— Ты накормил нашу дочь клубникой, зная, что у нее на неё аллергия, потому что твоя мама сказала, что аллергия — это выдумки врачей и организм должен привыкать! Саша, мы чуть не потеряли ребенка, пока ты слушал бредни своей матери! — сказала Оксана.
Её голос не дрожал. Он был плоским, глухим и шершавым, как наждачная бумага. Она стояла в прихожей, все еще сжимая в руке ключи от машины, и смотрела на мужа, который аккуратно, стараясь не запачкать носки, расшнуровывал кроссовки. В квартире пахло сладостью. Приторный, густой запах перезревшей ягоды висел в воздухе, смешиваясь с запахом старых обоев и пыли. Этот запах теперь вызывал у Оксаны тошноту.
Александр выпрямился, поправил воротник поло и наконец соизволил посмотреть на жену. В его взгляде не было страха или раскаяния. Там читалось лишь раздражение человека, которого отвлекают от важных дел какой-то ерундой.
— Не начинай, — отмахнулся он, проходя мимо неё на кухню. — Ты драматизируешь. Врачи всегда перестраховываются, им лишь бы антигистаминные прописать подороже. Мама специально привезла домашнюю, с грядки. Там ни нитратов, ни пестицидов. На такую не бывает реакции.
Оксана медленно разулась, чувствуя, как свинцовая тяжесть в ногах мешает сделать шаг. Она прошла следом за мужем. На кухонном столе, прямо по центру, как трофей, стояла глубокая эмалированная миска. На её дне в розоватой жиже плавали раздавленные хвостики и несколько недоеденных, потемневших ягод. Рядом валялась чайная ложка, присохшая к клеенке.
— Саша, — Оксана говорила тихо, но каждое слово падало в пространство кухни тяжелым булыжником. — У неё отек Квинке. Она начала задыхаться через десять минут. Ты видел её лицо? Ты видел, как её губы превратились в синие валики? Это тоже врачи придумали?
Александр открыл холодильник, достал банку пива и с громким шипением дернул кольцо.
— Ну опухло немного, с кем не бывает, — буркнул он, делая большой глоток. — Организм борется. Иммунитет надо тренировать, а не прятать ребенка под колпаком. Мама говорила, что меня в детстве тоже сыпало на цитрусовые, так она мне специально корки апельсиновые давала жевать. И ничего, вырос, здоровый лось. А ты из Алинки инвалида делаешь своей диетой.
Оксана смотрела на кадык мужа, который ритмично дергался, глотая холодное пиво. Ей казалось, что она смотрит на инопланетянина. На существо, у которого вместо мозга — набор штампов, вложенных туда женщиной, живущей в соседнем районе. Два часа назад она держала кислородную маску у лица их пятилетней дочери, пока фельдшер искал вену на маленькой ручке, а этот «здоровый лось» стоял в углу комнаты и бормотал, что «само пройдет, надо просто водички попить».
— Ты понимаешь, что ты сделал? — спросила она, подходя к столу и упираясь ладонями в липкую клеенку. — Ты не просто дал ей запрещенный продукт. Ты провел эксперимент над живым человеком. Над своим ребенком. В моё отсутствие.
— Я отец! — Александр хлопнул ладонью по столу так, что ложка подпрыгнула и со звоном упала обратно. — Я имею право решать, что ест моя дочь! Я не обязан спрашивать у тебя разрешения на каждый чих! Мама привезла витамины. Настоящие, живые витамины, а не ту химию в банках, которой ты её пичкаешь. Алинка, между прочим, ела с удовольствием. Пока ты не прилетела и не устроила истерику, всё было нормально.
— Она задыхалась, Саша! — Оксана повысила голос, но это был не крик, а ледяной приказ услышать правду. — Она хрипела. У неё глаза закатывались. Ты называешь это «нормально»? Ты правда считаешь, что синюшный цвет лица — это признак здоровья?
Александр поморщился, словно от зубной боли. Он ненавидел, когда его тыкали носом в факты, которые не укладывались в картину мира его матери.
— Это психосоматика, — выдал он, гордо подняв подбородок. — Ребенок чувствует твой страх. Ты вечно трясешься над ней: «Ой, нельзя, ой, аллергия, ой, ветерок подул». Вот она и выдала реакцию, чтобы мамочку порадовать. Мама предупреждала, что ты её затюркала.
