— Ты с ума сошла, Полина? Отдать двадцать миллионов за три стены, в которых дышится-то нечем? Да их только на бумаге считают, эти метры твои! — Галина Игоревна врезалась в прихожую, не снимая сапог, снег с подошв таял грязными лужами на светлом линолеуме. За ней, виновато ёжась, вошёл Игорь, избегая смотреть жене в глаза.
Полина стояла у раздвинутого шкафа-купе, держа в руках вязаный свитер. Смотрю на него, думаю — носить или в коробку. А они — про миллионы. Как будто уже неделю только об этом и говорят. Хотя да, так оно и есть. С того самого дня, как у нотариуса получила бумаги.
— Галина Игоревна, — голос у неё сорвался, пришлось прокашляться. — Я вас не звала. Игорь, ты что, ключи ей отдал? Я же сказала, никого сюда без меня не водить.
— Поля, ну мама… Она же хочет как лучше, — Игорь промямлил, снял куртку и поволок её в ванную, будто там его ждало самое важное дело.
— Лучше — это притащить в мою квартиру риелтора без моего ведома? В воскресенье утром? — Полина швырнула свитер в открытую коробку с надписью «ЗИМА». — Он мне всю душу вытряс, этот твой «хороший знакомый»! Полтора часа тыкал пальцем в потолок: вот здесь шов пошёл, здесь, гляньте, сырость возможна, фундамент, сами понимаете, девяностые, халтура. Чтобы сбить цену. Это и есть «как лучше»?
Свекровь уже была на кухне, гремела чайником. Полина пошла за ней, чувствуя, как подкатывает знакомая тошнотворная ярость. Эти визиты, эти разговоры — они как мокрая простыня, в которую заворачивают с головой. Не вырваться.
— Полиночка, не кипятись ты, — Галина Игоревна поставила на стол три чашки, свою — с золотым ободком, именинничью. — Мы с Игорем всю ночь не спали, думали. Ну реально, детка, зачем тебе эта громадина? Вон, — она ткнула пальцем в сторону окна, за которым маячил серый соседний дом, — у вас тут своя крыша над головой есть. Уютненько, всё приспособлено. А туда — переезжать, ремонт затевать, соседей новых узнавать… Мучаться. А деньги… — Голос её стал сладким, вкрадчивым, каким она говорила с Игорем в детстве, когда тот не хотел есть манную кашу. — Деньги, Полин, они тихие. Лежат себе в банке и шелестят. На проценты. Можно и на море, можно и машину, можно просто знать, что они есть. Свобода.
— У меня и так свобода, — сказала Полина, садясь на стул. Ноги ватные. — От тёти Марины свобода. Она мне её оставила. Не деньги, а именно квартиру. Может, она хотела, чтобы у меня наконец-то своё место было. Не двадцать семь квадратов, подаренных родителями перед свадьбой, чтобы мы с Игорем не по миру пошли. А своё. Простор.
Игорь вышел из ванной, сел за стол, уткнулся в телефон. Его молчание было громче любых криков. Он уже выбрал сторону. Или она была для него всегда одна — материнская.
— Своё! — фыркнула Галина Игоревна, разливая чай. — Да какое там своё, если она тебе даже ключи по почте не успела отправить? Видала ты её раз в год на дне рождения! Она, поди, и фамилию-то твою помнила с трудом!
— Значит, помнила, — тихо сказала Полина. — Иначе бы не написала. Вы же читали завещание. «Любимой племяннице». Это её слова. Не ваши.
На кухне повисло тягучее молчание. Игорь щёлкнул кнопкой телефона. Галина Игоревна шумно прихлёбывала чай. Полина смотрела в свою чашку, на кружащийся в ней мутный листик. Любимой племяннице. Тётя Марина, сухая, резкая, пахнущая духами «Красная Москва» и лекарствами. На семейных застольях молчала, курила на балконе. А потом, за месяц до смерти, вызвала нотариуса. Почему? Может, увидела в ней что-то. Или не увидела ни в ком больше ничего.
