— Это моя квартира, и ключи от нее ты мне отдашь прямо сейчас, — сказала я, даже не повысив голос.
— Ты с ума сошла? — Костя посмотрел на меня так, будто я только что призналась ему в чем-то неприличном. — Мама здесь живёт.
— Живёт — это когда платят и спрашивают разрешения. А здесь она распоряжается, как хозяйка. И ты ей это позволил.
Мы стояли на кухне, за окном мокрый декабрьский вечер размазывал фонари, на столе остывал кофе, а до Нового года оставалось меньше двух недель. Самое время выяснять, кому что принадлежит — особенно когда речь идёт о квадратных метрах, семейной памяти и вечной женской войне, в которую тебя втягивают без объявления.
Я поставила кружку в раковину слишком резко — фарфор звякнул, как предупреждение.
— Ты опять начинаешь, — устало сказал Костя. — Давай не сегодня.
— А когда? Под бой курантов? Или после, когда она окончательно решит, что это не моя квартира, а её запасной аэродром?
Он молчал. А это молчание у него было особенное — вязкое, удобное, как старая куртка. В нем можно было спрятаться от всего, включая жену.
Эта квартира досталась мне не по любви и не по удаче. Обычная история: бабушкина «двушка» в панельном доме у метро, ремонт на кредит, годы экономии, переклеенные обои, скрипучий ламинат. Я в ней выросла, я в неё вложилась, я в ней, в конце концов, жила. До того дня, как Костя предложил «временно пустить маму», потому что у неё «сложный период».
Сложный период у Тамары Сергеевны длился уже второй год.
— Ты же знаешь, у неё сейчас вопрос с дачей, — наконец произнёс он. — Там наследство, суды, документы…
— Я знаю только одно, — перебила я. — Она сюда въехала на месяц. Прошло двадцать два. И теперь она решает, где мне ставить обувь и какие шторы вешать.
Как будто в подтверждение моих слов, из комнаты донёсся голос Тамары Сергеевны — громкий, уверенный, без тени сомнений:
— Костя! Ты мусор вынес? И скажи своей… — пауза была нарочито длинной, — жене, что салфетки надо покупать нормальные, а не эту тонкую ерунду!
Я усмехнулась.
— Своей жене, — повторила я. — Слышал? Я у тебя уже прилагательное.
Костя закрыл глаза. Он всегда так делал, когда хотел, чтобы проблема рассосалась сама.
Тамара Сергеевна появилась в нашей жизни с двумя чемоданами, пакетом документов и твёрдым намерением «навести порядок». Порядок, разумеется, был нужен не в её жизни, а в нашей.
— Я ненадолго, — говорила она тогда, снимая пальто и осматривая прихожую. — Пока разберусь с бумагами. Там же дом родительский, сама понимаешь, дело тонкое.
— Конечно, — сказала я. — Ненадолго.
Она посмотрела на меня внимательно, как смотрят на мебель: с интересом, но без уважения.
Сначала были мелочи. Она переставила посуду — «так удобнее». Потом выкинула мои старые чашки — «сколы, некрасиво». Потом объявила, что диван в гостиной стоит неправильно и мешает циркуляции воздуха. Я молчала. До поры.
Настоящее веселье началось ближе к декабрю, когда разговоры о наследстве перестали быть абстрактными.
— Если дом продадут, — рассуждала Тамара Сергеевна за ужином, — деньги нужно вложить грамотно. Недвижимость сейчас — единственное надёжное.
— У нас уже есть недвижимость, — сказала я. — Эта квартира.
— Ну что ты, — отмахнулась она. — Это так… старт. Молодым всегда нужно расширяться.
«Молодым» было за сорок, но спорить я не стала.
Через неделю я случайно услышала, как она говорит по телефону:
— Да, оформим на Костю. Конечно, так надёжнее. Женщины — народ переменчивый.
Я стояла в коридоре, с пакетом мандаринов в руках, и вдруг отчётливо поняла: разговор идёт не просто обо мне. Он идёт мимо меня.
Вечером я спросила Костю напрямую.
— Ты в курсе, что твоя мама обсуждает оформление наследства на тебя?