Оксана почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Тонкая нить, которая еще связывала её с этим мужчиной — нить общих воспоминаний, привычки, быта — лопнула с сухим треском. Она смотрела на мужа и видела не партнера, а опасного дурака. Человека, который ради подтверждения теории своей матери готов был положить дочь в гроб, а потом обвинить в этом «плохую ауру» или «нервную мать».
— То есть, по-твоему, — медленно проговорила Оксана, беря в руки грязную миску с остатками клубники, — отек гортани случился от того, что я слишком сильно переживаю? Не от белка-аллергена, который в этой ягоде, а от моих мыслей?
— Естественно, — фыркнул Александр, уверенный в своей правоте. — Все болезни от нервов. И от экологии. Мы в центре живем, тут дышать нечем. Выхлопные газы, заводы… Вот организм и сбоит. А клубника тут ни при чем. Это чистый продукт. Мама её навозом удобряла, своим, натуральным.
Он допил пиво и смял банку в кулаке, демонстрируя свою мужскую силу, которая, видимо, должна была стать последним аргументом в споре.
— Ты сейчас помоешь эту миску, — сказала Оксана, ставя посуду перед ним. — И пока будешь мыть, подумаешь вот о чем: если ты еще раз, хотя бы раз, послушаешь свою маму в вопросах здоровья Алины, я не буду вызывать скорую. Я сделаю так, что ты будешь питаться только этой клубникой до конца своих дней.
Александр рассмеялся. Это был короткий, лающий смешок человека, который уверен в своей безнаказанности.
— Ой, да брось ты пугать. Ты без меня даже лампочку вкрутить не можешь. И вообще, я устал. У меня стресс. Я переживал не меньше твоего. Сделай мне поесть что-нибудь, раз уж мы дома.
Он отвернулся к окну, всем своим видом показывая, что разговор окончен. Для него инцидент был исчерпан: ребенок жив, он прав, а жена просто выпускает пар. Он не видел, как Оксана взяла миску снова. Не для того, чтобы помыть. А для того, чтобы поставить точку в его уверенности.
Оксана медленно опустила миску обратно на стол. Звук соприкосновения металла с клеенкой прозвучал как выстрел в гулкой тишине кухни. Она не стала швырять посуду в стену, не стала выплескивать остатки ягод мужу в лицо, хотя руки чесались сделать именно это. Вместо этого она полезла в карман джинсов и достала оттуда сложенный вчетверо лист бумаги — выписку из приемного покоя.
— Еду тебе приготовит твоя мама, — сказала Оксана, разворачивая лист. Бумага была мятой, влажной от её потных ладоней. — Или сходи в магазин, купи себе чего-нибудь «натурального». А у меня сейчас другие заботы. Я пытаюсь понять, как мне жить дальше с человеком, который считает медицинский диагноз заговором масонов.
Александр скривился, словно ему предложили съесть лимон целиком. Он ненавидел эти её бумажки, чеки, инструкции. В его мире, построенном на аксиомах матери, документы были лишь способом бюрократов оправдать свое существование.
— Опять ты со своей макулатурой, — протянул он, лениво ковыряя ногтем этикетку на пустой пивной банке. — Что ты мне суешь? Ну написали они там «аллергия». Им же надо что-то написать, чтобы страховку отработать. Ты пойми, Оксан, ты из девки сделала тепличный цветок. Она у тебя на каждый чих реагирует, потому что ты её стерилизовала. Мама говорит, что ребенок должен в грязи копаться, с собаками целоваться и есть всё, что на столе стоит. Тогда иммунитет закаляется. А ты? «Это нельзя, то нельзя». Вот организм и разучился переваривать нормальную пищу.
Оксана молча положила выписку перед ним.
— Читай, — потребовала она. — «Острая крапивница. Ангионевротический отек. Риск асфиксии». Саша, там черным по белому написано: уровень иммуноглобулина Е зашкаливает. Это не «тепличный цветок», это генетическая особенность. У твоего отца была астма, ты забыл?
— У отца был бронхит курильщика! — взвился Александр. — Не приплетай сюда батю. И вообще, эти твои анализы… В лабораториях специально рисуют страшные цифры, чтобы ты потом к ним лечиться ходила за бешеные деньги. Это бизнес, Оксана! Ты взрослая баба, а веришь в сказки людей в белых халатах. Мама тридцать лет на заводе в отделе кадров отработала, она жизнь знает лучше твоих профессоров.
Оксана смотрела на него и чувствовала, как леденеют кончики пальцев. Он говорил штампами, заученными фразами, в которых не было ни грамма собственной мысли. Это был не диалог с мужем, это была битва с радиоприемником, транслирующим чужую волю.
