— Надь, а ты уверена? Зачем нам такие траты? Ты хоть знаешь, сколько сейчас стоит квартиру снять? — голос Семёна был мягким, заискивающим, будто он предлагал не переезд, а небольшую провинность. — А с мамой нам будет удобно. Она и еду приготовит, и постирает, и приберётся, пока мы на работе будем.
Надя стояла у окна в своей старой комнате в родительской квартире и смотрела на мокрый асфальт двора. Свадьба отгремела неделю назад, пахло ещё гостями и тортным кремом, а уже надо было решать. Решать так, как она решила ещё год назад, когда он впервые привёл её к маме на ужин.
— Семён, всё, ты женился. Забудь о маме. Теперь ты муж и глава семьи. Поэтому я тебе ещё раз говорю, что мы будем жить отдельно. И это не обсуждается!
Она повернулась к нему. Он сидел на краю её девичьей кровати, в пиджаке, который уже начинал мяться, и смотрел на свои ладони. Глаза у него были светлые, испуганные, как у подростка, пойманного на хулиганстве.
— Ну что ты… Мама же не… Она добрая.
— Я ничего не говорю про доброту, — Надя села рядом, взяла его руку. Ладонь была крупная, тёплая, но почему-то безвольная. — Я говорю про нашу жизнь. Про то, что мы должны быть одни. Хоть год, хоть полгода. Пожить, как все нормальные люди. Понять, кто мы друг для друга. А твоя мама… Сем, она же будет каждый день. Ты же сам говорил — она на пенсии. Чем ей ещё заниматься?
— Она поможет, — упрямо повторил он, но уже без уверенности.
Помочь. Это слово Надя слышала от него постоянно. Мама поможет с ремонтом. Мама поможет найти хорошего врача. Мама поможет с деньгами на первую ипотеку. А Светлана Геннадьевна и правда помогала — широким, размашистым жестом, за которым тут же следовала невидимая, но прочная петля обязательств. На тот ужин она приготовила щи, такие наваристые, что от запаха сала и капусты в маленькой хрущёвской кухне стало душно. И всё время смотрела на Надю оценивающе, будто покупала на рынке живую птицу — не худая ли, не хромает ли.
— Ладно, — Семён сдался, потянулся к ней, обнял за плечи. — Ищем отдельную. Только, Надюха, давай недалеко от мамы? А то она беспокоиться будет.
Квартиру нашли в том же районе, в десяти минутах ходьбы от свекрови. Однокомнатную, на третьем этаже пятиэтажки с облупленным подъездом. Надя была счастлива. Она вытирала пыль с подоконников, вешала занавески, привезённые из дома, расставляла по полочкам свои книги. Семён носил коробки, пыхтел, шутил. И на второй неделе их самостоятельной жизни, в субботу, в семь утра, в дверь позвонили.
Надя, в старой футболке Семёна, пошла открывать, думая, что почтальон или сосед. На пороге стояла Светлана Геннадьевна. В аккуратной куртке, с двумя авоськами в руках. Из одной торчал пучок зелени.
— Здравствуй, дочка! Я мимо, думаю — зайду, поздороваюсь. Принесла вам котлеток, я вчера наготовила, вам одной сковородки хватит на два дня. И зелени с рынка. У вас тут, я гляжу, дорого всё.
Она вошла, не дожидаясь приглашения, прошла на кухню, стала разгружать авоськи. Надя стояла в коридоре, не в силах пошевелиться. Из спальни вышел Семён, потягиваясь.
— Ма? Ты что так рано?
— Раньше встанешь — больше сделаешь, — бодро отозвалась мать. — Кофе будете? Я сварю. Наденька, у тебя турка где?
И понеслось. С той субботы Светлана Геннадьевна стала приходить каждые выходные. Сначала «мимоходом», потом — уже с чётким расписанием: в субботу к семи, с продуктами и планом работ. Ключи у неё появились через месяц, после истории с потопом. Семён, получив на работе панический звонок от соседей снизу, сорвался, помчался домой, а мать уже была там — встретила сантехников, подтирала лужи. После этого Семён вручил ей брелок с ключом.
— На всякий случай, мам. А то мы на работе, мало ли что.
