— Я прихожу домой, а у нас на кухне сидит твоя бывшая жена и учит меня варить борщ? Ты говоришь, что ей грустно одной, и ты пригласил её

— А ты, Мариш, я смотрю, сковородки-то совсем не прокаливаешь, покрытие уже пузырится, — голос доносился из глубины квартиры и был таким бархатным, таким обволакивающе-наглым, что Марина застыла в прихожей с ключами в руке, не донеся их до полки. — Коленька любит, чтобы корочка была хрустящая, а на таком старье только горелки делать. Да и масло ты берешь рафинированное, в нем ни души, ни пользы. Пластик один.

Марина медленно сняла пальто, ощущая, как привычный мир дает трещину. Ей показалось, что она ошиблась дверью, этажом, домом, может быть, даже реальностью. Но вешалка была её, коврик с ироничной надписью «Welcome» был её, и даже царапина на обоях, оставленная чемоданом полгода назад, была на месте. Вот только запах в квартире стоял чужой — тяжелый, мясной, чесночный дух, который она ненавидела и никогда не допускала в своем доме. Этот запах пропитывал воздух, оседал на волосах, вгрызался в стены. Она прошла по коридору, чувствуя, как от каждого шага внутри натягивается злая, вибрирующая струна.

В проеме кухни открылась картина, достойная кисти безумного сюрреалиста. За столом, развалившись на стуле, сидел её муж Коля. Лицо у него было лоснящееся, довольное, уголки губ влажно блестели от масла. Перед ним стояла полупустая миска с каким-то тяжелым, майонезным салатом, явно не из тех, что Марина покупала в кулинарии. А у плиты, по-хозяйски подбоченившись и держа в руке её, Маринин, любимый красный силиконовый половник, стояла Лариса. Бывшая жена. Женщина, которую Коля еще месяц назад называл «пройденным этапом» и «ошибкой молодости», сейчас стояла в Маринином фартуке с лимонами и пробовала варево из огромной пятилитровой кастрюли.

— Привет, любимая! — Коля заметил жену и расплылся в улыбке, которая должна была быть обезоруживающей, но выглядела жалкой и какой-то масляной. — А у нас тут, видишь, сюрприз. Лара зашла.

— Я вижу, — произнесла Марина. Голос у неё был сухой, ломкий, как осенний лист, на который наступили сапогом. — Фартук сними.

Лариса медленно обернулась. На её лице не дрогнул ни один мускул, не промелькнуло и тени неловкости или смущения. Наоборот, она окинула Марину оценивающим, сканирующим взглядом, задержавшись на уставшем лице, темных кругах под глазами и слегка растрепанной после ветра прическе. В этом взгляде читалось снисходительное превосходство сытой хищницы над загнанной ланью.

— Здравствуй, Марина, — сказала она с достоинством королевы, снизошедшей до разговора с прислугой. — Ты не сердись, что я без приглашения. Коля позвонил, сказал, у вас в холодильнике мышь повесилась, он голодный с работы пришел, желудок сводит, а ты задерживаешься. Вот, решили по-соседски, так сказать, вопрос решить. Мы же взрослые люди, к чему эти условности? Фартук сейчас сниму, только досолю, а то пресновато. Ты соль йодированную берешь? Зря, она вкус борща портит, дает горечь.

Марина подошла к столу. Она смотрела не на Ларису, а на мужа. Коля под её тяжелым, немигающим взглядом немного сдулся, перестал жевать и положил вилку на стол, словно школьник, пойманный с сигаретой.

— Коля, — тихо, почти шепотом спросила она. — Что здесь происходит? Почему на моей кухне посторонняя женщина трогает мои продукты, включает мою плиту и варит еду в моей посуде?

— Ну чего ты сразу «посторонняя»? — поморщился Коля, словно у него внезапно заболел зуб. — Лариса мне не чужой человек, мы десять лет прожили, у нас общее прошлое. Она мимо ехала, позвонила, говорит, рецепт новый нашла, хотела угостить по-дружески. А я есть хотел как волк. Ты же вчера ничего не приготовила, только йогурты эти твои обезжиренные в холодильнике да руккола вялая. Мне что, травой питаться? Я мужик, мне мясо нужно. Мы же цивилизованные люди, Марин. Хватит вот этого средневековья и ревности на пустом месте. Сейчас двадцать первый век.

