— Ты не представляешь, что происходит! — голос Антона резал телефонную тишину, он влетел в прихожую, сбрасывая снег с ботинок, даже не поздоровавшись. — Мама сегодня вызывает: ремонт, кризис, завтра рабочие, а денег ей не хватило. И Ленька свой долг внес, и я свою часть отстегнул. Осталось — твоя зарплата.
Юля стояла у плиты, держала в руке половник, и борщ, который варила для ужина, вдруг запахл не едой, а чем-то горьким и неприятным. Она медленно поставила кастрюлю на выключенную конфорку, обернулась.
— Мою зарплату? Всю? — спросила она так тихо, что Антон переспросил, хотя отлично расслышал.
— Да как же иначе, Юль? — он развел руками, и в этом жесте была театральность, которую она раньше за ним не замечала. — Ты же в курсе, окна у нее совсем рассохлись, форточку закрыть невозможно, все дует. Я сам в прошлое воскресенье проверял — рукой щель чувствуется. А ей пятьдесят три, у нее же радикулит. Она просто за зиму там заболеет. Неужели тебе не жалко?
Он подошел ближе, попытался обнять, но Юля отстранилась, будто обожглась.
— Мне жалко, — сказала она ровно. — Но у меня на эти деньги другие планы. Мы же обсуждали. Маме моей путевку в санаторий — врач настоятельно рекомендовал после той истории со спиной. И тебе, ты же сам говорил, корпус у часов треснул, новые нужны. Да и… на жизнь, Антон. На продукты, на коммуналку. Где я возьму, если все отдам?
— Возьмешь авансом! Или в долг у Оксаны! — выпалил он, и только тогда понял, что сказал нечто чудовищное. Помолчал, сглотнув. — Ладно, не в долг. Я потом… как премию получу, верну. Или мы как-нибудь сэкономим. Но маме нужно сейчас. Прямо сейчас, понимаешь? Она уже бригаду нашла, они завтра материалы покупать едут. Вся сумма должна быть у нее на карте к утру.
Юля прошла в гостиную, села на диван, обхватила голову руками. За окном темнело, на стеклах уже лепился пушистый снег — предновогодний, красивый, белый. В соседней квартире пахло мандаринами — через вентиляцию доносился этот праздничный, колкий аромат. А у них в доме пахло теперь ссорой.
— Ты уже отдал свои пятьдесят? — спросила она, не поднимая головы.
— Ну… да. Сегодня днем перевел. А что? — в его голосе вновь зазвенела оборонительная нота.
— А что спросить меня не подумал? Мы же семья. Или моя зарплата — это не семейные деньги, а твоя премия — твои личные?
— Не начинай эту песню, — Антон махнул рукой, сел в кресло напротив. — С мамой так нельзя. Она нам всю жизнь помогала. Помнишь, на первый взнос по этой квартире она последние сбережения отдала? Мы же ей обязаны.
— Мы ей благодарны, Антон. Но «обязаны» — это рабское слово. И она отдавала их по своей воле. А ты сейчас просто забираешь у меня. Требуешь. Даже не спросив.
Он вздохнул тяжело, театрально, и провел рукой по лицу.
— Хорошо. Я виноват. Не посоветовался. Прости. Но ситуация безвыходная. Слушай, давай так: ты отдаешь пятьдесят два, которые получила сегодня. А на путевку твоей маме я коплю три месяца, откладывая с каждой получки. Честное слово. И часы мне не нужны, потерплю. Главное — чтобы мама моя не мучилась в этой ледяной коробке. Ну пожалуйста, Юль.
Он смотрел на нее умоляюще, и в его глазах была та самая мальчишеская беспомощность, которая когда-то вызывала у нее умиление, а теперь — лишь усталость. Он всегда так делал: сначала нападал, потом, если не проходило, включал эту просительную, детскую нотку. И она много раз сдавалась. Потому что так было проще. Потому что не хотелось скандала, разлада, ледяного молчания в квартире, где до этого было так уютно.
Но сейчас было другое. Это была не просто сумка, которую Ирина Олеговна захотела, и Антон тут же купил, хотя у них был запланирован другой расход. Это было все. Все, что она заработала за месяц, стоя на ногах по десять часов, улыбаясь капризным пациентам в клинике, выслушивая претензии врачей. Это были ее кровные деньги, на которые она хотела сделать хорошее, важное дело для своей матери. Для своей, такой же одинокой и уставшей, как и его. А ему, выходило, важнее только его.