Надя протестовала, но тихо, в рамках приличий. Она была воспитана так, что старших надо уважать. А Светлана Геннадьевна была старше, опытнее, и помощь её была материальной, ощутимой: полный холодильник еды, выглаженное бельё, сияющий кафель в ванной.
Но по утрам, когда в субботу звонко щёлкал замок и в прихожей раздавался бодрый голос — «Сплю-у-у-у-у-у-у-т? Я тихонечко!» — Надю охватывала бешеная, тёмная ярость. Она лежала, сжав кулаки под одеялом, и слушала, как на кухне гремит посуда, как скрипит тумбочка — свекровь искала что-то, всегда что-то искала.
— Надюша, ты не спишь? Я дрожжи не могу найти. Хочу пирожков вам напечь, а дрожжей нет. И сахара маловато.
— Светлана Геннадьевна, — Надя срывалась на шёпот, чтобы не кричать, — сейчас восемь утра. В воскресенье. Дрожжи в шкафчике, слева, в синей пачке. И, пожалуйста, не стучите сковородками.
— Я тихо, я тихо! Спите, милые. Встанете — всё горяченькое будет.
Семён храпел рядом, повернувшись на другой бок. Он мог спать под вой перфоратора. Он вообще мог всё. На работе у него было всё в порядке — он был хорошим, исполнительным инженером. Домой приходил, ужинал, смотрел телевизор, обнимал её перед сном. И абсолютно не замечал, что жизнь Нади превратилась в сплошной, протяжный выходной, который она проводила не с мужем, а с его матерью.
Они мыли окна. Чистили шкафы. Перебирали крупы. Светлана Геннадьевна рассказывала, как правильно солить капусту и как хранить зимние вещи. Рассказывала о Семёне в детстве, о его болезнях, его привычках. Говорила, глядя куда-то мимо Нади.
— Он у меня слабенький был, грудью не брал, пришлось смесью выкармливать. Всегда его надо было уговаривать поесть. И ты смотри, Наденька, он суп не любит, если лук плавает. Лук надо вынимать.
Надя кивала. Молчала. Однажды, когда свекровь ушла, а Семён улёгся на диван с телефоном, она взорвалась.
— Я не могу больше! Ты понимаешь? Я не хозяйка в своём доме! У меня даже простыни другие, не те, которые я купила! Она принесла свои, голубые, говорит, они лучше стираются! Она даже мой тампонами интересуется, спрашивает, какие я покупаю, она знает, где дешевле!
Семён отвёл глаза от экрана, посмотрел на неё с искренним недоумением.
— Ну и что? Мама заботится. Она хочет, чтобы нам хорошо было. Тебе что, помощь мешает? Другие жёны были бы рады.
— Мне мешает, что у нас нет своей жизни! Мы никуда не ходим, потому что в субботу мама приходит с уборкой, а в воскресенье — с готовкой! Мы не можем уехать на дачу, потому что она купила тебе свежих котлет! Мы даже поссориться нормально не можем, потому что в любой момент может щёлкнуть ключ в замке!
— Не драматизируй, — он потянулся, зевнул. — Всё нормально. Привыкнешь.
Но Надя не привыкала. Она звонила своей матери, жаловалась, плакала в трубку. Мать, тихая, уставшая женщина, говорила умиротворяюще:
— Доченька, потерпи. Она же не от зла. Она одинокая, ей нужно дело. Займись собой, сходи с подругами, пусть она там убирается, если ей нравится. Мир лучше ссоры.
Но мир был унизительным. Он пах нафталином от свекровинных простыней и звучал скрипом швабры в семь утра.
Спасение пришло от Светки, подруги со школы. Они встретились случайно в «Перекрёстке», у полки с макаронами. Светка, уже дважды разведённая, энергичная, с ярко-красными ногтями и хриплым голосом от сигарет, выслушала её за чашкой кофе в кафе.
— Дура ты, Надька. Ты с ней в открытую бодаешься? Это бесполезно. Она же через сына действует. А он — тряпка. Прости, но тряпка. Ей нужно не помочь, ей нужно контролировать. Значит, надо сделать так, чтобы ей стало неудобно контролировать. Чтобы она сама не захотела совать нос.