— Ревности? — Марина перевела взгляд на плиту, где весело булькало жирное, красное месиво, разбрызгивая мелкие капли на идеально чистый белый кафель фартука. — То есть, ты считаешь нормальным, что твоя бывшая жена стоит у меня дома и учит меня, какую соль покупать, пока я на работе зарабатываю деньги, чтобы этот дом содержать?

— Я не учу, я делюсь опытом, — безапелляционно вставила Лариса, выключая конфорку. Она аккуратно, подчеркнуто медленно положила половник на пластиковую подставку, но промахнулась, оставив на столешнице жирное багровое пятно. — Коленька желудком слаб, у него гастрит, ему всухомятку нельзя, а ты, я смотрела, одни полуфабрикаты берешь. Пельмени магазинные — это же смерть для поджелудочной, там соя одна. Я вот бульончик на мозговой косточке сварила, наваристый, густой, как он любит. Садись, тебе тоже налью. С работы, небось, устала, злая. Горячее поешь, подобреешь. Женщина должна быть мягкой, а ты как еж.

Марина смотрела на это действо и чувствовала, как тошнота подступает к горлу. Это было не просто нарушение границ. Это было вторжение, оккупация. Лариса вела себя так, будто Марина — это временная, нерадивая жиличка, которая просто занимает место и портит воздух, пока настоящая Хозяйка вышла на минутку за хлебом. А Коля сидел и наслаждался. Ему нравилось. Ему до чертиков нравилось, что вокруг него суетятся две бабы, что его обсуждают, что его драгоценный желудок стал центром вселенной в этой кухне. Он упивался своей значимостью, жуя салат и переводя взгляд с одной женщины на другую.

— Я не буду это есть, — Марина брезгливо, двумя пальцами, отодвинула стул и села напротив мужа, не снимая жакета. — И ты, Коля, сейчас тоже перестанешь жевать и объяснишь мне, как долго продлится этот балаган.

— Какой балаган? — Коля искренне удивился, вытирая лоснящийся рот бумажной салфеткой и комкая её в кулаке. — Мы просто ужинаем. Лариса — прекрасный кулинар, грех отказываться. Ты же сама говорила, что не любишь у плиты стоять, времени нет, устаешь. Вот, человек помог, инициативу проявил. Спасибо бы сказала, а не лицо кривила.

— Спасибо? — переспросила Марина, чувствуя, как внутри закипает холодная, рассудочная ярость, от которой немеют кончики пальцев. — Спасибо за то, что она пришла в мой дом без приглашения и хозяйничает тут, как у себя в свинарнике?

— Это и мой дом тоже, между прочим, — буркнул Коля, снова хватаясь за вилку и вылавливая из салата кусок колбасы. — Я здесь прописан. И я имею право приглашать друзей, кого хочу и когда хочу. А Лариса мне друг. Самый близкий.

Лариса тем временем, игнорируя напряжение, звенящее в воздухе, достала из верхнего шкафчика глубокие тарелки — те самые, из дорогого фарфорового сервиза, который Марина берегла для особых случаев и доставала только на Новый год.

— Марин, ну что ты в самом деле завелась, — пропела она, разливая густой, пахнущий пережаренным луком борщ. — Мы же женщины, должны поддерживать друг друга, а не собачиться. Мужики, они как дети малые. Их кормить надо, лелеять, гладить по шерстке. А ты карьеру строишь, тебе некогда мужем заниматься. Вот я и подстраховала, плечо подставила. Не чужие ведь люди.

Она поставила полную до краев тарелку перед Колей, и тот жадно, со свистом втянул носом пар, прикрыв глаза от удовольствия.

— Золотая ты женщина, Ларка, — прочавкал он, отправляя в рот первую ложку и даже не глядя на жену. — Вот умеешь ты угодить, в душу заглянуть.

