— Хороша хозяйка, нечего сказать! Надоел твой борщ, как пареный каштан! — Татьяна Олеговна с силой поставила кастрюлю на стол, и красноватая жидкость брызнула на свежую скатерть.
Юля смотрела, как пятно расползается по льняной ткани, впитываясь медленно и неумолимо, и подумала, что именно так — медленно и неумолимо — впитывалась она сама в эту семью, пытаясь стать своей. Два года и три месяца. Достаточно, чтобы понять: чужой она здесь навсегда.
— Я не суп варила, Татьяна Олеговна. Это щи. Из свежей капусты, — произнесла она тихо, отодвигая тарелку.
— Щи! Ах, простите, барыня, не распознала! — свекровь фыркнула, усаживаясь напротив. — У нас в семье, знаешь ли, деликатесами не балуются. Простое жильё, простые люди. Не то что у тебя — с видом на парк.
Михаил, её Миша, сидел между ними, уткнувшись носом в телефон. Прокручивал что-то, делая вид, что не слышит. Его обычная тактика — пригнуться, переждать. Юля видела, как напряглась его шея, как побелели костяшки на пальцах, сжимавших гаджет.
— Вид на парк тут ни при чём, — сказала Юля, и её собственный голос прозвучал ей странно, будто из далёкого тоннеля. — Я сегодня шесть пар занятий отбарабанила. Устала. Не до кулинарных изысков.
— Ой, извините, помешали принцессе отдохнуть! — Татьяна Олеговна намазала масло на хлеб густым, жирным слоем. — Шесть пар… А деньги-то все свои считаешь? Или уже в общий котёл складывать начинаешь?
Вот оно. Сердце Юли стукнуло где-то в горле. Пошло-поехало. Каждый раз одно и то же. Косые взгляды на её сумку, на новое пальто, купленное на скидке, на её усталость, которую почему-то воспринимали как барскую прихоть. И эта вечная, неумолимая тяга к её квартире. Той самой, на Парковой, девятнадцатый этаж, окна в зелень.
— Деньги от аренды идут на наши общие расходы, — твёрдо произнесла Юля. — За продукты плачу я. За коммуналку в этой квартире — вы. Как и договаривались.
— Договаривались, — передразнила свекровь. — А кто с нами договаривался? Ты сама всё решила. Приехала сюда, с вещами. Свою квартиру сдала. Без спросу.
Михаил наконец оторвался от экрана.
— Мам, ну хватит. Юля работает, устаёт. Давай просто поедим спокойно.
— Спокойно! — Татьяна Олеговна ударила ладонью по столу. — Ты, Мишенька, всегда за неё. А она тебя за нос водит. Три года до свадьбы одна копила на жильё. Думала о себе. А о семье — ни полслова. Теперь у неё запасной аэродром. А у тебя что? У тебя — старая мать да двушка в хрущёвке.
Юля встала. Ноги дрожали, но она выпрямила спину.
— Я выйду. Подышу. Пока вы… пока вы решите, кто я такая — принцесса, барыня или просто дурная женщина, которая испортила вашему сыну жизнь.
Она не стала ждать ответа. Вышла в коридор, надела первое попавшееся пальто — оказалось, Мишино, пахнущее его табаком и каким-то старым, детским страхом. Выскользнула на лестничную клетку.
Подъезд был тихий, спальный. За дверями — чужие жизни, чужие скандалы, чужие щи. Она присела на ступеньку, обхватила колени. Два года назад, стоя в пустой квартире на Парковой с ключами в потной ладони, она думала, что покупает не просто метры. Она покупала будущее. Независимость. Твёрдую почву под ногами. Теперь эта почва превратилась в зыбкий песок, который засасывал с каждым днём всё глубже.
Она слышала за дверью приглушённые голоса. Голос Миши — сдавленный, оправдывающийся. Голос его матери — властный, режущий. Ни одного слова в её защиту. Ни одного.
«Ну и ладно, — подумала Юля с внезапной, ясной жестокостью. — Проживём».