— Как? — спросила Надя, с трудом веря, что есть способ.
— А очень просто. Стыдом. Только не её, а свой собственный, наоборот, использовать. Она же приличная женщина? Из советских? Значит, есть вещи, которые её шокируют. Нужно её шокировать. Так, чтобы она сгорела со стыда и боялась потом глаза поднять.
План был простым, почти гениальным в своей похабности. Надя первую ночь не спала, думала — унизительно, пошло, невозможно. А на утро, глядя на довольное лицо Семёна, который хвалил мамины солёные огурцы, поняла — сделает.
В пятницу она купила шампанское. И, смущаясь, зашла в магазин интимных товаров на окраине района, где её никто не знал. Купила там полупрозрачный чёрный пеньюар, от которого самой стало жарко. А у коллеги по работе, пожилой одинокой Людмилы Борисовны, которая жаловалась на бессонницу, взяла две таблетки слабого снотворного. Сказала, что у самой нервы.
Вечером в пятницу она налила Семёну шампанского, сама сделала глоток для храбрости, а в его бокал, когда он отвернулся к телевизору, раскрошила таблетку. Он выпил, потянул её к себе, они поцеловались. Через полчаса он сладко храпел, свалившись на подушку. Надя лежала рядом и смотрела в потолок. Сердце стучало где-то в горле.
В семь ноль-ноль в субботу щёлкнул замок. Послышались шаги. Шуршание пакетов на кухне. Звон кастрюль. Надя встала с кровати. Надела пеньюар. Он был скользким, холодным, неприятным к телу. Она глубоко вдохнула, зашла в спальню, села на кровать рядом со спящим Семёном.
— Сёма, милый, — громко, с придыханием сказала она. — Ну же, ещё… не останавливайся…
Она стала стучать изголовьем кровати о стену. Раз-два. Раз-два. Запричитала, как в плохом порно, которое они смотрели когда-то от скучины. Из-за двери на кухне вдруг наступила мёртвая тишина. Надя подождала, потом встала, распахнула дверь в спальню и вышла в коридор, направляясь на кухню.
Светлана Геннадьевна стояла у раковины, держа в руках пучок петрушки. Лицо её было белым, восковым. Глаза округлились. Она смотрела на Надю, на этот чёрный тюль, сквозь который всё было видно, и, казалось, вот-вот потеряет дар речи.
— Ты… ты что же это… — прохрипела она.
— А что такое? — Надя прошла мимо неё к холодильнику, взяла бутылку с водой, отпила, медленно, с наслаждением. — Мы дома. С мужем. Выполняем ваше же напутствие, Светлана Геннадьевна. Внуков хотим поскорее. А вы как думали, они берутся?
— Прикройся хоть! — вырвалось у свекрови, она отвернулась к окну.
— Жарко, — просто сказала Надя. — А Семён меня ждёт. Мы, знаете, только разогнались. Так что, если вы не против… может, вам потом зайти? Часа через три?
Она повернулась и пошла обратно в спальню, чувствуя на спине пристальный, обжигающий взгляд. Закрыла дверь. Прислонилась к ней. Колени дрожали. На кухне несколько минут была тишина, потом послышались торопливые шаги, звук закрывающейся входной двери.
Надя подошла к окну, отодвинула занавеску. Увидела, как Светлана Геннадьевна, не глядя по сторонам, почти бежит через двор к своей пятиэтажке. Походка у неё была сбившаяся, сутулая.
Надя опустилась на пол, обхватила колени руками. И сначала тихо, а потом всё громче засмеялась. Смеялась до слёз, до боли в животе, пока не услышала за спиной сонное кряхтение.
— Надь… что это? Голова трещит… — Семён сел на кровати, потёр глаза. — Мама не приходила?
— Приходила, — сказала Надя, вытирая слёзы. — Но ненадолго. У неё, видимо, дела.
С тех пор визиты свекрови стали редкими, формальными. Она звонила заранее. Приходила на час, максимум на два, с пирогом или вареньем, сидела на краешке стула, говорила о погоде, избегала смотреть Наде в глаза и уходила, оставляя на столе гостинец и ощущение неловкости, которое теперь висело на ней, а не на Наде.