— Ладно, — свекровь поставила чашку со стуком. — Хочешь — съездим, посмотрим на это твоё богатство. Глазами, а не на бумажке. Вот тогда, глядишь, и передумаешь. Завтра, после работы. Я договорюсь.
— С кем договоритесь? — насторожилась Полина.
— Ну, с тем же специалистом. Он объективно всё оценит. Без эмоций.
— Галина Игоревна. Это моя квартира. Моя. Я сама решу, когда и с кем мне её смотреть.
— Да что ты как волчица! — взорвалась наконец свекровь. — Мы же семья! Мы хотим тебе помочь, уберечь от ошибки! Игорек, скажи ты ей!
Игорь поднял голову. Лицо у него было серое, усталое. Таким оно было у него всегда, когда мать настаивала, а он должен был выбирать.
— Мама права, Поля. Надо съездить. Посмотреть. А там… видно будет.
Видно будет. Его коронная фраза. Когда не хотел решений. Когда было проще плыть по течению, которое задавала Галина Игоревна.
Полина встала. Подошла к окну. На улице смеркалось, ноябрьский вечер наступал рано и беспросветно. Внизу, в промозглом дворе, горели жёлтые окна. В каждом — своя жизнь. Свои ссоры, свои молчания.
— Хорошо, — сказала она, не оборачиваясь. — Поедем. Но только я, Игорь и ключи. Без ваших специалистов, Галина Игоревна. Поняли?
Свекровя что-то проворчала, но спорить не стала. Победа, мелкая и кислая. Полина знала, что это только начало. Что Галина Игоревна отступила на сантиметр, чтобы потом рвануться на метр.
Квартира была на четвёртом этаже кирпичной девятиэтажки в переулке у Чистых прудов. Подъезд пахло краской и старым лифтовым маслом. Игорь шёл сзади, молчал. Полина дрожащей рукой вставляла ключ в новенькую, явно недавно установленную дверь. Сердце колотилось глухо и странно. Не от радости. От страха. Сейчас она увидит то, что станет яблоком раздора. Увидит и, может, полюбит. И тогда будет ещё тяжелее.
Дверь отворилась. В нос ударил запах пыли, затхлости, старого паркета и ещё чего-то — лекарственного, слабого, тётиного. Полина зажгла свет. Прихожая узкая, шкаф дубовый, массивный. Далее — гостиная. Огромная. Пустая. На паркете — следы от ножек давно вывезенной мебели. Две большие окна выходили в переулок, на голые ветки тополей. В комнате было холодно, светло и очень тихо.
— Ничего себе пространство, — тихо свистнул Игорь, зайдя в центр. Его голос прозвучал гулко, отозвался эхом. — Мама права, конечно. Нам такое никогда не заполнить.
— Нам не надо заполнять, — сказала Полина, проводя рукой по холодной батарее. — Надо просто жить.
Она пошла дальше. Спальня поменьше, окно во двор. Ещё одна комната, крошечная, вероятно, кабинет или детская. Кухня — просторная, с деревянными фасадами, советская, но крепкая. Санузел раздельный, старый, но чистый. Всё дышало запустением, но не разрухой. Тётя Марина болела, но держала в порядке.
— И что? — спросил Игорь, стоя посреди гостиной. — Представляешь, сколько здесь работы? Проводка, скорее всего, алюминиевая, её всю менять. Трубы. Окна, они тут деревянные, дует. Батареи еле тёплые. Это же сотни тысяч, если не больше. У нас таких денег нет.
— Будут, — упрямо сказала Полина. — Будут. Буду откладывать. Постепенно.
— Постепенно! — он рассмеялся, коротко и зло. — Пока мы тут будем «постепенно», рынок рухнет, и твои метры обесценятся вдвое. Мама правильно говорит: сейчас пик. Сейчас продавать.
— Я не буду продавать, Игорь. Это моё.
— Твоё! Всё твоё! — он вдруг закричал, и эхо подхватило его крик, размножило его. — А я что? Я тут при чём? Мы пять лет женаты, Полина! Пять лет! А у тебя всё «моё, моё»! Твоя однушка, твоё наследство! А наша общая жизнь где? А?