— Нет, — сказала она тихо, но очень четко. — Я не отдам все. Я могу дать двадцать. И то — это будет в ущерб всему, что мы планировали. Но больше — нет.
Лицо Антона изменилось. Смягченные, виноватые черты вдруг застыли, заострились. Он откинулся в кресле, и его взгляд стал холодным, оценивающим.
— Двадцать? — повторил он с плохо скрываемым презрением. — Двадцать тысяч, когда нужно пятьдесят два? Ты что, смеешься? Мама подумает, что я обманул ее, что у нас на самом деле есть, но мы жадничаем.
— Пусть думает, что хочет! — не выдержала Юля. — Почему я должна жить в постоянном страхе, что твоя мама что-то подумает? Она взрослый человек! Если начала ремонт, пусть рассчитывает на свои силы, а не выжимает последнее с детей!
— Не смей так говорить о моей матери! — Антон вскочил. — Она не «выжимает». Она просит помощи. И имеет на это полное право. В отличие от твоей мамаши, которая до сих пор на шее у дочери сидит!
Казалось, воздух в комнате лопнул, как перетянутая струна. Юля медленно поднялась с дивана. В ушах стоял звон.
— Что ты сказал?
— Ты слышала, — пробормотал он, уже понимая, что перешел черту, но отступать было поздно. — Всегда какие-то проблемы, то спина, то сердце… Вечные жалобы. И ты бежишь, везешь деньги, покупаешь лекарства. А моя мама, которая реально вкалывала всю жизнь, чтобы нас поднять, не может попросить о нормальной помощи?
Юля не ответила. Она повернулась и ушла в спальню, тихо закрыв за собой дверь. Не нахлопнув, а именно закрыв — этот тихий, окончательный щелчок прозвучал громче любого крика. Она села на край кровати, и руки у нее дрожали. Не от злости даже, а от какого-то физического унижения, будто ее только что публично оскорбили, швырнули в грязь.
Она слышала, как Антон ходит по гостиной, что-то бормочет, потом загрохотал посудой на кухне — видимо, наливал себе воду. Потом тишина. Он не пошел за ней. Не попросил прощения. Он ждал, что она остынет, выйдет, и они продолжат разговор — уже с позиции его вины, но и ее уступчивости. По отработанному сценарию.
Но в этот раз сценарий дал сбой. Юля не вышла. Она легла, повернулась лицом к стене и смотрела в одну точку, пока за окном не потемнело окончательно и не зажегся фонарь, бросая на потолок длинные, тревожные тени.
Она думала о своей матери. Валентина Ивановна никогда не просила. Да, жаловалась на усталость — она была кассиром в старом универмаге, целый день на ногах, улыбка для покупателей, вечный стресс из-за сдачи. Но когда Юля привозила ей деньги или подарки, она сначала отнекивалась: «Куда ты, дочка, мне ничего не надо, ты себе оставь». А когда брала — в глазах стояла такая благодарность и такая вина, что у Юли сжималось сердце. Никогда, ни разу мать не выдвигала условий, не ставила ультиматумов, не намекала на долг. Она просто была… матерью. Тихой, уставшей, любящей.
А Ирина Олеговна… Ирина Олеговна была другой породы. Она не просила — она формулировала задачи. «Вам нужно купить машину — вот эта модель надежная». «Эта квартира вам подходит — берите». «Мне нужен ремонт — соберите сумму». И Антон, ее любимый младший сыночек, всегда отвечал: «Да, мам. Хорошо, мам. Сделаем, мам». Он был ее солдатом, а теперь требовал, чтобы Юля тоже встала в этот строй.
Юля повернулась, взглянула на часы на тумбочке. Десять вечера. Она взяла телефон, хотела позвонить маме, но положила обратно. Не сейчас. Не в таком состоянии. Вместо этого она открыла банковское приложение, уставилась на цифру: пятьдесят две тысячи триста рублей. Ее зарплата. Ее труд. Ее свобода. Или то, что должно было ею быть.
Из гостиной доносился приглушенный звук телевизора. Он смотрел футбол. У него были нервы, чтобы смотреть футбол, после всего, что он наговорил. Это осознание обожгло ее новой волной обиды.
Она встала, накинула халат и вышла. Антон лежал на диване, уткнувшись в телефон, телевизор бубнил вполголоса.