Надя выдохнула. Жизнь постепенно вошла в спокойное, предсказуемое русло. Они с Семёном по-настоящему пожили одни. Научились ссориться из-за немытой посуды и мириться ночью в постели. Надя даже начала думать, что всё, борьба окончена, можно расслабиться. Она забеременела почти случайно, перестав пить таблетки — просто забывала. Когда тест показал две полоски, она испугалась, но Семён обрадовался. Обнял, покрутил, назвал будущей мамой.
Он сам, гордый, сообщил новость своей матери. И с этого момента всё снова перевернулось.
Светлана Геннадьевна появилась у них на пороге на следующий же день. Без звонка. С огромной сумкой.
— Я всё знаю, — сказала она торжественно, переступая порог. И в её глазах горел уже совсем другой огонь — не заботы, а права. — Теперь, Наденька, тебе никаких нагрузок. Ты садись, отдыхай. Я всё сама. И на работу тебе скоро пора будет уходить, по закону полагается. А я тут буду хозяйничать. Для внука или внучки стараться.
Она потрепала Надю по плечу, прошла на кухню, начала разгружать сумку. Достала банки с соленьями, пачки витаминов, вязаные маленькие пинетки.
— Мама, рано ещё, — пробурчал Семён, но как-то беззвучно.
— Что рано? Всё вовремя. Я решу, как лучше.
Надя стояла в коридоре и понимала, что круг замкнулся. Только теперь ставки стали неизмеримо выше. Теперь речь шла не только о её доме, но и о её ребёнке. И битва, которую она думала выигранной, только начиналась.
С той минуты, как тест показал две полоски, Надя почувствовала себя не беременной, а мобилизованной. Её тело, её утроба стали объектом всеобщего, пристального интереса. И главнокомандующим была, конечно, Светлана Геннадьевна. Она явилась, будто её ждали, будто Надя звонила и просила о помощи. А Надя не просила. Она сама ещё не поняла, рада ли, боится ли, хочет ли этого ребёнка. Семён хлопал её по плечу, говорил «молодец», покупал по вечерам яблоки, но в его глазах читалась та же растерянность, что и у неё. Только прикрытая мужской солидностью. А свекровь не растерялась ни секунды.
Она принесла не только пинетки и банки. Она принесла расписание. Рацион. Список запрещённых и разрешённых продуктов. Идею переехать к ним на последний месяц, «чтобы быть рядом».
— Мам, ну что ты, — засмеялся Семён неуверенно, глядя на Надю. — Мы справимся. Тем более, у Нади декрет скоро.
— Какой декрет? — Светлана Геннадьевна вытащила из сумки блокнот. — У неё по закону на седьмом месяце уходить положено. А это ещё пять месяцев впереди. Кто за ней смотреть будет? Ты на работе. А она, извини, Наденька, неопытная. Первый раз. Всё надо делать правильно.
— Я буду ходить на работу, — тихо, но чётко сказала Надя. Она стояла на пороге кухни, не решаясь войти в своё же пространство, теперь оккупированное. — Мне врач сказал, если нет угрозы, то до самого ухода можно.
— Врач! — Светлана Геннадьевна фыркнула, открывая банку с мочёной брусникой. — У меня подруга — врач с сорокалетним стажем, Лидия Михайловна. Так вот она говорит, что сейчас все эти молодые специалисты только и знают, что бумажки заполнять. А опыт — он в другом. Я у неё всё про твой срок узнаю. Она консультацию даст.
Надя почувствовала, как по спине пробежал холодок. Теперь у неё будет ещё и заочный врач. Она посмотрела на Семёна. Он увлечённо ковырял вилкой бруснику в банке.
— Вкусно, мам. Надь, попробуй, тебе же витамин C нужен.
Надя повернулась и вышла из кухни. Ушла в спальню, прикрыла дверь. Легла на кровать, положила руку на ещё плоский живот. Ей было страшно. Не от родов, не от ответственности. А от этого всепоглощающего, благостного наступления. От того, что её решение теперь будет уже не её. Что её ребёнок уже сейчас, до рождения, стал общим. Больше всего — свекровиным.