Она смотрела на него, на его перекошенное злостью лицо, и понимала, что это не его слова. Это урок, выученный у матери на коленке. «Смотри, сынок, не дай сесть на шею. Всё, что её, — то не твоё. Береги своё». Только своего у Игоря не было. Ни квартиры, ни серьёзной работы, ни своего мнения.
— Наша общая жизнь, Игорь, была в моей однушке, — сказала она устало. — И ты не жаловался. Пока не появилось это. — Она махнула рукой вокруг. — Ты знаешь, о чём я думаю? Я думаю, что тётя Марина, может, и вправду была не слишком ласкова. Но она дала мне шанс. Не на миллионы. А на… на воздух. Чтобы не задыхаться. А вы с мамой хотите этот шанс у меня отнять, превратить в цифры на счету. Цифры, которые потом испарятся. На машину, на отпуск, на чёрт знает что.
— Чтобы жить лучше! — выкрикнул он.
— Лучше для кого? — спросила Полина. И тут же поняла, что спрашивать бесполезно. Для него «лучше» — это когда мама спокойна и довольна. Её спокойствие и было его жизненным комфортом.
Она повернулась и пошла осматривать квартиру дальше, уже одна. Зашла в ту самую маленькую комнату. Стояла у окна. Здесь, наверное, можно поставить письменный стол. Или кресло. Читать. Смотреть на небо. Никто не будет врываться, требовать, объяснять, как жить правильно.
Когда они вышли на улицу, уже стемнело окончательно. Моросил противный ноябрьский дождь с мокрым снегом.
— Поедешь домой? — спросил Игорь, не глядя на неё.
— Нет, — сказала Полина. — Я ещё вернусь. Мне нужно одной.
Он кивнул, махнул рукой и зашагал к метро, сгорбившись. Она смотрела ему вслед, а потом медленно пошла назад, к подъезду. Ей нужно было побыть там одной. В тишине. Понять, что она чувствует. Страх? Да. Головокружение от пространства? Тоже да. Но ещё — странное, щемящее чувство дома. Несмотря на пустоту и холод.
Она снова поднялась, включила свет в гостиной, села на подоконник. Достала телефон. Написала подруге, с которой не общалась полгода: «Представляешь, получила в наследство трёшку в центре». Ответ пришёл почти мгновенно: «Офигенно! Поздравляю! Переезжаешь?» Просто. Без подвоха. Без «продавай». Полина улыбнулась впервые за день.
Сидела долго. Пока не замёрзла окончательно. Вставая с подоконника, она твёрдо знала: не продаст. Ни за что. Это её крепость. Её территория. И защищать её придётся. Всем. Включая собственного мужа.
А защищать пришлось раньше, чем она думала. Не прошло и трёх дней. В среду Полина отпросилась с работы пораньше — хотела встретиться с оценщиком, своим, найденным через знакомых, чтобы без давления свекрови понять реальную стоимость ремонта. Подъезжала к дому, а на душе было неспокойно, сосало под ложечкой. Как перед экзаменом, на котором знаешь все вопросы, но боишься всего.
У парадной стояла незнакомая иномарка, а на лавочке у входа сидел тот самый «специалист» Галины Игоревны, молодой тип в слишком дорогой для своих лет куртке, и что-то оживлённо говорил в телефон. Увидев Полину, он быстро завершил разговор и встал, на лице — дежурная улыбка риелтора.
— Полина, здравствуйте! Ждём вас. Галина Игоревна уже внутри, с клиентами.
Всё внутри у неё оборвалось и провалилось куда-то в ледяную пустоту. Клиенты. Уже. Без ключей. Значит, Игорь. Значит, они не просто поговорили за её спиной. Они действовали. Чётко и нагло.
— Какими клиентами? — спросила она так тихо, что парень переспросил: «Что?» Но она уже не слушала. Шагнула к двери, втолкнула её с такой силой, что стеклянная вставка задребезжала. Лифт был наверху. Она побежала по лестнице, не чувствуя ног.