Марина смотрела, как красная жирная капля бульона падает с его ложки на чистую льняную скатерть. Пятно медленно расползалось, впитываясь в ткань, точно так же, как липкое, наглое присутствие этой женщины впитывалось в атмосферу её дома, отравляя всё вокруг.

Марина молчала, чувствуя, как внутри неё рушится плотина терпения. Но вода еще не хлынула, она только подтачивала камни. Звуки кухни казались неестественно громкими: стук ложки о фарфор, довольное урчание мужа, шорох ткани — Лариса, не спрашивая разрешения, снова полезла в шкафчик, на этот раз за хлебом.

— Хлеб у тебя, конечно, тоже — одно название, — вздохнула она, доставая нарезной батон в целлофане. — «Фитнес», со злаками… Тьфу. Опилки прессованные. Коле нужен нормальный белый хлеб, бородинский, с корочкой. А ты его как кролика кормишь.

Она бесцеремонно отодвинула Марину плечом, словно та была не хозяйкой квартиры, а неудачно стоящим торшером, и направилась к холодильнику. Белая дверца, украшенная магнитами из поездок, которые они с Колей совершали в первый год брака, распахнулась. Лариса присела на корточки, инспектируя нижние полки с таким видом, словно искала там труп или, как минимум, плесень вековой давности.

— Господи, Марин, ну ты посмотри, — она вытащила контейнер с обезжиренным творогом и покрутила его перед носом у Коли, как улику в суде. — Ноль процентов жирности. Ты мужика совсем извести хочешь? У него и так работа нервная, ему энергия нужна. А тут что? Трава, йогурты эти химические, два помидора несчастных. Где мясо? Где нормальное сливочное масло? Где сметана деревенская?

— Лара права, Мариш, — подал голос Коля, не переставая работать челюстями. Он уже доел первую тарелку и теперь вымакивал остатки жижи куском того самого «прессованного» хлеба. — Я прихожу домой, открываю холодильник, а там тоска зеленая. Вроде продукты есть, а пожрать нечего. Одни твои диеты. Я ж не фотомодель, мне силы нужны.

Марина смотрела на мужа и не узнавала его. Этот человек, который еще вчера обсуждал с ней планы на выходные, сейчас сидел и прилюдно, с наслаждением, унижал её быт, поддакивая бывшей жене. Он словно купался в этой двойной женской энергии, чувствуя себя падишахом, за внимание которого борются две наложницы.

— Закрой холодильник, — ледяным тоном произнесла Марина. — И положи творог на место. Это мой завтрак.

— Да больно надо, — фыркнула Лариса, швыряя контейнер обратно на полку так, что что-то звякнуло. — Ешь сама свою замазку. Я о Коле думаю. Знаешь, почему он от меня ушел? Дурак был, свободы захотел. А теперь вот, помыкался по углам, поел твоих полуфабрикатов и понял, где настоящий уют. У нас, бывало, холодильник не закрывался — котлеты, голубцы, пироги по выходным. Мужчина, он ведь носом чует, где домом пахнет, а где офисом.

Она выпрямилась, отряхнула руки об Маринин фартук (этот жест особенно больно резанул по глазам) и повернулась к Марине всем корпусом, уперев руки в боки. Теперь она напоминала не гостью, а строгую свекровь из анекдотов, приехавшую с ревизией.

— Ты, дорогая, не обижайся, я тебе добра желаю. Ты молодая, амбициозная, все в ноутбук свой смотришь. А семья — это труд. Это не просто штамп в паспорте и общая ипотека. Это когда мужик домой летит, потому что там вкусно и тепло. А у тебя здесь стерильно, как в операционной. Чистота — это хорошо, конечно, но души нет. Вот плита у тебя, например. Вроде блестит, а видно, что на ней неделю ничего серьезнее яичницы не жарили. Плита в доме должна работать, она очаг.