Так и пошло. Светлана Геннадьевна стала приходить не по выходным, а через день. Приносила еду — «правильную», по советам Лидии Михайловны. Отварную говядину, гречку, печёные яблоки. Осматривала холодильник и сокрушённо вздыхала, находя там колбасу или плавленый сыр.
— Надюша, это же сплошная химия. Тебе нельзя. Для малыша вредно.
Однажды Надя не выдержала. Она устала на работе, её тошнило от запаха краски в коридоре (делали ремонт), и она мечтала о чём-нибудь остром, солёном, о селёдке под шубой, которую так мастерски делала её собственная мать. Она купила всё необходимое, потратила два часа на готовку, накрыла стол, позвала Семёна. И в тот момент, когда он произнёс «Ну, за будущую маму!», раздался звонок в дверь.
Вошедшая Светлана Геннадьевна замерла на пороге, как детектив на месте преступления. Её взгляд скользнул по салатнице, по селёдке, по варёной картошке и свёкле.
— Что это? — спросила она тихо.
— Обед, — Надя старалась, чтобы голос не дрожал. — Сельдь под шубой. Хотела…
— Ты с ума сошла? — голос свекрови вдруг сорвался на крик. Она подбежала к столу, схватила салатницу. — Сельдь! Она же солёная! Отёки будут! И майонез! Ты что, ребёнка травить решила?!
— Мама, — встал Семён, но неуверенно, больше для проформы.
— Молчи! Ты что, не понимаешь? Она же беременна! Это не её организм сейчас, это организм моего внука! И она пихает в него эту гадость!
Надя сидела, сжав вилку в руке до побеления костяшек. Она смотрела, как Светлана Геннадьевна несёт салатницу на кухню, слышала, как содержимое с шумом летит в ведро. Потом хлопнула дверца холодильника — свекровь доставала свой «правильный» обед: паровая котлета, брокколи на пару, салат из отварной моркови без масла.
— Вот. Ешь. Это полезно.
Надя молча встала, вышла из-за стола, пошла в спальню. За ней никто не пошёл. Она слышала, как на кухне мать говорит с сыном спокойным, увещевающим тоном:
— Сёмочка, ты должен понимать. У неё гормоны, она не в себе. Ей хочется всякой ерунды. Но мы-то с тобой в здравом уме. Мы должны контролировать. Ради малыша.
Семён что-то промычал в ответ. Согласился. Он всегда соглашался. Ему было проще. Конфликт с матерью требовал сил, а их у него не было. У него была работа, усталость, желание покоя. А Надя… Надя должна была понять. Быть взрослой.
Она не плакала. Она лежала на кровати и смотрела в потолок. Злилась. Но злость была тягучей, беспомощной. Потому что формально свекровь была права. Сельдь и майонез — не самая полезная еда. А паровая котлета и брокколи — полезная. И как теперь спорить? Как отстаивать своё право на селёдку, не выглядев при этом капризной эгоисткой, которой плевать на здоровье ребёнка?
Следующим фронтом стала поликлиника. Светлана Геннадьевна настояла, чтобы Надя встала на учёт не в своей, районной, а в той, где работала та самая Лидия Михайловна. «Она глазком присмотрит, всё будет под контролем». Надя сопротивлялась. Ей нравилась её молодая врач, Марина Олеговна, которая шутила, успокаивала, не нагнетала.
— Семён, поговори с ней. Мне удобно рядом с домом. И я доверяю своему врачу.
— Но мама говорит, что её подруга — светило, — развёл руками Семён. — Она квоту может дать на хорошее отделение, на роды. Это же важно. Не будь упрямой.
В итоге Надя сдалась. Поехала в другую часть города, в старую, обшарпанную поликлинику. Лидия Михайловна оказалась сухой, неразговорчивой женщиной с холодными руками. Она щупала Надин живот, смотрела анализы, что-то писала в карту, не поднимая глаз.
— Всё более-менее. Вес уже прибавляете много. Ограничьте углеводы. И что это у вас, отёки? Кольцо не снимается?
— Нет, просто пальцы немного…
— Ограничьте соль. Полностью. И питьё — литр в день, не больше. Не слушайте этих модных врачей, которые говорят «пейте сколько хотите». Они потом отёки не разгребают.