Дверь в её квартиру была приоткрыта. Изнутри доносились голоса. Галина Игоревна — сладкий, завлекающий. И мужской — незнакомый.
— …и планировку, конечно, можно изменить, это не несущая стена, видите? Сделаете евроремонт — вообще сказка. Район-то какой! Исторический центр!
Полина вошла. В гостиной, посреди пустого паркета, стояли трое: свекровь, та самая, и молодая пара лет тридцати. Женщина с интересом разглядывала лепнину на потолке, мужчина что-то записывал в блокнот. Галина Игоревна увидела её первой. На её лице мелькнула тень чего-то — испуга, досады? — но тут же сменилась сияющей, победоносной улыбкой.
— Полиночка! Вот и ты! А мы уже всё показываем! Знакомься, Дима и Катя, самые серьёзные покупатели! Готовы рассмотреть вариант с предоплатой!
— Выйдите, — сказала Полина. Не крикнула. Сказала. Но голос прозвучал так, что все трое вздрогнули и обернулись.
— Что? — не поняла Галина Игоревна.
— Выйдите из моей квартиры. Все. Сейчас.
Незнакомец, Дима, нахмурился.
— Слушайте, а что за дела? Нам сказали, хозяйка в курсе и всё согласовано. Мы время теряем.
— Вас обманули, — Полина не отводила взгляда от свекрови. Та стояла, и улыбка на её лице трескалась, как плохая штукатурка, обнажая underneath злость, настоящую, кипящую. — Я — хозяйка. И я ничего не согласовывала. И не собираюсь продавать. Ключи у вас откуда, Галина Игоревна?
— Игорь дал! Мы же семья! — выпалила та, и голос её зазвенел фальшью. — Я же помогаю! Чтобы ты потом спасибо сказала! Они двадцать два миллиона предлагают! Ты понимаешь, что это за деньги?!
Полина шагнула вперёд, прошла мимо них, встала между покупателями и свекровью. Смотрела прямо в глаза этим людям, которые пришли в чужой дом, как на склад.
— Извините за неудобство. Вас ввели в заблуждение. Квартира не продаётся. Никогда. Прошу вас покинуть помещение.
Пара переглянулась. Женщина что-то шепнула мужу. Тот хмыкнул, сунул блокнот в карман.
— Ну, разборки семейные… Извините. — И они, бросив на Галину Игоревну неодобрительный взгляд, быстро вышли в прихожую и на лестницу.
Дверь захлопнулась. В просторной, холодной комнате стало тихо. Слишком тихо. Полина слышала, как стучит её собственное сердце. И как шуршит куртка Галины Игоревны, когда та дышит, раздуваясь от ярости.
— Ну ты даёшь, — прошипела свекровь. Глаза у неё стали маленькими, свиными. Вся слащавая маска облетела разом. — Ну ты и жадная тварь. Я тебе покупателей с руками отрываю, а ты… Идиотизм! Просто идиотизм!
— Вы проникли в мою квартиру с чужими людьми без моего разрешения, — перечислила Полина, чувствуя, как холодеют пальцы. — Это нарушение. Вы понимаете это?
— Какое ещё нарушение! — Галина Игоревна замахала руками. — Я же для вас стараюсь, для вашего будущего! Чтобы вы не прозябали в этой конуре! Чтобы Игорек мог нормально жить, а не ютиться в приданом жены!
Вот он. Корень. Приданое жены. Обида. Что её сын живёт не в своём. Что его благополучие зависит от щедрости чужих тёток. И этот клочок бумаги о наследстве стал последней каплей. Теперь можно было всё отнять, обменять на наличные, поставить сына наконец в правильную, мужскую позицию. Деньгами.
— Вы ничего для меня не делаете, — сказала Полина. — Вы делаете для себя. Для своего спокойствия. Чтобы всё было под вашим контролем. Как и всегда.
— Ах так! — Галина Игоревна сделал шаг вперёд, и Полина вдруг физически ощутила её давление, плотное, удушающее. — Да я тебя… Я тебя… Игорек на тебя управу найдёт! Увидишь! Ты ещё попляшешь!