— Значит, это был план? — тихо спросила она, пропуская мимо ушей бред про лаборатории. — Ты сказал, что мама «специально привезла». Это не было случайностью? Вы не просто сидели пили чай и решили угостить внучку?
Александр замялся на секунду, но тут же расправил плечи. Ему, видимо, придавало сил ощущение причастности к какой-то «высшей мудрости», доступной только их родовому клану.
— Да, мы обсудили это, — заявил он с вызовом. — Мама позвонила утром. Сказала, что сезон клубники отходит, а Алинка так и не попробовала настоящей ягоды. Мы решили, что пока тебя нет, пока ты не стоишь над душой со своими запретами, надо дать организму шанс. Клин клином вышибают. Мама сказала: «Дай ей полстакана, увидишь, ничего не будет, кроме пользы».
— Полстакана? — переспросила Оксана, чувствуя, как пол уходит из-под ног. — Вы дали пятилетнему ребенку с подтвержденной аллергией полстакана красных ягод? За моей спиной?
— Да что ты заладила «за спиной, за спиной»! — Александр вскочил со стула, его лицо пошло красными пятнами. — Я отец! Я имею право воспитывать дочь так, как считаю нужным! Почему я должен прятаться в собственном доме? Мы хотели как лучше! Чтобы она не росла изгоем, который на днях рождения сидит и жует сухари, пока все торты едят!
Оксана смотрела на него широко открытыми глазами. В этот момент она увидела всю бездну того предательства, которое произошло. Это была не просто глупость. Это был сговор. Они с матерью созвонились, обсудили стратегию, выбрали время, когда её, Оксаны, не будет дома, и хладнокровно провели этот чудовищный эксперимент. Они рисковали жизнью её дочери только ради того, чтобы доказать свою правоту. Чтобы утереть нос «слишком умной» невестке.
— Ты понимаешь, что если бы я пришла на двадцать минут позже, скорая могла бы не успеть? — спросила она шепотом. — Ты понимаешь, что ты бы сейчас не пиво пил, а давал показания следователю?
— Ой, не нагнетай, — отмахнулся он, снова садясь на стул. — Ничего бы не случилось. Ну покраснела, ну почесалась. Дали бы супрастин и всё. Ты вечно делаешь из мухи слона. Мама права, у тебя истерический тип личности. Тебе лечиться надо, а не ребенка мучить диетами. Кстати, мама звонила, пока мы ехали. Волнуется. Надо ей сказать, что всё в порядке, а то ты небось уже накрутила себя.
Он потянулся к телефону, лежащему на подоконнике. Оксана не пошевелилась. Она смотрела на то, как её муж, человек, с которым она делила постель и ипотеку, человек, от которого она родила дочь, с нетерпением ждет соединения, чтобы отчитаться перед своей «настоящей» семьей о проведенной диверсии. В его мире Оксана была врагом, мешающим счастью, а союзником и наставником была та, что чуть не отправила внучку на тот свет.
— Включай, — сказала Оксана неожиданно твердо. — Включай громкую связь. Я хочу послушать этот отчет о проделанной работе.
— Зачем? — насторожился Александр, палец замер над экраном. — Чтобы ты опять начала хамить маме?
— Нет. Я буду молчать. Я просто хочу услышать, как она заботится о внучке. Включай, Саша. Или ты боишься?
Александр хмыкнул, нажал на иконку динамика и победно посмотрел на жену. Гудки пошли. Долгие, тягучие, как ожидание приговора.
Голос Тамары Петровны ворвался в кухню, дребезжащий и уверенный, словно скрежет железа по стеклу. Громкая связь искажала тембр, делая его похожим на радиопередачу из преисподней, но интонации были до боли знакомыми — безапелляционными и властными.
— Ну что там, сынок? Уехали эти коновалы? — спросила свекровь. В её тоне не было тревоги, лишь деловитое любопытство, с каким спрашивают о ремонте стиральной машины. — Я же говорила, не надо было вызывать. Только ребенка напугали своими мигалками да халатами. Им лишь бы план выполнить по вызовам.
Александр подался корпусом к телефону, словно собака, услышавшая команду хозяина. Его лицо разгладилось, исчезла та гримаса раздражения, которой он только что награждал жену. Теперь он был прилежным сыном, отчитывающимся перед начальством.
— Да уехали, мам, уехали, — поспешно ответил он, бросив быстрый, виноватый взгляд на Оксану, но тут же отвел глаза. — Укол сделали, супрастин какой-то. Алинка спит сейчас. Дышит ровно, отек спал.