— Я дам тридцать, — холодно сказала Юля. Он вздрогнул, оторвался от экрана. — Не пятьдесят два. Тридцать. Это больше половины. Остальное — твоя проблема. Уговаривай Леню добавить, займи у кого-нибудь, скажи маме, чтобы ждала. Но двадцать две тысячи я оставляю себе. На мамину путевку. Хотя бы на часть ее.
Он смотрел на нее, и в его взгляде боролись облегчение и раздражение. Облегчение — потому что хоть что-то она дает. Раздражение — потому что она посмела торговаться, ставить условия.
— Тридцать… — пробормотал он, делая вид, что считает в уме. — Этого все равно мало. Нужно пятьдесят два.
— Тогда пусть будет мало, — резко оборвала она. — Или ты возьмешь тридцать, или не возьмешь ничего. Решай.
Она видела, как он сжимает челюсть. Видела, как в его голове крутятся мысли: как сообщить матери, что собрали не все, как оправдаться. Его страх перед матерью в этот момент был для нее осязаем, почти физичен. И впервые она увидела в этом не сыновью любовь, а болезнь, настоящую болезнь, которая калечила его, а теперь калечила и их брак.
— Хорошо, — сквозь зубы выдавил он. — Тридцать. Переведешь завтра утром. Я скажу маме, что остальное… что остальное через пару дней подкинем. Хотя бы начнут.
Он не сказал «спасибо». Он просто кивнул и снова уткнулся в телефон, показывая, что разговор окончен. Теперь он должен был думать, как выкрутиться с оставшимися двадцатью двумя тысячами.
Юля вернулась в спальню. На душе было гадко и пусто. Она будто продала часть себя за эти тридцать тысяч. Отдала не по доброй воле, а под давлением, под угрозой скандала, под токсичным грузом его материнского долга. Она легла и долго смотрела в потолок, слушая, как за стеной воет ветер в щели старого дома — не в их доме, а там, в квартире Ирины Олеговны. Этот вой теперь звучал и в ее душе. Предновогоднее чудо не случилось. Начиналась война. Тихая, холодная, бытовая. И Юля еще не знала, есть ли у нее силы в ней победить, или она обречена просто медленно сгорать, отдавая по тридцать тысяч каждый раз, когда у свекрови возникнет «безвыходная ситуация». Спина, потолок, сантехника, жалость, долг… Бесконечный круговорот требований, в котором тонула ее собственная, отдельная жизнь.
Перевод ушел утром, в восемь ноль-ноль. Юля стояла в очереди в банкомате, вколачивая в него карту, тыкая пальцем в холодный экран. Каждая цифра отзывалась щемящей болью, будто она отрезала от себя кусок живого мяса. «За ремонт», — написала она в комментарии. Коротко, сухо, без единого теплого слова. Пусть знает, какого цвета эта помощь.
Весь день на работе был какой-то ватным. Пациенты говорили, а она слышала только белый шум в ушах. Оксана, коллега, принесла кофе, присела рядом.
— Что с тобой? Как будто на похоронах побывала.
— Почти, — хрипло ответила Юля и рассказала. Кратко, без эмоций, как констатировала факт.
Оксана свистнула.
— Да у тебя свекровь — террористка эмоциональная. А муж — ее боевик-смертник. Ты что же, отдала?
— Тридцать. Не все.
— И слава богу. Но это только начало, Юль. Теперь она будет знать твою цену. Тридцать тысяч. В следующий раз будет стоить дороже.
Юля знала, что Оксана права. Это знание лежало в желудке холодным, неудобоваримым комком.
Дома ее ждала тишина. Антон написал СМС: «Деньги мама получила. Спасибо. Задерживаемся с Леней, помогаем смету составлять». Ни слова о вчерашнем. Ни извинений за «мамашу на шее». Будто этого и не было. Будто они просто выполнили очередную семейную задачу и двигались дальше. Эта нормальность была страшнее скандала.
Прошло три дня. Предновогодняя суета нарастала, в магазинах толпились люди, в воздухе витал запах хвои и сладостей, а у Юли внутри было пусто и холодно. Она купила матери скромный подарочный набор — хороший крем для суставов, теплый плед. Не путевку. Путевку пришлось отложить. Мама, когда узнала, только махнула рукой: «Ерунда, дочка, мне и так хорошо. Ты себя не обижай». Эти слова ранили сильнее любой упрека.