— Тебе не кажется, что ты переходишь границы? — Марина сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. — Ты пришла в чужой дом, критикуешь мой уклад, оскорбляешь меня…

— Я не оскорбляю, я глаза тебе открываю! — перебила её Лариса, повышая голос. В её интонациях появились визгливые нотки базарной торговки. — Кто тебе еще правду скажет? Подружки твои фитнес-няшки? Коля молчит, терпит, потому что интеллигентный. А я вижу, как он исхудал. У него лицо серое! Я его, можно сказать, спасаю от гастрита и депрессии.

— Да, Марин, ну чего ты взъелась? — Коля протянул свою тарелку Ларисе. — Лар, плесни еще поварешку, уж больно вкусно. А ты, Марин, послушала бы. Лариса — женщина опытная, она жизнь знает. Может, научишься чему. А то мы все доставки заказываем да суши эти крутим. Хочется домашнего, понимаешь? Простых человеческих радостей.

Лариса расплылась в победительной улыбке, взяла тарелку и снова подошла к плите. Она двигалась по кухне так уверенно, словно знала расположение каждого предмета лучше самой хозяйки. Включила газ, чтобы подогреть остывшее варево.

— Вот видишь, — наставительно сказала она, помешивая борщ. — Мужику много не надо. Полный желудок и ласковое слово. А ты с порога — «что происходит», «посторонняя женщина». Злая ты. Оттого и мужик у тебя на сторону смотрит. Пока на бывшую жену, слава богу. А будешь дальше гайки закручивать и на диетах морить — найдет кого помоложе и посговорчивее.

Марина почувствовала, как земля уходит из-под ног. Это был не просто визит. Это была показательная порка. Лариса метила территорию, расставляла свои флажки, заливала своим запахом каждый угол. А Коля… Коля был не жертвой. Он был соучастником. Он позволил этому случиться. Он сидел здесь, в центре её кухни, и наслаждался тем, как его бывшая жена растаптывает самолюбие нынешней.

— На сторону смотрит? — переспросила Марина тихо. — То есть, ты считаешь, что имеешь право приходить сюда, когда тебе вздумается, и «спасать» его?

— Если ты не справляешься — имею, — нагло заявила Лариса, снимая крышку с кастрюли. Пар ударил в потолок. — Мы с ним родные люди. А ты пока еще… так, стажерка. Учись, пока я жива. Вот сейчас покормим его, потом я тебе покажу, как правильно рубашки гладить, а то он вчера в мятой пошел, стыдоба. У воротничка стрелки быть не должно, а ты утюжишь, как попало.

Марина смотрела на пар, поднимающийся над кастрюлей. В этом пару растворялись последние остатки её выдержки, воспитания и желания быть «цивилизованным человеком». Абсурд происходящего достиг критической массы. Стажерка. В собственной квартире, за которую платит её отец. Стажерка.

Лариса водрузила тарелку на стол с торжественностью, с какой, вероятно, выносят корону на коронации. Горячий пар, густой и маслянистый, ударил в нос, смешиваясь с запахом дешевых, сладких духов бывшей жены. Этот «коктейль» стал последней каплей. В голове у Марины что-то щелкнуло — тихо, но отчетливо, как затвор фотоаппарата, фиксирующего момент катастрофы.

Коля, уже позабывший о своем предыдущем монологе про «цивилизованные отношения», потянулся за ложкой. Его глаза маслились от предвкушения, рука дрожала от нетерпения. Он был похож на большого, избалованного ребенка, которому разрешили съесть торт перед обедом.

— Кушай, Коленька, пока горячее, — ворковала Лариса, стоя у него за плечом и поправляя ему воротник футболки. — Сметанки я тебе сейчас положу, густой, как ты любишь.

Марина медленно встала. Стул не скрипнул, он отодвинулся беззвучно, словно тоже затаил дыхание. Она подошла к мужу. Коля, уже занесший ложку над тарелкой, замер, почувствовав нависающую тень. Он поднял глаза, и улыбка медленно сползла с его лица, сменившись выражением недоумения.

— Марин, ты чего? — спросил он с набитым ртом. — Садись, остынет же. Лара реально божественно готовит.