— Вон, — сказала Полина, указывая на дверь. — Вон из моей квартиры. И чтобы ваша нога здесь больше никогда не ступала. И ключи — отдадите Игорю. Чтобы он мне их вернул.
— Ключи! Ха! — свекровь фыркнула, схватила свою сумку и направилась к выходу. В дверях обернулась. Лицо её было страшным, искажённым ненавистью. — Пожалеешь, сучка. Очень пожалеешь. Развалю я твой брак в щепки. Он мне верит, а не тебе. Увидишь.
Она ушла, хлопнув дверью так, что по стенам пробежала дрожь. Полина осталась одна. Стояла, слушая тишину. А потом медленно сползла по стене на пол, обхватила колени руками и замерла. Не плакала. Просто сидела, глядя в пустоту. Теперь война была объявлена открыто. И союзником противника был её собственный муж.
Дома она застала тишину. Такую же гулкую, как в наследственной трёшке. Игорь сидел на кухне, пил пиво из банки. Увидев её, отвёл глаза.
— Мама звонила, — сказал он первым.
— Я знаю, — Полина сняла пальто, повесила. Действия медленные, будто под водой. — Ключи, пожалуйста.
Он поморщился, полез в карман куртки, висящей на стуле, вытащил связку, бросил на стол.
— Доволен? — спросил он с вызовом.
— Нет, — честно ответила Полина. — Мне страшно. И противно. Что ты мог дать ключи. Что ты с ней заодно.
— Я не с ней заодно! — он вскочил, банка упала, пиво разлилось по столу тёмной лужей. — Я за нас! За нашу семью! Ты думаешь, мне приятно, что ты обладаешь чем-то, а я — так, при тебе? Что все будут говорить: жил в жениной однушке, теперь в жениной трёшке? Мне, мужику!
— А кто тебе не давал? — спросила Полина тихо. — Кто мешал учиться, искать работу лучше, копить? Ты пять лет просидел на одном месте, потому что удобно. А теперь виновата я? Моё наследство виновато?
— Да пошло оно к чёрту, твоё наследство! — закричал он. — Оно всё испортило! Всё было нормально! А теперь ты смотришь на меня сверху вниз! И мама права — ты жадная! Держишься за эти стены, как будто в них счастье!
— Не в стенах, — сказала она. — В выборе. Мне дали выбор, Игорь. А ты и твоя мама хотите его у меня отнять. Заставить поступить так, как вам нужно. Как вам спокойно. А что я хочу — не важно.
— Твои хотения разрушают семью!
— Семью разрушает твоё маменькино сынство! — сорвалась наконец и она. — Ты не муж! Ты — передаточное звено между мной и Галиной Игоревной! Она сказала «надо продать» — ты дал ключи! Она сказала «она жадная» — ты мне это в лицо кидаешь! А где ты? Где твоё мнение? Хоть раз ты за меня заступился? Хоть раз сказал матери: «Мама, это Полино дело, не лезь»?
Он молчал. Смотрел на разлитое пиво. И по его молчанию она всё поняла. Не будет. Никогда не будет. Его место — за маминой спиной. А её место — либо рядом с ним в этом строю, либо вон.
— Уходи, — сказала Полина. Не кричала. Просто констатировала.
— Что?
— Собирай свои вещи и уходи. К маме. Вам там будет спокойно обсуждать, какая я жадная тварь. А мне здесь будет спокойно без этого обсуждения.
Он смотрел на неё, не веря. Потом лицо его покраснело.
— Ты… ты меня выгоняешь? Из моей же… из квартиры?
— Из моей квартиры, — поправила она. — Да. Выгоняю. Потому что я больше не могу. Я устала делить тебя с твоей матерью. Устала быть врагом в собственном доме.
— Хорошо! — взвизгнул он. — Хорошо! Только не хнычь потом, не ползи ко мне с повинной! Запомни: сама выгнала! Из-за денег! Из-за жалких метров!