— Спит и слава богу, — хмыкнула трубка. — Видишь? Я же говорила. Прочистится организм, переборет эту блажь и всё. А Оксана там что? Бегает, небось, с хлоркой всё моет? Или уже пишет жалобу в Минздрав на плохую экологию?
Александр хохотнул. Это был мерзкий, подобострастный смешок, от которого Оксану передернуло. Он смеялся над женой вместе с матерью, находясь в одной комнате с женщиной, которая только что спасала их ребенка.
— Да злится она, мам. Говорит, чуть не задушили. Справкой тут машет, диагнозы читает.
— Ой, я тебя умоляю! «Задушили»! — голос свекрови наполнился ядом. — У страха глаза велики. Просто девочка непривычная, слабенькая. Вы её одними кашами на воде кормите да брокколи этим безвкусным, вот желудок и удивился нормальной, живой еде. Надо было, Саш, наверное, не сразу полстакана давать, а размять с сахаром. Чтобы мягче пошло.
Оксана стояла неподвижно, прислонившись бедром к столешнице. Она чувствовала, как внутри неё разливается ледяное спокойствие. Это было странное чувство — отсутствие гнева. Гнев требует энергии, требует надежды на то, что человека можно исправить. А здесь надежды не было. Она слушала, как два самых близких человека обсуждают её дочь как сломанную игрушку, которую они неправильно эксплуатировали.
— Я тоже так подумал, мам, — поддакнул Александр, чувствуя мощную поддержку из динамика. — Надо было с сахаром. Или с молоком. Но она так набросилась на ягоды, понравилось ей.
— Конечно, понравилось! Организм-то не обманешь, он своего требует, витаминов хочет, а не таблеток, — авторитетно заявила Тамара Петровна. — Ты Оксане передай, пусть не выдумывает. Это у неё реакция не на клубнику, а на то, что вы её перегрели. Или, может, она съела что-то в садике, а на мою ягоду свалили. Моя клубника — чистейшая, я её куриным пометом удобряла, своим, проверенным. От такого вреда быть не может. В следующий раз привезу варенье, проваренное, оно вообще гипоаллергенное будет.
— Варенье — это хорошо, — кивнул Александр, уже полностью успокоившись. — Привози, мам.
В этот момент Оксана оторвалась от столешницы. Движения её были плавными и точными, как у хирурга перед надрезом. Она взяла со стола миску с остатками клубники. Та самая эмалированная посудина с розовой жижей и раздавленными ягодами, которые чуть не стали орудием убийства.
Она поставила миску прямо перед носом Александра, перекрыв ему обзор телефона.
— Саш, — сказала она громко, чтобы голос свекрови перестал доминировать в пространстве кухни.
Александр дернулся, недовольно глядя на неё снизу вверх.
— Чего тебе? Мы разговариваем.
— Я слышу, — кивнула Оксана. — Мама говорит, продукт чистый. Натурпродукт. Куриный помет, витамины, никакой химии. Говорит, полезно очень.
— Ну? И что? — он нахмурился, не понимая, к чему она клонит.
— Ешь, — коротко приказала Оксана.
В трубке на секунду повисла тишина, видимо, свекровь тоже услышала этот странный приказ.
— В смысле «ешь»? — не понял Александр. — Я пиво пил, не хочу я сейчас сладкое.
— Ешь, я сказала, — голос Оксаны стал жестким, металлическим. Она пододвинула миску еще ближе, так, что край уперся ему в грудь. — Ты же утверждаешь, что это панацея. Что это безопасно. Что моя дочь задыхалась от моих нервов, а не от этой жижи. Так докажи. Докажи, что это отличная еда. Доешь за дочерью. Тут немного осталось.
— Оксан, ты больная? — Александр попытался отодвинуть миску, но Оксана перехватила его руку. Её пальцы сжались на его запястье с неожиданной силой.
— Ты сейчас возьмешь ложку и съешь это, — прошипела она ему в лицо. — Или ты признаешь, прямо сейчас, при своей матери, что вы оба — безответственные идиоты, которые накормили ребенка ядом. Выбирай. Либо ты ешь этот «чистый продукт», либо ты затыкаешь свою маму и начинаешь думать головой.
— Саша! — завопила трубка голосом Тамары Петровны. — Что она там устраивает? Она что, руки распускает? Я сейчас полицию вызову! Это она довела ребенка, а теперь на тебя кидается! Не ешь ничего, она туда подсыпала что-нибудь, психопатка!