Ирина Олеговна не звонила. Не благодарила. Это молчание было красноречивее любых слов — оно означало, что сумма не устроила, помощь неполноценна, невестка подвела.
Вечером двадцать девятого декабря раздался звонок. Не Антон — он как раз вышел выносить мусор. Юля взглянула на экран — неизвестный номер. Подняла трубку.
— Алло?
— Юля? Это Григорий Петрович, — раздался низкий, хрипловатый от курения голос. Отец Антона. Юля опешила. Она видела его всего пару раз за три года замужества — на днях рождениях Ирины Олеговны. Он всегда держался в стороне, тихий, немного забитый, вечно куда-то спешащий мужчина. Он звонил ей впервые.
— Здравствуйте, — растерянно сказала она.
— Я… может, не вовремя. Но мне нужно с вами встретиться. Поговорить. Без Антона. — Он говорил быстро, сжато, будто боялся, что его прервут.
— О чем?
— О деньгах. О ремонте. О матери Антона. Это важно.
Юля оглянулась — в прихожей было тихо. Антон еще не вернулся.
— Хорошо. Где и когда?
— Завтра утром, если можно. В кафе «У леса», знаете, недалеко от вашего дома. В одиннадцать.
— Я буду, — сказала Юля, не понимая, зачем соглашается, но чувствуя зудящее любопытство и тревогу.
Разговор оборвался так же резко, как и начался.
На следующее утро она соврала Антону, что идет к подруге выбирать подарок для начальницы. Он кивнул, не отрываясь от новостей на планшете. Их общение в эти дни свелось к бытовым коротким фразам: «Соль где?», «Выключи свет», «Я вернусь позже». Брак превратился в коммуналку.
Григорий Петрович уже сидел в углу кафе, за столиком у окна. Перед ним стоял недопитый стакан чая, и он нервно теребил бумажную салфетку, разрывая ее на мелкие полоски. Увидев Юлю, он встал, кивнул, помог снять пальто — жест неожиданно старомодный и галантный.
— Спасибо, что пришли, — сказал он, когда они сели. — Я знаю, это странно. Но я считаю своим долгом.
— Что случилось? — спросила Юля, не в силах ждать.
— Случилось то, что происходит уже двадцать лет, — горько усмехнулся он. — Ирина снова собирает дань. Только теперь не с меня, а с детей. А точнее — с вас с Антоном. Леня-то умеет отбиваться, женился на стерве, которая сразу границы очертила. А Антон… Антон — мой. Добрый. Слабый. И так и не научился говорить «нет» матери.
— Я вижу, — сухо ответила Юля.
— Вы не все видите, — он отпил чаю, поморщился, будто это была горькая микстура. — Вы знаете, почему у нее вдруг такой срочный ремонт? Почему именно сейчас, перед Новым годом, когда у всех денег кот наплакал?
Юля пожала плечами.
— Окна дуют…
— Окна дуют у нее уже пять лет! — Григорий Петрович ударил ладонью по столу так, что стакан подпрыгнул. Оглянулся, понизил голос. — Извините. Просто… я это уже проходил. Она не ремонт затеяла. Она проверяет. Новую проверку устраивает.
— Проверку? Кого?
— Вас. Антона. Ваш брак. Она проверяет, насколько Антон еще ее мальчик, который выполнит любое желание. И насколько вы — удобная невестка, которую можно поставить на счетчик. Видите ли, — он наклонился через стол, и в его усталых глазах Юля увидела не злость, а жалось. Жалость к ней, к Антону, может, даже к себе самому. — У Ирины страх. Панический страх остаться одной, ненужной. И единственный способ убедиться, что она нужна — это постоянно создавать ситуации, где ей необходима помощь. Где ее спасают. Это как наркотик. Я двадцать лет был ее спасателем. Пока не кончились деньги, здоровье и силы. А когда кончилось — она нашла новых спасателей. Сыновей. И вам, Юля, сейчас решать: будете вы этим спасателем-донором, или сломаете эту схему.
Юля слушала, и картинка складывалась в жутковатую мозаику. Вспомнились все эти внезапные просьбы за последние годы: срочно привезти лекарства (хотя аптека в пяти минутах от дома свекрови), сломавшийся в самый неподходящий момент телевизор, необходимость сопроводить ее к врачу именно в день, когда у Юли был важный отчет. И Антон всегда бросал все и мчался. А она… она чаще всего мчалась с ним.
