— Продай свою квартиру, Юль. Семью надо выручать из беды. Ты же не бездушная. — Андрей сказал это так просто, будто предлагал вынести мусор. Стоял на кухне, прислонившись к холодильнику, и пил чай из ее любимой кружки с подтрескавшейся глазурью.
Юлия только что вернулась с работы, сумка еще не упала с плеча. Пальто висело криво. Она медленно расстегнула пуговицы, давая себе время, чтобы слова мужа улеглись, обрели вес и смысл. Они были чудовищны.
— Повтори, — тихо попросила она, вешая пальто на вешалку-стойку, которая всегда норовила опрокинуться.
— Магазин окончательно прогорел. У родителей долг — полтора миллиона. Не по кредиту, там еще свои проценты, а… — он замялся, отставил кружку. — Они взяли у частника, у Колыванова, того, что с авторынка. Под расписки. Сейчас он требует всё и сразу, грозит. Понимаешь?
— Понимаю, — кивнула Юлия. Она прошла в гостиную, села на краешек дивана, сшитого еще ее бабушкой. — А какое отношение моя квартира, купленная на деньги отца после того несчастного случая, имеет к долгам твоих родителей и твоего шурина Колыванова?
— Юль, не надо так! — Андрей пошел за ней, сел рядом, попытался взять ее руку. Она убрала ладонь. — Они в отчаянном положении! Этот Колыванов… он не шутит. А у нас есть актив. Квартира. Твоя, наша — какая разница? Мы же семья. Мы продаем, закрываем их долг, а им даем время подняться. Мама говорит, они снимут комнату, а разницу мы им как-нибудь…
— Мама говорит, — повторила Юлия без интонации. Она смотрела в окно, на промозглый ноябрьский двор, на голые ветки, раскачивающиеся под ветром. В голове, с холодной ясностью, как цифры в бухгалтерской отчетности, поплыли суммы. Сто двадцать тысяч на «курсы повышения квалификации» Ольги, после которых она так и не нашла работу. Двести тысяч на «срочный ремонт» в родительской трешке, после которого все равно текло из-под крана. Пятьдесят, тридцать, сорок пять… Ежемесячные, как плата за коммуналку. За три года — аккуратная, внушительная гора. Миллион с лишним. И все это — с тихими вздохами, с многослойными упреками, с ее же внутренним оправданием: «Ну семья же. Нужно помогать».
— Какая разница? — наконец обернулась она к мужу. Лицо у нее было спокойное, только в уголках губ дрожала мелкая, едва заметная судорога. — Разница, Андрей, в том, что это моя квартира. Не наша. Моя. Добрачная собственность. В которой ты прописан по моей доброй воле. И в которую твоя мать, Светлана Петровна, уже три года метит, как в филиал семейного общежития.
— Это подло! — он вспыхнул. — Мама нам всегда помогает! Она…
— Она помогает? — Юлия перебила его, и голос ее впервые зазвенел. — Чем? Рецептами салатов, которые я не готовлю? Советами, как мне обустроить мою же кухню? Намеками, что неплохо бы «увеличить жилплощадь для будущего поколения», то есть прописать здесь же Ольгу с ее будущим бойфрендом? Это не помощь, Андрей. Это планомерная оккупация.
Он встал, прошелся по комнате, сгреб со стола пачку ее бумаг, раздраженно швырнул обратно.
— Ты все драматизируешь. Они просто другие. Они привыкли жить сообща. А ты… ты индивидуалистка. Эгоистка.
Слово повисло в воздухе тяжелым, уродливым комом. Эгоистка. Та, которая три года кормила его семью. Та, которая молчала, когда ее «премию за проект» тут же, за праздничным столом, Светлана Петровна объявляла «хорошим подспорьем для нашей общей дачи». Та, которая в тридцать пять лет боялась завести ребенка, потому что инстинктивно понимала: это будет еще один рот, за который должна будет платить она, и еще один рычаг давления — «внуку же нужна отдельная комната, давай вложимся в ипотеку побольше».
— Да, — вдруг сказала Юлия ясно и громко. — Да, я эгоистка. Я хочу распоряжаться тем, что заработала я. Я не хочу, чтобы моя жизнь была вечным фондом благотворительности для твоей ненасытной родни. И продавать свою квартиру, чтобы заплатить долги твоего папы, который влез в авантюру с сомнительным дельцом, — это не помощь семье. Это самоубийство. На которое я не пойду.
Андрей остановился напротив нее. Лицо его побелело.
— Значит, ты бросаешь моих родителей в беде? Позволишь этому Колыванову… ты даже представить не можешь, на что он способен!
— Твои родители — взрослые люди. Они влезли в эту авантюру без моего совета. Пусть сами и вылезают. Продают свою трешку, наконец. Снимают что-то меньшее. Ольга пусть идет, наконец, работать официанткой или курьером. Варианты есть всегда. Кроме одного — грабить меня.
— Это грабеж? — он аж подпрыгнул. — Мы живем вместе! Я твой муж! Или ты уже забыла?