Александр растерянно переводил взгляд с телефона на жену, а потом на бурую массу в тарелке. Он видел глаза Оксаны. В них не было истерики. В них было обещание. Обещание чего-то страшного, если он сейчас ошибется с выбором. Он впервые осознал, что находится в квартире наедине с женщиной, которая только что пережила ад, и он сам загнал её туда.
— Я… я не буду это есть, оно выглядит мерзко, — пробормотал он, отстраняясь.
— Мерзко? — переспросила Оксана, и уголок её губ дрогнул в злой усмешке. — То есть пятилетней Алине это давать было не мерзко? Запихивать в неё это месиво было нормально? А тебе, здоровому лосю, мерзко?
Она взяла ложку сама, зачерпнула густую красную жижу и поднесла к его рту.
— Ешь, Саша. Мама же старалась. Удобряла. Не расстраивай маму.
— Убери! — он отмахнулся, ударив по её руке. Ложка вылетела, шлепнувшись на пол, оставив на стене красные брызги, похожие на кровь.
— Значит, отказываешься от маминого угощения? — Оксана медленно выпрямилась. — Значит, понимаешь, что это дрянь. Но дочери дал.
Она развернулась к телефону, который продолжал извергать проклятия голосом свекрови, и, не говоря ни слова, нажала кнопку отбоя. Тишина, наступившая после этого, была плотной и вязкой. Александр сидел, вжав голову в плечи, глядя на красное пятно на обоях. Он понимал, что только что проиграл, но еще не осознавал масштаба своего поражения. Он думал, что это просто очередной скандал, который закончится бурным примирением в спальне или молчаливым ужином. Он не знал, что ужин сегодня отменяется. Навсегда.
Александр смотрел на красные брызги на светло-бежевых обоях. Он медленно, словно во сне, провел пальцем по стене, размазывая пятно в длинную, уродливую полосу. Этот жест был наполнен не сожалением о испорченном ремонте, а какой-то детской обидой. В его вселенной, где мама всегда права, а жена должна быть удобной функцией, произошел сбой, который он не мог обработать.
— Ты совсем с катушек слетела? — прошипел он, поворачиваясь к Оксане. Его лицо исказила гримаса брезгливости, словно он увидел перед собой не женщину, а кучу грязного белья. — Ты на меня кидаешься. Ты швыряешься едой. Ты сбросила звонок матери. Ты понимаешь, что тебе лечиться надо? Я серьезно. Это послеродовая депрессия, затянувшаяся на пять лет. Ты стала невыносимой, душной, злобной бабой.
Оксана молча подошла к раковине. Она включила воду, тщательно намылила руки, смывая липкое ощущение от прикосновения к мужу. Шум воды на несколько секунд заполнил кухню, создавая иллюзию обычного вечера. Затем она выключила кран, вытерла руки полотенцем и повернулась к нему.
— Знаешь, Саша, я сейчас поняла одну вещь, — её голос звучал пугающе спокойно, в нем исчезли последние нотки истерики или боли. Осталась только сухая констатация факта. — Я ведь жила не с мужчиной. Я жила с радиоуправляемой куклой. Пульт от тебя лежит в кармане халата Тамары Петровны. И сегодня эта кукла сломалась. Она стала опасной.
— Хватит нести чушь! — рявкнул Александр, пытаясь вернуть себе контроль над ситуацией привычным повышением голоса. — Я глава семьи! Я решаю, что лучше для моего ребенка! А ты…
— Ты не глава семьи, — перебила его Оксана. Она не кричала, но её слова резали воздух, как скальпель. — Ты — биологическая угроза. Ты существо, которое в угоду маминым амбициям готово рискнуть жизнью дочери. Ты стоял и смотрел, как она ест то, что может её убить. Ты стоял и смотрел, как она задыхается. И даже сейчас, когда мы вернулись из ада, ты не испугался за неё. Ты испугался, что мама обидится, если мы не оценим её «подарок».
Александр открыл рот, чтобы возразить, но не нашел слов. Правда была слишком осязаемой, она висела между ними тяжелым смогом.
— Уходи, — сказала Оксана.
Это слово упало в тишину, как гильотина.
— Что? — Александр недоверчиво усмехнулся. — Куда это я пойду? Это моя квартира так же, как и твоя. Ты меня не выгонишь. Не на ту напала.