— Почему вы мне это рассказываете? — спросила она. — Почему не Антону?
— Антон мне не поверит. Для него мать — святая. А я — предатель, который ушел от нее. Хотя ушел-то я, когда понял, что иначе просто сдохну. Я пытался говорить с ним, когда они были подростками. Он, Леня… Они слушали, кивали, но в глазах было непонимание. Для них я был слабаком, который не смог сделать маму счастливой. — Григорий Петрович выдохнул. — А вам я говорю потому, что вижу — вы не сдались сразу. Вы пытаетесь сопротивляться. Отдали тридцать, а не пятьдесят. Это мало, но это знак. И я хочу вас поддержать. Если сдадитесь сейчас — вы погребете и свой брак, и Антона как личность. Он так и останется маминым сынком, а мужем — только по паспорту.
— Что же мне делать? — спросила Юля, и в ее голосе прозвучала беспомощность, которую она не собиралась показывать.
— Требуйте. Требуйте от Антона выбора. Не между вами и матерью — это тупик. А между жизнью по указке и жизнью по договоренности. Скажите ему, что следующий «ремонт», следующая «срочная помощь» будут обсуждаться вместе, и решение будет общим. И что ваша мать имеет ровно такой же приоритет, как и его. Это будет война, Юля. Грязная, нервная. Ирина не отдаст своего сына без боя. Она будет плакать, обижаться, болеть, манипулировать. Вы готовы?
Юля смотрела в свое кофе. Оно остыло, на поверхности образовалась неаппетитная пленка. Готова ли она? К войне? К тому, что ее назовут стервой, разлучницей, эгоисткой? К тому, что Антон может… может уйти к матери? Сердце сжалось от страха. Но рядом с этим страхом возникло новое, твердое чувство — омерзение. Омерзение к этой кабале, к этой вечной роли просительницы в собственном доме.
— Я не знаю, готова ли, — честно сказала она. — Но я больше не могу вот так.
— Тогда начинайте, — сказал Григорий Петрович. Он достал из кармана смятый конверт. — И вот. Это не помощь. Это… искупление моей вины. Двадцать две тысячи. Именно столько вам не хватило, да?
Юля отпрянула, будто конверт был раскаленным.
— Нет! Что вы! Я не могу…
— Можете, — он перебил ее мягко, но настойчиво. — Возьмите. Купите своей матери путевку. Сделайте это. Пусть Антон и его мама увидят, что у вас есть свои приоритеты, которые вы в состоянии отстоять. И что есть люди, которые вас в этом поддерживают. Пусть это будет мой маленький вклад в вашу свободу.
Он вложил конверт ей в руку, сжал ее ладонь своими шершавыми, холодными пальцами.
— Боритесь, девочка. Иначе проживете мою жизнь. А она, поверьте, того не стоит.
Он расплатился за оба чая и ушел, оставив Юлю сидеть с конвертом в дрожащей руке. Внутри бушевал ураган. Страх, нерешительность, стыд за то, что взяла деньги, и дикая, животная благодарность за эту нежданную поддержку. И гнев. Чистый, ясный гнев на систему, которая пыталась ее перемолоть.
Вернувшись домой, она застала Антона за разговором по телефону. Он говорил мягко, заискивающе:
— Да, мам, понимаю… Конечно… Ну мы же как-нибудь… Не расстраивайся ты… Ладно, ладно, я подумаю.
Он положил трубку, лицо у него было вымученное.
— Это была мама. Говорит, рабочие сегодня цену накрутили на материалы. Теперь не хватает не двадцати двух, а тридцати пяти. И просит… ну, может, мы еще как-то найдем.
Юля стояла в дверях прихожей и слушала. И чувствовала, как внутри нее что-то щелкает, как срабатывает предохранитель. Она медленно прошла в комнату, достала из сумки конверт, положила его на стол перед ним.
— Что это?
— Деньги. Двадцать две тысячи. Как раз та сумма, которую я недодала.
Антон уставился на конверт, потом на нее.
— Где ты взяла? В долг у Оксаны? Я же говорил…
— Не у Оксаны, — перебила она. Их взгляды встретились. — Мне дал твой отец. Сегодня утром. Мы встретились.
На лице Антона появилось сначала изумление, потом недоверие, потом темная, густая краска гнева.
— Ты… ты что, жалуешься на нашу семью посторонним людям?! Моему отцу, с которым мы едва общаемся?!
