и он, нелепо взмахнув руками, вылетел на лестничную площадку.
Он едва устоял на ногах, схватившись за перила.
— Катя!!! — заорал он, поворачиваясь.
Но ответом ему был глухой, тяжелый удар двери. Щелчок замка прозвучал как выстрел в голову их прошлой жизни. Затем второй оборот. Третий. Лязг металла отделил её мир от его скуления.
Катя прижалась спиной к двери и закрыла глаза. Сердце колотилось где-то в горле, но это была не паника. Это был адреналин победителя. В квартире повисла тишина. Не та тягостная, давящая тишина, которая висела здесь месяцами, когда она боялась лишний раз звякнуть ложкой, чтобы не разбудить «уставшего» мужа. Нет. Это была звенящая, хрустальная тишина чистого листа.
С той стороны двери послышались удары. Паша колотил кулаками по железу.
— Открой, сука! Открой, я сказал! Я замерзну! Маме позвоню! Ты пожалеешь!
Катя отлепилась от двери и пошла в спальню. Крики мужа превратились для неё в фоновый шум, как гул холодильника или шум машин за окном. Она перешагнула через кучу нарезанной джинсы и кожи, даже не взглянув на останки его гардероба. Подошла к кровати, сдернула испорченное белое платье и швырнула его в угол, прямо на пол. Туда ему и дорога. Жертва принесена.
Она открыла шкаф. В глубине, на самой дальней вешалке, висело старое черное платье-футляр. Простое, строгое, без вырезов и блесток. Она купила его пять лет назад, еще до знакомства с Пашей, когда была веселой, амбициозной и живой. Она влезла в него одним движением. Молния застегнулась легко — за время жизни с «любимым» мужем она похудела от нервов.
Черная ткань обтянула фигуру, подчеркивая каждый изгиб. Катя подошла к зеркалу. Поправила растрепавшиеся волосы. Взяла помаду — ярко-красную, вызывающую, ту самую, которую Паша называл «блядской» и запрещал ей носить. Она медленно, с наслаждением провела стиком по губам.
В зеркале на неё смотрела не заплаканная жертва домашнего тирана. На неё смотрела валькирия. Жесткая, красивая и абсолютно свободная.
Она надела пальто, взяла сумочку, в которой лежали только телефон, ключи и банковская карта. Обула сапоги на высоком каблуке. Цокот шпилек по полу звучал как победный марш.
Катя подошла к входной двери. Удары с той стороны прекратились. Сменились каким-то жалобным поскуливанием и шарканьем. Она резко повернула замок и толкнула дверь.
Паша сидел на корточках у мусоропровода, обхватив себя руками за плечи. Он дрожал. Увидев открывающуюся дверь, он встрепенулся, в его глазах мелькнула надежда — жалкая, собачья надежда, что хозяин сменил гнев на милость. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, может быть, даже извиниться или снова начать угрожать, но слова застряли у него в горле.
Катя вышла на площадку. Она казалась выше ростом, огромной и сияющей в тусклом свете подъездной лампочки. Она даже не посмотрела на него. Она смотрела сквозь него, как смотрят на пустой мешок из-под картошки.
— Кать… — просипел он, стуча зубами. — Ну хватит… Пусти… Я заболею…
Она спокойно достала ключ, вставила его в скважину и сделала четыре полных оборота. Затем дернула ручку, проверяя надежность. Дверь была заперта намертво.
— У тебя мама живет в двух остановках, — сказала она, глядя на кнопку лифта. — Бежать полезно. Согреешься.
— Я без обуви! — взвыл он. — В носках!
— Ничего, — она нажала кнопку вызова, и двери лифта тут же разъехались, словно приглашая её в новую жизнь. — Заодно подумаешь над своим поведением. И над тем, почему ты оказался в таком дерьме.
Она вошла в кабину. Паша дернулся было к ней, пытаясь просунуть ногу между створками, но Катя нажала кнопку «1 этаж» и посмотрела на него таким ледяным взглядом, что он отпрянул, боясь, что она снова достанет ножницы, которые, как ему казалось, она теперь носит с собой всегда.
Створки лифта начали смыкаться, отрезая картинку: грязный подъезд, облупленные стены и скрючившийся мужик в растянутых трениках и майке, похожий на большого, обиженного ребенка-переростка.
— Прощай, Паша, — тихо сказала она, когда его лицо скрылось за металлом.
Лифт поехал вниз. Катя прислонилась лбом к холодному зеркалу и вдруг рассмеялась. Тихо, потом громче. Это был не истерический смех. Это был смех человека, который только что сбросил с плеч мешок с камнями, который тащил годами.
Она вышла из подъезда в морозный вечер. Снег искрился под фонарями. Воздух был колючим и свежим. Где-то вдалеке играла музыка, люди спешили по своим делам, город жил предвкушением праздника. Такси уже ждало у подъезда.
Катя села в теплую машину.
— На корпоратив? — весело спросил водитель, глядя на красивую пассажирку.
— Нет, — улыбнулась она, глядя на свое отражение в темном стекле. — В новую жизнь. Поехали…
– Ты опять слопал всё из холодильника? И даже детям не оставил, – муж съедал всё