— Ты уйдешь сейчас сам, — Оксана подошла к нему вплотную. В её глазах была такая бездна ледяного презрения, что он невольно сделал шаг назад, упершись поясницей в подоконник. — Потому что если ты останешься, я превращу твою жизнь в такой кошмар, по сравнению с которым сегодняшний день покажется тебе утренником в детском саду. Я не буду с тобой скандалить, Саша. Я просто перестану считать тебя человеком. Я перестану тебя кормить, стирать твои вещи, замечать твое присутствие. Но каждый раз, когда ты захочешь подойти к Алине, я буду стоять между вами. Я буду смотреть на тебя так, как смотрят на бешеную собаку, которую забыли усыпить.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в его сознание.
— Ты хочешь жить в этом? Хочешь каждый день видеть в моих глазах напоминание о том, что ты — ничтожество, которое чуть не убило своего ребенка? Или ты хочешь поехать к маме? Там тепло. Там котлетки. Там тебе скажут, что ты молодец, а я — змея. Там ты будешь прав. Там ты будешь в безопасности. Там никто не заставит тебя нести ответственность за свои поступки.
Александр стоял, тяжело дыша. Его грудь ходила ходуном. Он хотел ударить её, хотел разбить что-нибудь, хотел заорать так, чтобы стекла вылетели, но чувствовал абсолютное бессилие. Он понимал, что она права. Жить здесь, под этим взглядом, полным мертвецкого холода, он не сможет. Он сломается через день. Ему нужен был воздух, нужно было подтверждение собственной значимости, которое могла дать только мать.
— Ты пожалеешь, — выплюнул он, отталкиваясь от подоконника. — Ты приползешь. Когда поймешь, что одна с ребенком ты никому не нужна. Кому ты сдалась, с прицепом, да еще и старая?
— Ключи, — Оксана протянула раскрытую ладонь.
— Что?
— Ключи от квартиры положи на стол. И от машины тоже. Машина оформлена на меня, ты в страховку вписан, но доверия к тебе больше нет. Ты пешком пойдешь. Тут недалеко, мама ждет.
Александр замер. Это было унижение высшего порядка. Уйти пешком, ночью, из собственного дома, изгнанным женщиной, которую он считал слабой и зависимой. Но он посмотрел на миску с клубникой, которая всё еще стояла на столе как немой свидетель его преступления, и понял, что сил бороться нет. В этой квартире он стал чужим. Стены давили, запах лекарств, исходящий от волос жены, душил.
Он с силой швырнул связку ключей на стол. Металл ударился о столешницу, выбив крошечную искру ярости, и заскользил по клеенке, остановившись у той самой злополучной миски.
— Подавись ты своей машиной, — прорычал он. — И квартирой этой подавись. Я на развод подам сам. И алименты ты будешь выгрызать зубами. Я сделаю так, что ты копейки не увидишь. Будешь знать, как мужика из дома гнать.
— Иди, Саша, — устало сказала Оксана, отворачиваясь. — Иди к маме. Ешь клубнику. Набирайся витаминов. Они тебе понадобятся, потому что дочери у тебя больше нет. Есть только бывшая жена и исполнительный лист.
Александр вылетел в коридор. Он не стал брать вещи, не стал переобуваться в уличную обувь, сунув ноги прямо в домашние шлепанцы. Он схватил с вешалки ветровку и выскочил на лестничную площадку. Дверь за ним не хлопнула — доводчик мягко, с тихим шипением притянул полотно к косяку, отрезая его от прошлой жизни. Щелкнул замок — Оксана закрылась на оба оборота.
Александр стоял в подъезде, слушая гулкую тишину. Где-то внизу хлопнула дверь подъезда, залаяла собака. Он достал телефон. Экран светился пропущенными от «Мамочка». Он нажал на вызов.
— Алло, мам? — сказал он, и голос его предательски дрогнул, превращаясь в жалобный всхлип обиженного мальчика. — Мам, я еду. Она… она сумасшедшая. Ты была права. Во всём права.
В квартире Оксана прислонилась лбом к холодной двери. Она не плакала. Слез не было, была только огромная, звенящая пустота и запах клубники, который теперь навсегда станет для неё запахом предательства. Она медленно сползла по двери на пол, обхватила колени руками и впервые за этот бесконечный вечер позволила себе закрыть глаза. Завтра будет новый день. Завтра будут замки, счета, юристы. Но сегодня самое главное уже сделано: источник опасности удален. Она сидела в темноте прихожей, маленькая, уставшая женщина, которая только что выиграла войну, потеряв всё, кроме самого главного — жизни своего ребенка…
Деньги для жены брата