— А что такого? — искренне удивился он. — Я же её сын.
— А я?
— А ты при чём? — он даже рассмеялся. — Это же не твои родители.
Вот тогда внутри меня что-то и сдвинулось. Тихо, без хлопка, но необратимо.
К Новому году Тамара Сергеевна окончательно почувствовала себя хозяйкой. Она составила список продуктов, распланировала гостей и объявила, что ёлку будем ставить «по старинке, в углу».
— Мне так привычнее, — сказала она. — И вообще, я уже договорилась с Аллой, она приедет на праздники.
Алла. Золовка. Человек с вечным ощущением, что ей все должны.
— Она будет жить у нас? — спросила я.
— А где же ещё? — удивилась Тамара Сергеевна. — Места много.
Я посмотрела на Костю. Он отвёл взгляд.
— Понятно, — сказала я. — Значит, Новый год у нас будет семейный. В расширенном составе. Без моего участия в принятии решений.
— Не драматизируй, — попросил он. — Это же праздник.
Я тогда ещё не знала, что именно Алла станет последней каплей. Что разговоры о деньгах и квадратных метрах покажутся цветочками по сравнению с тем, как легко в этой семье распоряжаются чужим. И что очень скоро вопрос будет стоять не о том, где ставить ёлку, а о том, кто здесь лишний.
Алла приехала двадцать девятого, под вечер, когда город уже начал сходить с ума от предновогодней суеты, а я — от ощущения, что меня медленно, но уверенно выдавливают из собственной жизни. Она втащила в квартиру два чемодана на колёсиках, спортивную сумку и пакет с какими-то коробками, гремевшими так, будто внутри была чужая посуда.
— Ну здравствуй, родная, — протянула она, разглядывая меня оценивающим взглядом. — Всё такая же… стройная.
Это «стройная» прозвучало как диагноз.
Костя засуетился, схватил чемоданы, потащил их в гостиную. Тамара Сергеевна уже стояла посреди комнаты, как генерал на плацу.
— Аллочка, ну наконец-то! — всплеснула она руками. — Проходи, раздевайся. Я тебе диван расстелила, тот, что получше.
— Тот, что получше, — машинально повторила я.
— Ну конечно, — не смутилась свекровь. — Тебе же всё равно, ты у нас неприхотливая.
Алла хмыкнула и прошла мимо меня, задевая плечом. Я почувствовала запах её духов — тяжёлый, сладкий, навязчивый. Такой запах остаётся надолго, даже когда человек уходит. Или когда его выгоняют.
С этого вечера квартира перестала быть моей окончательно. Алла заняла ванную так, будто у неё там был офис. Полки заполнились её баночками, полотенца исчезли, на стиральной машине выросла гора белья.
— Я потом всё разберу, — говорила она. — Чего ты такая напряжённая?
Я не отвечала. Я наблюдала.
Алла оказалась разговорчивой, особенно по вечерам, когда мы все оказывались на кухне. Она говорила о своей жизни с тем особым надрывом, которым говорят люди, уверенные, что им недодали.
— Я вообще не понимаю, как можно жить без своего угла, — вздыхала она, помешивая чай. — Вот у тебя, — кивок в мою сторону, — квартира есть. Повезло. А я всё по съёмным. То хозяйка странная, то район так себе.
— Можно купить, — сказала я. — Сейчас ипотека не такая страшная.
Алла посмотрела на меня с жалостью.
— Ты как с Луны. С чем покупать? С моей зарплатой? Да и вообще, я не уверена, что хочу связываться. Вдруг что-то получше подвернётся. Наследство, например.
Тамара Сергеевна сразу оживилась.
— Кстати, о наследстве, — сказала она. — Костя, я тебе не рассказывала? Дом, скорее всего, продадут. Деньги будут.
— Мам, — насторожился он. — Ты уверена?
— Практически, — кивнула она. — И надо будет решать, куда их вложить. Я считаю, что лучше всего — в жильё. Для семьи.
Я подняла глаза.
— Для какой именно семьи?
В кухне повисла тишина. Алла сделала вид, что очень увлечена печеньем.