Но она уже не хотела проживать. Она хотела жить. А это, как выяснилось, разные вещи.
На следующий день она проснулась раньше всех. Сварила кофе, разлила по чашкам. На столе — бутерброды, сыр, колбаса. Всё как обычно. Татьяна Олеговна вышла из комнаты в махровом халате, посмотрела на стол смерившим, подозрительным взглядом.
— Что, с совестью замирилась? — спросила она, садясь.
— С чего бы? — Юля улыбнулась. Улыбка получилась лёгкой, почти естественной. — Просто кофе свежий. Пейте, пока горячий.
Михаил ел молча, торопливо. Украдкой поглядывал на жену. Чувствовал подвох. И правильно чувствовал.
— Кстати, — сказала Юля, отпивая из своей чашки, — завтра придут квартиранты. Договор арензы заканчивается. Надо переоформить.
Татьяна Олеговна замерла с куском хлеба у рта.
— И с чего это ты вдруг решила?
— Так надо. По закону. Им для отчёта на работе. — Юля говорила спокойно, деловито. — Буду там с утра. Может, до вечера затянется.
— А работа? — встрял Михаил.
— Отпросилась. Это же важнее, да? — Она посмотрела на него прямо. В его глазах мелькнуло что-то — тревога? облегчение? — Квартира-то наша общая забота.
Татьяна Олеговна неожиданно смягчилась. Даже губы её сложились в подобие улыбки.
— Ну, наконец-то. Здравый смысл проявила. Конечно, надо ехать. Может, и мне с тобой? Помочь?
«Вот и попались, голубчики», — пронеслось в голове у Юли.
— Не стоит, Татьяна Олеговна. Вы устаните. Там же бумажная волокита, очереди. Я сама справлюсь.
После их ухода — Михаила на работу, свекрови на рынок — Юля позволила себе выдохнуть. Она подошла к книжному шкафу в общей комнате, к той самой полке, где между старыми томами Дюма и подшивкой «Огонька» лежала синяя картонная папка. Документы на квартиру. Татьяна Олеговна неделю назад, ковыряясь в шкафу «в поисках выкройки», с таким сладким любопытством спрашивала: «Юлечка, а где у тебя бумажки на ту твою жилплощадь? Надо бы в надёжное место убрать. Вдруг пожар?»
Тогда Юля, по глупости, показала. Надёжное место. Ха.
Она открыла папку. Всё на месте. Свидетельство о регистрации права, кадастровый паспорт, выписка из ЕГРН. Она вынула их, внимательно рассмотрела. Ничего необычного. Но что-то ёкнуло внутри — смутное, неясное. Она провела пальцем по печати на свидетельстве. Краска была чуть смазанной, будто от влаги. Или оттого, что с него недавно снимали копию на плохом ксероксе.
Юля аккуратно сложила документы обратно. Не в папку. А в старую сумочку, которую потом спрятала на дно своего чемодана с зимними вещами на антресолях. В папку же она положила стопку чистой бумаги, аккуратно перевязала тесёмкой. Пусть ищут.
Вечером за ужином царило странное, зыбкое перемирие. Татьяна Олеговна даже похвалила котлеты. Михаил рассказывал про новую разработку на заводе. Юля кивала, улыбалась. Играла свою роль в этом домашнем спектакле.
— Так ты завтра на Парковую? — не удержался Михаил, когда мать ушла на кухню мыть посуду.
— Да. Раненько. Чтобы к нотариусу успеть, он только до трёх работает.
— А… а деньги от аренды? Новый договор же с увеличенной платой будет?
«Вот оно, — холодно констатировала про себя Юля. — Сердце вопроса».
— Наверное. Но это уже после. Сначала документы.
Она видела, как он проглотил слюну. Как ему хотелось спросить больше, но он боялся. Боялся её, боялся матери, боялся этой всей липкой, вязкой ситуации.
— Ладно, — буркнул он. — Делай как знаешь.