Надя вышла от неё с ощущением, что она — неправильный инкубатор, который всё делает не так. Она позвонила Семёну, хотела высказаться, но он был на совещании.
— Надь, потом, ладно? Ты же в порядке? Мамина подруга всё посмотрела? Ну и хорошо. Держись.
Вечером Светлана Геннадьевна позвонила сама. Голос был мёдовым, полным заботы.
— Ну что, Наденька, как приём? Лидочка мне всё рассказала. Ничего, подкорректируем питание, всё наладится. Главное — дисциплина. Я тебе завтра творог обезжиренный привезу и кефир. От сладкого вообще откажись.
Надя молча слушала, глядя в окно на тёмный двор. Потом осторожно положила трубку, не попрощавшись. Она больше не смеялась, как тогда, после истории с пеньюаром. Не было в этой победе свекрови ничего смешного. Была методичная, спокойная экспансия.
Ситуация немного изменилась, когда на седьмом месяце Надя ушла в декрет. У неё появилось время. И она, к удивлению Светланы Геннадьевны, нашла союзника — интернет. Форумы для мам, статьи, современные исследования. Она узнала, что немного соли не страшно, что пить нужно по жажде, что паровая котлета — не единственная пища во вселенной. Она стала тихо саботировать. Ела в кафе, когда ходила гулять. Прятала в сумке шоколадки. Читала при свекрови статьи вслух.
— Вот, пишут, что кофе в небольших количествах можно. И красное вино, глоточек, для гемоглобина.
— Чушь! — фыркала Светлана Геннадьевна, но в её голосе появились нотки неуверенности. Она не привыкла, чтобы ей противоречили фактами. Её авторитет был основан на опыте и страхе. А Надя вдруг перестала бояться. Вернее, страх сменился другим чувством — ответственностью за того, кто скоро появится. И эта ответственность была её, а не свекровиной.
Однажды, когда Светлана Геннадьевна снова принесла обезжиренный творог и начала читать лекцию о пользе кальция, Надя её перебила.
— Светлана Геннадьевна, я всё понимаю. И спасибо за заботу. Но моя беременность — это моя ответственность. Мой врач, в конце концов, Марина Олеговна, с которой я всё же продолжаю консультироваться, говорит, что у меня всё хорошо. Я буду прислушиваться к её советам и к своему организму.
Наступила тишина. Свекровь смотрела на неё широко раскрытыми глазами. Семён, присутствовавший при разговоре, замер с чашкой в руке.
— Ты… ты скрытно к другому врачу ходишь? — прошептала Светлана Геннадьевна. — После всего, что мы для тебя сделали?
— Никто для меня ничего не делал, — голос Нади дрогнул, но она продолжила. — Я беременна. Я ношу ребёнка. Я решаю. Я очень ценю вашу помощь, но решать буду я.
Она встала и вышла из комнаты. На этот раз за ней вышел Семён. Он нашёл её в спальне, сидящей на кровати.
— Надь, ну зачем ты так? Маме же обидно. Она же переживает.
— А я что, не переживаю? — Она посмотрела на него, и в её взгляде он наконец-то увидел не усталость, а гнев. Чистый, острый. — Сёма, это мой ребёнок. Наш ребёнок. Не твоей мамы. Пора уже это понять. Пора уже занять какую-то сторону. Не между нами, а рядом со мной. Или ты хочешь, чтобы и дальше все решения здесь принимала она?
Он промолчал. Потом сел рядом, взял её руку.
— Я на твоей стороне. Просто… она же мать. Ей трудно.
— И мне нелегко! — вырвалось у Нади. — Мне страшно! Мне одиноко! Я не хочу с ней воевать, я хочу, чтобы ты был рядом! Не как посредник, а как муж! Защити меня от неё. Хотя бы попробуй.
Он обнял её, прижал к себе. И впервые за много месяцев Надя почувствовала не формальную ласку, а что-то настоящее. Опору. Возможно, временную, шаткую, но опору.
Светлана Геннадьевна уехала тогда, хлопнув дверью. Не появлялась три дня. Потом позвонила Семёну. Надя слышала, как он говорил в прихожей, тихо, успокаивающе.