— Ну как… — протянула Тамара Сергеевна. — Для вас, конечно. Для Кости. Чтобы было что оставить детям.
— У нас нет детей, — сказала я.
— Пока, — быстро ответила она. — Всё впереди.
Я посмотрела на Костю. Он молчал. Это молчание стало его главным аргументом в любом разговоре.
Деньги начали исчезать незаметно. Сначала — мелочь. Потом — купюры. Я списывала на суету, на праздники, на собственную рассеянность. Но однажды утром открыла кошелёк и увидела там пустоту. Даже карта лежала как-то сиротливо, перекосившись.
Я стояла в прихожей, в пальто, собираясь на работу, и чувствовала, как внутри поднимается холодная волна.
— Костя, — сказала я, — ты не брал деньги из моего кошелька?
Он даже обиделся.
— Ты что? Зачем мне?
— Тогда кто?
Он пожал плечами.
— Может, ты сама потратила. Сейчас же праздники, сама понимаешь.
Я понимала. Но не верила.
Вечером я аккуратно спросила Аллу:
— Слушай, ты случайно не брала деньги? У меня пропали.
Она посмотрела на меня с таким искренним удивлением, что я на секунду засомневалась в собственной адекватности.
— Ты серьёзно? — сказала она. — Зачем мне твои деньги? У меня свои есть.
— Ага, — не выдержала я. — Те, что ты у меня же и занимала?
Она резко встала.
— Ты сейчас что хочешь сказать?
— Я хочу сказать, что у меня из дома исчезают вещи и деньги, — ответила я. — И это происходит после твоего приезда.
В кухню вошла Тамара Сергеевна.
— Что за тон? — сразу включилась она. — Алла у нас гостья. Нельзя так.
— А я тогда кто? — спросила я. — Постоялец?
— Не передёргивай, — отрезала свекровь. — Ты просто слишком зациклена на своём. В семье так не живут.
Семья. Это слово в их устах означало что угодно, только не меня.
Тридцатого декабря я получила премию. Хорошую, редкую, такую, о которой не кричат, но мысленно уже распределяют. Я никому не собиралась говорить, но Алла каким-то образом узнала.
— О, поздравляю, — протянула она. — Теперь Новый год будет весёлым.
Я промолчала. Но вечером, собираясь с Костей в магазин за последними покупками, намеренно оставила карту дома. И кошелёк — тоже. Я положила деньги в приложение и вышла, чувствуя себя одновременно глупо и решительно.
— Ты чего такая напряжённая? — спросил Костя уже в лифте.
— Потому что я устала быть удобной, — ответила я.
В магазине я почти не смотрела на полки. Я смотрела в телефон. Первое списание пришло через двадцать минут. Потом второе. Потом третье.
Я показала экран Косте.
— Объясни.
Он побледнел.
— Это… это ошибка?
— Нет, — сказала я. — Это Алла. И твоя мама. И ты, который всё это время делал вид, что ничего не происходит.
Мы вернулись домой раньше. В квартире горел свет, из гостиной доносился смех. Алла щеголяла в новой куртке, Тамара Сергеевна что-то одобрительно комментировала.
— Как удачно, — сказала я, входя. — Мы как раз вовремя.
Алла обернулась. И впервые за всё время я увидела в её глазах не наглость, а страх.
Но это было только начало. Потому что впереди была новогодняя ночь. А вместе с ней — разговоры, которые уже нельзя было отложить.
Новогодняя ночь началась странно тихо. Не так, как обычно — с суеты, беготни, лишних слов. В квартире стояло напряжение, плотное, как тёплый воздух перед грозой. Алла сидела в гостиной, уткнувшись в телефон, делая вид, что происходящее её не касается. Тамара Сергеевна гремела на кухне кастрюлями, словно нарочно, будто хотела заглушить любые разговоры, которые могли возникнуть. Костя ходил из комнаты в комнату, поправлял гирлянду, перекладывал салфетки, создавал иллюзию занятости.
Я села за стол и поняла, что терпение моё закончилось. Не сегодня. Не в эту ночь.