Она не отвечала. Пошла в спальню, открыла его шкаф, стала доставать вещи, складывать в спортивную сумку, которая валялась на антресолях. Он метался за ней, кричал что-то про алчность, про одиночество, которое её ждёт. Она молчала. Казалось, весь шум, вся эта истерика происходят где-то далеко, за толстым стеклом.
Когда сумка была собрана, она вынесла её в прихожую и поставила у двери.
— Всё.
Он схватил сумку, в последний раз посмотрел на неё взглядом, полным неподдельной ненависти.
— Сдохни тут одна. Со своими квадратами.
Дверь захлопнулась. И наступила та самая тишина, которую она купила такой страшной ценой. Тишина после битвы. Полина обошла всю однушку — маленькую, тесную, всю пропитанную этими ссорами, этими тягостными разговорами. Села на диван в гостиной, где они вечером смотрели телевизор, где он обнимал её за плечи. И вдруг поняла, что не чувствует ничего. Ни горя, ни тоски. Пустота. Но это была чистая, свежая пустота, как в той трёшке. В неё можно было что-то поместить новое.
Декабрь пришёл снежный, колючий. Полина подала на развод. Процедура была быстрой — брак без детей, споров об имуществе не возникло, Игорь даже не явился на второе заседание, прислал представителя. Он звонил раз, пьяный, рыдал в трубку, говорил, что мама во всём разобралась и она не права. Полина положила трубку и заблокировала номер. Потом заблокировала и номер Галины Игоревны, после того как та прислала длинное голосовое сообщение, где называла её разрушительницей семейного очага.
Она съездила к хорошему юристу, оформила договор аренды на однушку. Нашла тихую пару, студентку-аспирантку и её мужа-программиста. Переезд в трёшку занял неделю. Она не стала заказывать грузчиков, возила вещи понемногу на такси. Каждая поездка была как ритуал. Освобождение.
Первой она обставила маленькую комнату. Поставила там старый, но крепкий письменный стол тёти Марины, кресло-мешок, привезённое из однушки, повесила простые белые полки для книг. Здесь она теперь работала за ноутбуком, смотрела в окно на огни ночного города. Здесь было её убежище.
Новый год она встречала одна. И это было не страшно. Было… правильно. Она нарядила маленькую искусственную ёлку, купленную в «Ашане», сварила себе равиоли из хорошего магазина, открыла бутылку итальянского красного. В полночь подняла бокал — в тишине пустой, но уже обжитой гостиной.
— За тебя, тётя Марина. Спасибо. И прости, что не знала тебя лучше.
В январе, уже после праздников, пришло первое письмо от жильцов — аккуратный конверт с деньгами и открыткой: «Полина, спасибо за квартиру, всё хорошо, трубы не текут». Она улыбнулась, положила деньги в отдельный конверт, на котором было написано «Фонд ремонта». Медленно, понемногу, но она сделает здесь ремонт. Свой. Как захочет.
Как-то раз, возвращаясь с работы, она встретила в своём новом подъезде соседку, пожилую женщину с таксой.
— А, вы в сорок второй въехали, к Марине Сергеевне? — спросила та, приглядываясь.
— Да, я её племянница.
— Хорошая женщина была. Строгая. Одна. Никто к ней не ходил, кроме соцработницы. А она всё про племянницу какую-то говорила, мол, умная, не прогибается. Видно, про вас.
Полина кивнула, сжав комок в горле. Не прогибается. Значит, тётя Марина видела. Может, угадала. Или просто очень надеялась.
Однажды вечером, когда она уже засыпала под мерный шум снега за окном, в голову пришла простая мысль: она спасла не квартиру. Она спасла себя. Ту часть себя, которая могла бы сломаться, уступить, отдать право решать за себя другим. Продать свою свободу за двадцать миллионов и одобрение свекрови. Не продала.
И это было главное наследство. Не метры. А это знание о себе. Твёрдое, как паркет под ногами в пустой гостиной. Ты — не прогибаешься. И это — твоё. Навсегда.
Разбогатели? Тогда давайте деньги — требовала без стеснения родня. — Нет. И не подумаю — мой ответ поставил их на место