— Мам, ну не надо… Конечно, ценим… Но Надя на взводе, гормоны… Да, я поговорю… Конечно, первая же…
Он положил трубку, зашёл в комнату.
— Мама просила передать, что она не хотела ссориться. Что она просто беспокоится. И что хочет помочь с подготовкой детской.
Детская. Это была новая территория, ещё не поделённая. Комнаты-то не было, была одна спальня, где им предстояло жить втроём первые месяцы. Но была идея — освободить угол, поставить кроватку, пеленальный столик. Надя уже присмотрела мебель в Икее, простую, светлую. Она боялась, что свекровь навяжет что-то своё — тяжёлое, тёмное, из прошлой жизни.
Светлана Геннадьевна пришла на следующий день, без сумок с едой. С лицом, изображающим обиду и готовность к перемирию.
— Я тут подумала, — начала она, не садясь. — Насчёт уголка. У меня же осталась кроватка от Семы. Чугунная, с бортиками. Всё ещё как новенькая, я на балконе храню. И комод есть, я его отреставрирую. Зачем вам новые траты?
Надя почувствовала, как всё внутри сжалось. Эта кроватка. Она её видела на старых фото — мрачная, с высокими прутьями, похожая на клетку.
— Спасибо, Светлана Геннадьевна, — сказала она как можно мягче. — Но мы уже присмотрели современную. Лёгкую, манеж-кроватку. Её можно двигать, складывать. И комод мы тоже выберем новый, под общий стиль.
— Какой ещё стиль? — свекровь всплеснула руками. — Ребёнку главное — чтобы чисто и прочно было! А эта ваша картонная мебель — она же развалится! Сёма, скажи ей!
Семён стоял, переминаясь с ноги на ногу. Он посмотрел на Надю, потом на мать.
— Мам… Может, и правда, пусть выбирает, как она хочет? Она там будет проводить больше времени. Ухаживать.
— То есть как? Моя кроватка не годится? — голос Светланы Геннадьевны задрожал. Это была уже не злость, а что-то другое — боль, уколотая гордость. — Я в ней сына вырастила. Здорового. А это… это что за блажь?
Надя вдруг поняла. Речь шла не о кроватке. Речь шла о праве. О праве передать эстафету, вложить свою частицу в этого нового человека. Отказаться от кроватки — значит отказаться от её опыта, от её материнства, признать его ненужным.
— Знаете что, — сказала Надя неожиданно для себя. — Давайте привезёте вашу кроватку. Посмотрим. Если впишется… может, и поставим.
Она сказала это не из уступчивости, а из внезапной, острой жалости. Жалости к этой немолодой женщине, которая вся — в прошлом, в сыне, и которая боится остаться не у дел в будущем, которое связано с внуком.
Светлана Геннадьевна посмотрела на неё с удивлением, даже с подозрением. Потом кивнула.
— Привезу. Увидите, какая славная.
Когда она ушла, Семён обнял Надю.
— Спасибо. Ты молодец. Я видел, как тебе тяжело.
— Тяжело, — согласилась Надя, прижимаясь к нему. — Но я, кажется, начинаю понимать её. Она не монстр. Она просто… потерялась. И хочет быть нужной.
— И ты ей нужна, — сказал Семён. И впервые это прозвучало не как просьба уступить, а как констатация факта.
Через день кроватку привезли. Она оказалась не такой ужасной, как представляла Надя. Чугунная, да, тяжёлая, но с милыми, вытертыми рисунками на спинке. Её можно было покрасить в белый цвет. Светлана Геннадьевна сама протёрла её, сияя.
— Вот видишь? Прочная. На века.
— Да, хорошая, — честно сказала Надя. — Давайте её здесь поставим. А новую… может, не будем пока покупать. Посмотрим, как малышу будет удобно.
Это была маленькая победа. Не Нади и не свекрови. Какая-то третья победа — победа возможного перемирия. Хрупкого, зыбкого, но возможного.
Роды начались на две недели раньше срока. Ночью, внезапно. Схватки скрутили Надю так, что она не могла крикнуть, только стонала, вцепившись в простыню. Семён метался, ронял телефон, не мог найти сумку, собранную ещё месяц назад. Он позвонил матери. Инстинктивно.