Марина не ответила. Она протянула руку и взяла тарелку. Края были горячими, обжигали пальцы, но она даже не поморщилась. Эта физическая боль была ничем по сравнению с тем унизительным фарсом, который разыгрывался перед ней последние полчаса.

— Ты что делаешь? — взвизгнула Лариса, делая шаг вперед. — Поставь на место! Обожжешься, дура!

Марина держала тарелку на весу, глядя прямо в глаза мужу. В её взгляде не было истерики, слез или мольбы. Там была только ледяная, абсолютная пустота.

— Я прихожу домой, а у нас на кухне сидит твоя бывшая жена и учит меня варить борщ? Ты говоришь, что ей грустно одной, и ты пригласил её по-дружески поужинать? Ты совсем берега попутал, Коля? Если тебе так жалко её одиночество, можешь прямо сейчас собирать вещи и идти скрашивать его к ней домой! Навсегда!

С этими словами она развернулась и сделала два шага к раковине. Лариса ахнула, закрыв рот ладонью. Марина наклонила тарелку. Густое красное варево — «на мозговой косточке», с «правильной солью» и «душой» — медленно, тягуче полилось в слив.

Шлепнулись куски разваренного мяса. Полетели брызги свеклы, окрашивая нержавеющую сталь в цвет места преступления. Капуста, любовно нашинкованная чужой женщиной, забила сеточку слива. Жирный бульон растекся по грязной чашке, которую Коля оставил там с утра, и смешался с кофейной гущей. Зрелище было отвратительным и завораживающим одновременно.

Марина выливала суп методично, до последней капли, словно совершала ритуальное очищение своего дома от скверны.

В кухне повисла гробовая тишина. Было слышно только, как последние капли стучат по металлу и как булькает вода в сифоне, пытаясь проглотить этот кулинарный шедевр.

Марина аккуратно, без звона, поставила пустую, перепачканную красными разводами тарелку в раковину, прямо поверх остальной грязной посуды. Затем она взяла кран, открыла холодную воду и сполоснула руки, смывая с себя ощущение липкости. Вытерла пальцы полотенцем. Медленно повернулась к зрителям.

Коля сидел с открытым ртом, его лицо пошло красными пятнами. Он смотрел на пустой стол перед собой, как ребенок, у которого злой хулиган отнял мороженое и растоптал его в грязи.

— Ты… ты совсем чокнулась? — просипел он наконец, обретая дар речи. — Это же еда! Лариса старалась, готовила… Ты нормальная вообще? Это продукты! Деньги!

Лариса стояла, прижав руки к груди, её лицо исказила гримаса неподдельного ужаса и оскорбленного достоинства.

— Варварство… — прошептала она. — Какое варварство. Я три часа у плиты стояла. Я душу вкладывала! Коля, ты видишь? Ты видишь, с кем ты живешь? Это же психопатка! Она же опасна! Сегодня она суп вылила, а завтра она тебе в чай яду подсыпет!

— Вон, — тихо сказала Марина.

— Что? — переспросил Коля, поднимаясь со стула. Теперь в его позе появилась угроза. Он расправил плечи, пытаясь задавить жену авторитетом, как делал это обычно в мелких бытовых ссорах. — Ты кого гонишь? Ты в своем уме? Это мой дом! Я здесь живу! И Лариса — моя гостья! Ты не смеешь так себя вести с моими гостями! Извинись сейчас же!

Марина почувствовала, как внутри неё исчез последний страх. Исчезла боязнь одиночества, боязнь скандала, боязнь показаться «плохой женой». Осталось только кристально чистое понимание: рядом с ней — чужой человек. Пустой, наглый и абсолютно чужой.

— Я сказала — вон, — повторила она чуть громче, указывая рукой на дверь коридора. Жест был властным и непререкаемым. — Оба. Сейчас же.

— Да пошла ты! — взревел Коля, стукнув кулаком по столу так, что подпрыгнула солонка. — Истеричка! Я никуда не пойду! Я устал, я хочу есть, и я буду есть! Лара, наливай еще! У нас там полная кастрюля, пусть хоть зальется своим ядом!