— Давайте сразу, — сказала я громко, не повышая голоса, но так, чтобы услышали все. — Без тостов и улыбок. Мне надоело жить в этом театре.
Тамара Сергеевна замерла у плиты.
— Что ты опять затеяла? — спросила она с раздражением. — Люди готовятся встречать Новый год, а ты…
— А я живу в своей квартире, — перебила я. — В квартире, где у меня пропадают деньги. Где за моей спиной обсуждают, как и на кого оформлять имущество. Где мне каждый день дают понять, что я здесь временно.
Алла фыркнула.
— Ну началось, — сказала она. — Ты всегда любила драму.
Я посмотрела на неё в упор.
— Ты потратила с моей карты сорок шесть тысяч рублей. Сегодня. Хочешь сказать, это тоже драма?
Алла побледнела, но быстро взяла себя в руки.
— Ты сама оставила карту. Значит, разрешила.
— Я ничего не разрешала.
— Не будь такой мелочной, — вмешалась Тамара Сергеевна. — В семье деньги общие.
— В какой именно семье? — спросила я. — В вашей? Тогда почему я узнаю обо всём последней?
Костя наконец сел за стол. Лицо у него было усталое, постаревшее.
— Хватит, — сказал он. — Давайте спокойно. Всё можно решить без скандалов.
Я рассмеялась. Резко, неприятно даже для себя.
— Спокойно? Ты два года живёшь между мной и своей мамой и называешь это спокойствием. Ты позволил ей хозяйничать здесь. Ты позволил Алле брать мои вещи, мои деньги. Ты молчал, когда обсуждали наследство, будто меня вообще не существует.
— Это не так, — сказал он тихо. — Ты всё преувеличиваешь.
— Нет, — ответила я. — Я наконец-то вижу.
Тамара Сергеевна подошла ближе.
— Послушай, — сказала она, понижая голос, — ты женщина взрослая. Должна понимать: мужчина всегда будет на стороне своей семьи. Кровь — она важнее.
— Тогда тебе придётся понять кое-что другое, — сказала я. — Эта квартира оформлена на меня. Полностью. И жить здесь дальше вы будете только с моего согласия.
Алла вскочила.
— Ты нас выгоняешь?! Перед Новым годом?!
— Я возвращаю себе дом, — ответила я. — Разница принципиальная.
— Костя! — взвизгнула она. — Ты слышишь?!
Он молчал. Долго. Потом поднял глаза.
— Мам, — сказал он. — Алла… вам правда лучше уехать.
Тишина, которая повисла после этих слов, была оглушительной.
— Ты выбираешь её? — прошипела Тамара Сергеевна.
— Я выбираю не разрушать всё окончательно, — ответил он. — И если для этого вам нужно пожить отдельно… значит, так.
Алла смотрела на него с ненавистью.
— Я знала, — сказала она. — Ты всегда был слабым.
— Возможно, — кивнул он. — Но это мой дом. И моя жена.
Слово «моя» прозвучало неуверенно, но всё же прозвучало.
Собирались они молча. Тамара Сергеевна методично укладывала вещи, не глядя на меня. Алла хлопала ящиками, бормоча что-то себе под нос. Такси приехало за полчаса до полуночи.
Когда дверь за ними закрылась, квартира вдруг стала слишком большой и слишком тихой.
— Ты довольна? — спросил Костя.
Я посмотрела на ёлку, на недопитый бокал, на разбросанные салфетки.
— Я устала, — сказала я. — И мне страшно. Но впервые за долгое время — честно.
Он сел рядом.
— Я не знаю, что будет дальше, — сказал он. — Но я понял, что был неправ.
Я не ответила. За окном начали грохотать первые салюты. Часы показывали без пяти двенадцать.
Я подняла бокал.
— За Новый год, — сказала я. — И за то, чтобы в нём не было лжи. Даже бытовой. Особенно бытовой.
Костя кивнул.
Мы не обнимались. Не обещали друг другу ничего. Но в этой тишине, среди чужих фейерверков и возвращённого пространства, я вдруг поняла: иногда, чтобы сохранить себя, нужно разрушить привычное. И это — тоже форма начала.
Пл0хая хозяйка