Ночью она не спала. Лежала рядом с Мишей, слушала его ровное дыхание. Вспоминала, как он год назад, в их первую годовщину, подарил ей серёжки. Дорогие. И смущённо сказал: «Это чтоб ты не думала, что я… что мы тебе чем-то обязаны. Ты же своё принесла в нашу семью». Тогда она обрадовалась. А теперь понимала: он с самого начала чувствовал этот груз. Её самостоятельность была для него не гордостью, а укором. Постоянным напоминанием, что он, мужчина, живёт в маминой квартире, а она, женщина, имеет свою.
Утром она ушла рано, как и обещала. Но поехала не на Парковую. Она поехала в офис к риелтору, который три года назад помог ей купить ту самую однушку. Виктор Семёныч постарел, облысел, но глаза остались теми же — весёлыми, хитрющими.
— Юлия Андреевна! Какими судьбами! — он встретил её как родную. — Квартиранты не платят? Выселить надо?
— Нет, Виктор Семёныч, всё в порядке. Мне консультация нужна. Чисто гипотетически.
Она изложила ситуацию. Без имён, без подробностей. Просто: есть квартира, купленная до брака. Есть родственники, которые очень ею интересуются. Что можно сделать, чтобы… обезопаситься.
Риелтор слушал, посасывая зубы. Потом развёл руками.
— Юлия Андреевна, кроме как менять замки и держать документы в сейфе, ничего не придумаешь. Закон на вашей стороне. Это ваша личная собственность. Ни муж, ни свекровь претендовать не могут. Если, конечно… — он замялся.
— Что «если»?
— Если они не попытаются как-то… ну, вы знаете. Бывают случаи. Подделка доверенности, например. Или давление, чтобы вы сами продали и деньги в «общий котёл» положили.
— А если я скажу, что продаю? Или уже продала?
Виктор Семёныч посмотрел на неё с нескрываемым интересом.
— Это уже стратегия. Но игра опасная. Могут потребовать деньги вскладчину. Или, наоборот, отстанут, испугавшись, что лакомый кусок уплыл.
Юля поблагодарила, собралась уходить. Уже в дверях он окликнул её:
— Юлия Андреевна! А вы… вы случайно свою квартиру не продаёте? У меня как раз клиент есть. Хорошие деньги даст. Выше рынка.
Она покачала головой.
— Нет. Не продаю.
Но в метро, глядя на мелькающие в окне тёмные тоннели, она думала именно об этом. О продаже. О бегстве. О том, чтобы взять деньги и исчезнуть. Начать всё с чистого листа. Без Миши, без его матери, без этой вечной, тлетворной войны за квадратные метры.
Когда она вернулась «с Парковой», было уже темно. В квартире пахло жареной картошкой. Татьяна Олеговна сидела перед телевизором, смотрела сериал. Михаил что-то копался в своём телефоне.
— Ну как? — не выдержала свекровь, не отрываясь от экрана.
— Всё нормально. Договор продлили. — Юля повесила пальто, пошла мыть руки.
— И платить будут?
— Будут. С нового месяца — тридцать тысяч.
Она соврала. Квартиранты платили двадцать пять и просили не поднимать цену. Но Юле нужно было посмотреть на их лица. На реакцию.
Татьяна Олеговна выключила телевизор. Повернулась к ней. В её глазах горел неприкрытый, жадный интерес.
— Тридцать? Это же на десять тысяч больше! Вот это да!
Михаил поднял голову. У него был растерянный вид.
— Юль… а куда эти лишние деньги? Может, действительно… на общее? На ремонт тут, например? Мама давно хочет кухню поменять.
Юля вытерла руки, медленно подошла к столу.
— Ремонт кухни в вашей квартире? На мои деньги?
— Не на твои! На общие! — вспыхнул Михаил. — Ты же сама говоришь — «мы семья»!
— Семья, — повторила Юля. — Да. А моя квартира на Парковой — это не семья. Это моё. Так вы оба всегда и говорили.