— Он не посторонний. И я не жаловалась. Он сам все знает. И, как выяснилось, знает лучше нас с тобой. Он сказал, что твоя мать не ремонт затеяла, а проверку. Проверку на лояльность. И я, похоже, ее проваливаю.
Антон вскочил.
— Как ты смеешь повторять эту гадость?! Отец просто мстит матери! Он всегда ей завидовал, что у нее с сыновьями контакт!
— Ага, и поэтому дал мне денег, чтобы я купила путевку своей маме? Очень мстительно! — голос Юли дрожал, но она не отводила взгляда. — Антон, послушай меня. Послушай хоть раз. Я не против помогать твоей матери. Но не так. Не под диктовку. Не в ущерб себе и своим близким. И не в таких количествах, которые нас разоряют. Эти деньги, — она ткнула пальцем в конверт, — я беру. И завтра же оформлю маме ту путевку. А твоей матери на ремонт — все. Больше ни копейки. Если окна дороже, пусть меняет сначала одно, потом другое. Если не хватает — пусть ждет. Или просит у Лени. Или берет кредит. Но с нас — все.
Он смотрел на нее, и в его глазах бушевала буря: обида, злость, растерянность, привычка подчиняться и робкая попытка этому сопротивляться.
— Ты понимаешь, что ты делаешь? — прошипел он. — Ты рушишь все! Она не простит!
— А мне что, нужна ее прощение, купленное такой ценой? — крикнула Юля. — Мне нужен муж, а не перепуганный мальчик, который боится маминого гнева больше, чем развала собственной семьи! Выбирай, Антон. Прямо сейчас. Либо мы с тобой — союз, где решения принимаются вместе, где моя мама не «мамаша на шее», а твоя — не царица, требующая дани. Либо… Либо ты продолжаешь быть ее сынком, а я… я устала быть твоей соседкой по съемной квартире, в которой мы, оказывается, так и не стали хозяевами!
Она выпалила это на одном дыхании, и в груди закололо, будто она пробежала марафон. В квартире повисла тишина, настолько густая, что в ушах зазвенело. Антон стоял, опустив голову, его плечи были ссутулены. Он выглядел сломленным, побитым. И впервые Юля не почувствовала к нему жалости. Она ждала.
Прошла минута. Две.
— Она… она никогда не простит, — пробормотал он, не поднимая головы.
— А тебе важно, чтобы она простила, или чтобы мы с тобой выжили? — тихо спросила Юля.
Он поднял на нее глаза. В них стояли слезы. Слезы беспомощности взрослого мужчины, загнанного в угол двумя женщинами.
— Я не знаю, как… как ей сказать, — признался он. — Она будет плакать. Обвинять. Говорить, что я ее бросил.
— Скажи, что у тебя своя семья. Что у тебя обязательства перед женой. Что ты помогаешь, но в меру сил. А не в ущерб всему. Если хочешь, я буду рядом, когда будешь говорить.
Он медленно, будто кости у него были стеклянные, опустился на стул. Потом кивнул. Один раз. Словно не он сам это решил, а кто-то внутри него, глубоко запрятанный, наконец пошевелился и подал знак.
— Хорошо, — прошептал он. — Я… я попробую. Но… — он посмотрел на конверт, — отдай эти деньги отцу. Я не хочу, чтобы он влезал.
— Нет, — твердо сказала Юля. — Я их беру. Как знак. Что в этой семье теперь есть и мои правила. И что меня поддерживают. Даже если это поддержка со стороны.
Она взяла конверт и ушла в комнату, оставив его одного на кухне, перед этим немым укором в виде пачки купюр. Она знала — битва не выиграна. Она только-только началась. Завтра будет разговор с Ириной Олеговной, и это будет ад. Потом будут упреки, холодность, возможно, шантаж здоровьем. Но впервые за три года Юля чувствовала не страх перед этим, а странное, холодное спокойствие. Она наконец-то определила линию фронта. И встала на свою сторону. А это, как оказалось, было самым трудным и самым важным шагом. Остальное — дело техники, нервов и терпения. И она была готова запастись всем этим надолго. Потому что альтернатива — жизнь в вечном долгу перед чужими амбициями и страхами — ее больше не устраивала. Новый год должен был принести новую жизнь. Или не принести ничего. Но продолжать старую она больше не могла.
«Ты никому не будешь нужна с детьми». Муж ушел, хлопнув дверью. Он не знал, кем я стану ровно через год