Та примчалась через пятнадцать минут. Одетая, собранная, с термосом и пакетом печенья «на всякий случай». Увидев Надю, она не стала читать нотаций. Подошла, взяла её за руку, твёрдо, по-деловому.
— Дыши, Надя. Ровно. Сейчас соберёмся и поедем. Сёма, неси сумку в машину. Ключи давай, я сама поведу, ты не в состоянии.
И в этой её деловитости, в этой чёткости не было уже прежнего контроля. Была необходимость. Была помощь. Та самая, которая нужна здесь и сейчас. Надя, стиснув зубы от новой волны боли, позволила свекрови вести себя под руки к лифту, позволила укутать в плед. В машине она сидела сзади, положив голову на колени Семёну, а Светлана Геннадьевна вела машину спокойно, уверенно, проклиная только рытвины на дороге.
В приёмном покое она поговорила с дежурной сестрой таким тоном, что ту сразу проняло. Надю быстро оформили, отвезли в предродовую. Семён остался ждать в коридоре. Светлана Геннадьевна стояла рядом с ним, молча. Потом сказала:
— Всё будет хорошо. Она крепкая.
Это «крепкая» прозвучало как высшая похвала.
Роды были долгими и трудными. Надя, в промежутках между схватками, в полусне, думала о странных вещах. О той селёдке под шубой, которую так и не доела. О старой кроватке на балконе. О лице свекрови, когда та вела машину — сосредоточенном, усталом, человечном.
Когда всё закончилось, и на её живот положили маленькое, сморщенное, кричащее существо, Надя заплакала. От боли, от облегчения, от страха. Потом её перевезли в палату. Первым, кого она увидела, кроме бледного, перепуганного Семёна, была Светлана Геннадьевна. Она стояла у окна, и на её щеках блестели слёзы. Надя никогда не видела, чтобы она плакала.
— Молодец, — сказала свекровь хрипло. — Молодец, дочка.
И подошла, осторожно, будто боясь расплескать, взяла её руку. Не сжимала, просто держала.
Позже, когда Надю перевели в общую палату, а Семён ушёл домой за необходимыми вещами, Светлана Геннадьевна осталась. Она сидела на стуле у кровати, смотрела на спящего в прозрачном боксе внука — мальчика, Егора.
— Знаешь, — тихо сказала она, не глядя на Надю. — Я со Сёмой одна осталась, когда ему три года было. Муж ушёл. Я всё боялась сделать что-то не так. Боялась, что не справлюсь. Поэтому, наверное, и вцеплялась в него, как в спасательный круг. А потом он вырос. И когда ты появилась… мне показалось, что круг уходит. Что я останусь одна. На берегу.
Она замолчала, поправила край одеяла на Наде.
— Я, наверное, была ужасной свёкровью.
Надя смотрела в потолок. Слушала. В горле стоял ком.
— Вы были… очень активной свёкровью, — осторожно сказала она.
Светлана Геннадьевна тихо усмехнулась.
— Это мягко сказано. Ладно. Теперь ты — мать. Теперь тебе решать. Я… я буду просто бабушкой. Если позволишь.
— Позволю, — прошептала Надя. И закрыла глаза. От усталости, от боли, от этого нового, непонятного чувства — не прощения, а скорее понимания. Глубокого, костного.
На следующий день Светлана Геннадьевна привезла из дома суп. Не пресный, а наваристый, с лапшой и курицей. И отдельно, в контейнере, маленькую порцию селёдки под шубой.
— На, — сказала она, ставя контейнер на тумбочку. — Только не рассказывай Лидии Михайловне.
Надя взяла вилку, попробовала. Слёзы снова навернулись на глаза. От солёного вкуса, от нежности, от всего.
— Спасибо.
— Ешь, ешь, — Светлана Геннадьевна отвернулась к окну, будто проверяя погоду. — Теперь тебе надо силы восстанавливать.
И Надя ела. И думала о том, что война, кажется, закончилась. Не победой и не поражением. Каким-то странным, зыбким миром. Который, возможно, и есть самое сложное, что им всем теперь предстоит строить. Втроём. А скоро и вчетвером.
Мой дом не санаторий для вашей мамы, — холодно сказала жена мужу, узнав о его планах вселить свекровь.