Воцарилась тишина. Где-то за стеной включили дрель. Долбили, долбили, будто в череп.
— Я устала, — тихо сказала Юля. — Пойду полежу.
Она ушла в комнату, прикрыла дверь. Прислушалась. Шёпот в коридоре. Голос свекрови, шипящий, как раскалённое масло: «Видишь? Видишь, какая? Всё себе, любимой. Ты ей муж или так, придаток к кошельку?» Голос Миши, сдавленный: «Отстань, мам. Не сейчас».
Юля легла на кровать, уставилась в потолок. На душе было пусто и холодно. Как в той пустой квартире на Парковой в день покупки. Только тогда это была пустота перед началом. А сейчас — после конца.
Решение созрело внезапно, кристально ясное. Она не будет продавать квартиру. И не будет с ней бежать. Она будет драться. За то, что принадлежит ей по праву. По крови и поту.
На следующее утро, пока все спали, она поехала на Парковую. Вошла в свою квартиру. Квартиранты — тихие ребята, студенты-медики — уже ушли на занятия. Юля прошлась по комнатам. Всё было чисто, аккуратно. На столе — чашка, забытая с утра. Книжка по анатомии. Жизнь шла своим чередом.
Она села на подоконник в гостиной, смотрела на парк. Деревья уже почти оголились, лишь кое-где трепыхались жёлтые листья. Твёрдый, безжалостный ноябрь. Хорошее время для решительных поступков.
Достала телефон, нашла номер. Набрала.
— Здравствуйте, это Юлия Соколова. Мы вчера говорили о консультации… Да, я хочу начать процедуру. По поводу раздела имущества. Нет, не развода. Пока нет. Только защита личной собственности. Да, документы все есть. Сегодня же могу привезти.
Она говорила чётко, спокойно. Без дрожи в голосе. Потом позвонила в агентство, предупредила квартирантов, что в ближайшее время могут приходить люди с судебными определениями — осматривать жильё. Те, конечно, перепугались. Юля их успокоила. Сказала, что это формальность. Что всё будет хорошо.
А потом она поехала домой. Не в тот дом, где жила с Мишей и Татьяной Олеговной. А домой. На Парковую. В свою пустую, тихую, прекрасную однушку с видом на парк.
Она знала, что впереди — скандал. Истерики. Угрозы. Возможно, даже попытка как-то влиять через Мишу. Но она чувствовала под ногами твёрдый пол. Свои тридцать два квадратных метра твёрдой, непоколебимой почвы. Она их заработала. И никому не отдаст.
Вечером телефон разрывался. Звонил Миша. Сначала смущённо, потом зло, потом умоляюще. Она не брала трубку. Потом пришли сообщения. «Юль, что ты задумала?», «Мама в шоке», «Давай поговорим», «Ты что, совсем с ума сошла?».
Она читала их, сидя на полу в пустой гостиной. За окном горели огни. Гудел город. Её город. Её жизнь.
Она набрала ответ. Короткий, как выстрел.
«Я начала процесс по признанию квартиры личной собственностью. Документы уже у юриста. Общаться по всем вопросам — через него. Его контакты пришлю завтра.»
Ответ пришёл мгновенно. Не от Миши. От Татьяны Олеговны. Одно слово, набранное заглавными буквами, кричащее, яростное:
«ПРЕДАТЕЛЬНИЦА».
Юля выключила телефон. Прислонилась лбом к холодному стеклу. И вдруг поняла, что плачет. Не от горя. От облегчения. Война, наконец, была объявлена открыто. И она была к ней готова. Впервые за долгие два года она чувствовала себя не жертвой, не просительницей, не чужой на этом празднике жизни. Она чувствовала себя собой. Юлей. Хозяйкой своей судьбы. И своей квартиры.
А это, как выяснилось, было одно и то же.
— Да ты хоть понимаешь, что ты натворила, переписав свою машину на свою мать?! Я же хотел её продать, чтобы маме помочь с кредитом, а ты мне все испортила!!!!