Лариса неуверенно шагнула к плите, косясь на Марину с опаской.

— Нет, Коленька, я, пожалуй, пойду, — сказала она дрожащим от негодования голосом, развязывая фартук. — Я не намерена терпеть такие унижения от какой-то… неуравновешенной особы. Я к тебе со всей душой, а меня — мордой в грязь. Пойдем, я не могу здесь находиться, тут аура тяжелая, черная.

Она сдернула фартук с лимонами и брезгливо швырнула его на пол, прямо к ногам Марины.

— Забери свою тряпку, — процедила она. — И мужа своего забери. Он мне больше не нужен.

Коля застыл. Он переводил взгляд с фартука на полу на спокойное лицо жены, и в его глазах начало проступать осознание того, что это не просто очередная ссора, после которой будет бурный примирительный секс. Это был конец. Но признать это он был не готов.

— Ты что несешь? — рявкнул он. — Какой «забери»? Квартира общая! Мы в браке! Я на нее тоже права имею!

Марина усмехнулась. Это была не добрая усмешка, а оскал загнанного зверя, который наконец-то решился укусить охотника.

— Правда? — спросила она. — А ты ничего не забыл, дорогой?

— Правда? — переспросила она, и в её голосе зазвучали металлические нотки, от которых у Коли по спине пробежал неприятный холодок. — А ты ничего не забыл, дорогой? Или борщ Ларисы настолько жирный, что закупорил тебе сосуды в мозгу?

Марина сделала шаг вперед, заставляя мужа инстинктивно отшатнуться к холодильнику. Теперь она наступала, а он, этот «хозяин жизни» в растянутых трениках, жался к бытовой технике.

— О каких правах ты сейчас заикаешься? — продолжила она, чеканя каждое слово. — Ты забыл, почему нам банк отказал три года назад? Потому что твоя кредитная история — это сплошная черная дыра. Ипотеку оформил мой отец. На себя. Квартира принадлежит ему. Ты здесь никто, Коля. Ты просто прописан временно, чтобы поликлинику посещать. Ты здесь — приживалка. Такой же гость, как и твоя подруга с половником.

Коля открыл рот, чтобы возразить, но слова застряли в горле. Он судорожно пытался вспомнить детали сделки, но в памяти всплывали только радостные тосты новоселья, где он гордо называл эти стены «нашим гнездышком». Юридическая сторона вопроса его тогда мало волновала — главное, было куда принести свои тапочки и игровую приставку. Лицо его из пунцового стало землисто-серым. Весь его надутый пафос сдулся за секунду, как проколотый воздушный шарик.

— Но мы же… мы же ремонт делали… — пробормотал он жалко, и в этот момент он выглядел настолько ничтожным, что Марине даже стало противно, что она делила с ним постель. — Я обои клеил… В коридоре.

— Обои? — рассмеялась Марина, и смех этот был страшнее крика. — Ты купил два рулона клея и банку пива. Это и есть твой вклад в недвижимость? Считай, что отработал аренду. А теперь — на выход. Оба.

Лариса, поняв, что ветер переменился и дует теперь ледяным шквалом, быстро подобрала свою сумку со стула. Её надменность треснула, сквозь маску «мудрой женщины» проступил страх обычной хабалки, которую поймали за руку.

— Коленька, пойдём, — засуетилась она, дергая мужчину за рукав футболки. — Пойдём отсюда. Не унижайся перед ней. Ей лечиться надо, она же невменяемая. Переночуешь у меня, места хватит. Собирайся.

— Собираться он не будет, — отрезала Марина, подходя к входной двери и широко распахивая её. — Он пойдёт так. Прямо сейчас. Вещи я соберу в мусорные мешки и выставлю завтра к мусоропроводу. Если успеешь — заберешь. Нет — бомжи скажут спасибо.

— Ты не имеешь права! — взвизгнул Коля, пытаясь обрести почву под ногами. — Там мои вещи! Ноутбук! Документы! На улице ноябрь!