— Нет, не забыла. Но я начинаю забывать, зачем ты мне. Ты — глава их семьи, Андрей. Не нашей. Их. Ты мой муж только по паспорту. А на деле ты — посредник между мной и их бесконечными потребностями. Транслятор. Коллектор.
Он замахал руками, словно отгонял пчелиный рой.
— Хорошо! Хорошо! Не продавай квартиру! Но дай денег. Взаймы. Оформим расписку! Мама клянется, они все отдадут. Возьмем кредит твой, под твою зарплату. Ты же хорошо получаешь!
Юлия смотрела на него, и вдруг весь гнев, вся копившаяся годами горечь ушли. Осталась лишь ледяная, абсолютная пустота. И странная, почти клиническая ясность. Перед ней стоял не муж, а чужой, слабый мужчина, загнанный в угол своей клановой моралью и собственной беспомощностью. И он готов был заложить ее, ее будущее, чтобы сохранить шаткий статус-кво в своем родовом гнезде.
— Нет, Андрей, — сказала она очень тихо. — Ни продавать, ни занимать, ни брать кредит я не буду. Ни копейки. С сегодняшнего дня. Всё. Финансирование прекращается. Полное и безоговорочное.
Он задохнулся от неожиданности. Казалось, он верил, что этот источник неиссякаем, как родник в сказке. Что можно бесконечно черпать, черпать, черпать.
— Ты… ты не можешь так! Это же… подло! Они рассчитывали!
— Вот именно что рассчитывали. На меня. А я больше не банк. Собирай свои вещи. И съезжай.
Наступила тишина, которую резал лишь свист ветра в щели старой рамы. Андрей смотрел на нее непонимающими, круглыми глазами.
— Ты выгоняешь меня? Меня? Из-за денег?
— Не из-за денег, — устало поправила Юлия. — Из-за уважения. Которого нет. И не было. Ты и твоя семья относились ко мне не как к человеку, а как к ресурсу. Ресурс иссяк. Игра окончена.
Он еще пытался что-то говорить, кричать, тыкать пальцем в ее «черствость», звонил матери, и та, судя по обрывкам фраз в трубке, визгливо вторила ему. Юлия не слушала. Она пошла в спальню, достала с антресоли большую спортивную сумку и чемодан на колесиках, привезенный из их единственного совместного отпуска в Турции. Поставила посередине комнаты.
— Вот. У тебя есть два часа. Я поеду в кафе, выпью кофе. Когда вернусь, тебя здесь не должно быть. Ключи оставь в почтовом ящике.
— Это мой дом! — рявкнул он в спину, но в его голосе была уже не уверенность, а паническая слабость.
Юлия натягивала сапоги у двери.
— Нет. Это моя квартира. В которой ты гость. И гость, увы, неудачный.
Дверь закрылась за ней с мягким щелчком. На лестничной клетке пахло затхлостью и чужими котлетами. Она спустилась, вышла на улицу. Мелкий ледяной дождь сеял с неба. Юлия повернула лицо к мокрым иголкам, вдыхая сырой, холодный, свободный воздух. В горле стоял ком, но слез не было. Было лишь огромное, всепоглощающее чувство — будто тяжелый, неудобный, чужой камень, который она три года таскала на согнутой спине, наконец-то с грохотом свалился в пропасть.
В кафе за углом она заказала двойной эспрессо и кусок теплого, липкого имбирного пирога. Селилась у окна. Руки дрожали мелкой дрожью, но внутри нарастала твердость, похожая на сталь. Она достала телефон. Не спеша, методично, как удаляя вирус за вирусом, заблокировала номер Светланы Петровны. Потом — Виктора Ивановича. Потом — Ольги. Взглянула на часы. Прошло сорок минут.
Через полтора часа она вернулась. На полу в прихожей стояли набитые чемодан и сумка. Рядом — коробка из-под принтера с его книгами и мелочами. Ключи лежали на тумбочке. В квартире пахло пустотой и его одеколоном, который она всегда недолюбливала.
Юлия прошлась по комнатам. Ничего не было сломано, не было следов мелочной мести. Просто — отсутствие. Он исчез, как резидент убывающей державы, спешно свернувший деятельность на чужой территории. Она проверила ящик с документами. Паспорт, свидетельство о собственности, договор купли-продажи — все лежало на месте. Не рискнул.
Она села на диван в той самой гостиной, которую он предлагал обменять на спокойствие его семьи. За окном окончательно стемнело, в стеклах отражались уютные огоньки ее ламп. Тишина была густой, звучной, принадлежащей только ей. Никто не позвонит с просьбой. Никто не будет вздыхать о долгах. Никто не посмеет требовать продать эти стены.
Она потянулась к телефону, но не для того, чтобы кому-то звонить. Просто положила ладонь на холодный экран. Завтра нужно будет поменять замки. Позвонить юристу, уточнить про процедуру выписки. Придумать, как переставить мебель, чтобы стереть следы его долгого, но такого неглубокого присутствия.
А еще — купить новую кружку. Совсем другую. Свою.
— Давай продадим твой дом и купим участок на юге, — внезапно предложил сожитель