— Имею, — спокойно ответила Марина. — Это мой дом. И я устала от грязи в нём. А вы двое — это самая большая грязь, которая здесь когда-либо была. Вон!

Она не кричала. Она произнесла это с такой силой и уверенностью, что ноги сами понесли Колю к выходу. Это был животный инстинкт подчинения силе. Он, спотыкаясь о собственные ноги, поплелся в коридор, всё ещё сжимая в руке кусок хлеба, который так и не успел донести до рта. Лариса семенила следом, прижимая к груди сумочку, словно щит.

В прихожей Коля попытался затормозить, потянулся к вешалке за курткой.

— Руки! — рявкнула Марина так, что он отдернул ладонь, как от огня. — Я сказала — так пойдешь. В куртке ты будешь выглядеть слишком прилично для человека, который привел любовницу в дом жены. Пусть соседи посмотрят. Пусть весь подъезд видит, какое ты ничтожество.

— Она не любовница, она бывшая жена! — попытался оправдаться Коля, уже стоя на пороге в одних тапочках.

— Хрен редьки не слаще, — Марина с силой толкнула его в спину.

Коля вылетел на лестничную клетку, едва удержав равновесие. Лариса выскочила за ним пулей, боясь, что и ей достанется физическое ускорение.

Они стояли на холодном бетоне подъезда, жалкие и растерянные. Коля — в домашних трениках с вытянутыми коленками, в футболке с пятном от борща и в стоптанных тапках на босу ногу. Лариса — раскрасневшаяся, злая, с размазанной помадой.

— Марин, ну ты чего… — заныл Коля, глядя на неё снизу вверх побитым псом. — Ну погорячилась и хватит. Дай хоть ключи от машины взять. Ну холодно же. Мы же семья…

— Семья у тебя теперь вон, с половником стоит, — Марина кивнула на Ларису. — Вари борщи, Коля. Жри их, пока не лопнешь. И не смей мне звонить. Я сменю замки через час.

Она встретилась взглядом с Ларисой. В глазах «соперницы» больше не было превосходства, только злоба и… растерянность. Лариса вдруг поняла, что «приз», за который она так боролась, достался ей. Вот этот вот, в тапках, без жилья, без денег и с дурным характером. Теперь это её проблема. И, судя по выражению её лица, она уже не была уверена, что рада такой победе.

— Удачи в личной жизни, девочки, — с ядовитой улыбкой бросила Марина.

Дверь захлопнулась с тяжелым, плотным звуком, отрезая прошлую жизнь. Щелкнул замок. Один оборот, второй. Лязгнула задвижка.

Марина прижалась спиной к металлической двери и закрыла глаза. Сердце колотилось где-то в горле, руки мелко дрожали, но это была дрожь освобождения. За дверью было тихо пару секунд, а потом началось.

— Ты дурак, Коля! — донесся до неё визгливый голос Ларисы, эхом отражаясь от бетонных стен подъезда. — Ты полный кретин! Я тебе говорила — молчи! А ты жевать начал! Куда я тебя теперь поведу в таком виде? У меня мама дома!

— Да пошла ты со своей мамой! — огрызнулся Коля, и голос его дрожал от холода и бешенства. — Это ты, курица, начала про соль и сковородки! Кто тебя за язык тянул? Сидели бы спокойно, ели! Теперь из-за твоего борща я на улице остался!

— Из-за моего борща?! Да ты мне ноги целовать должен, импотент несчастный!

Голоса удалялись вниз по лестнице, превращаясь в грязный, базарный гул. Марина сползла по двери на пол, прямо на коврик. Она сидела в тишине своей прихожей и улыбалась. Из кухни всё ещё воняло чесноком и пережаренным мясом, но это было поправимо. Окна открываются. Запахи выветриваются. А мусор… мусор она уже вынесла.

Марина встала, прошла на кухню, открыла окно настежь. Морозный ноябрьский воздух ворвался в помещение, сметая удушливый дух чужого присутствия. Она посмотрела на раковину, залитую красным жиром, и спокойно включила горячую воду. Жизнь продолжалась. И она обещала быть чистой…