— Всё-таки курицу нужно уметь готовить. Особенно грудку. Её очень легко пересушить.
Антон произнёс это не как упрёк, а как констатацию вселенского закона, который Валерия, по своему недомыслию, в очередной раз нарушила. Он лениво отодвинул от себя тарелку с ужином, на которой остался почти нетронутый кусок белого мяса, и откинулся на спинку стула. Его поза выражала крайнюю степень снисходительного разочарования. Он не сердился, нет. Он был выше этого. Он был мудрецом, вынужденным терпеть несовершенство окружающего мира.
— Вот Катя… — начал он, и Валерия, которая молча собирала грязную посуду со стола, замерла. Это было оно. Начало арии, которую она выучила наизусть за последний год их брака. — Катя была в этом плане просто золотая. Она как-то чувствовала мясо. Никогда, ни единого раза я не ел у неё сухую курицу. Или пересоленный суп. Вообще ничего. Она готовила молча, всё понимала без слов. Никогда не жаловалась, что устала. Никогда не спрашивала, что я хочу на ужин, она просто знала. Идеальная женщина.
Он произносил это с мечтательной улыбкой, глядя куда-то в потолок, словно вызывая из небытия светлый образ святой мученицы Екатерины, покровительницы сочных куриных грудок и молчаливого женского служения. Его монолог был отточен до совершенства. Каждое слово было маленьким, но точным уколом, нацеленным в самое сердце её самооценки. Он ждал привычной реакции: поджатых губ, обиженного молчания, может быть, даже тихого всхлипа, после которого можно было бы великодушно её простить и потребовать в качестве компенсации чай с чем-нибудь вкусным.
Валерия медленно поставила стопку тарелок на столешницу. Она не повернулась к нему сразу. Она просто стояла спиной, и в этой неподвижности было что-то новое, непривычное. Антон слегка нахмурился, его идиллическая картина мира дала первую трещину. А потом она медленно обернулась.
На её лице не было ни обиды, ни гнева. На её губах играла лёгкая, едва заметная улыбка. Потом эта улыбка стала шире, обнажая зубы. Уголки её глаз собрались в весёлые морщинки. Она издала тихий, горловой смешок, который через секунду перерос в полноценный, заливистый смех. Она смеялась так искренне и заразительно, как не смеялась уже очень давно. Она смеялась ему прямо в лицо, запрокинув голову, и от этого смеха слегка подрагивали её плечи.
Самодовольство на лице Антона начало медленно таять, сменяясь растерянным недоумением. Вилка в его руке, которой он только что презрительно ковырял «неправильную» еду, застыла. Он ожидал чего угодно, но не этого. Её смех был не истерикой. Он был чистым, незамутнённым весельем. Будто он только что рассказал ей самую смешную шутку в своей жизни. Это было так неуместно, так выбивалось из привычного сценария, что его мозг отказывался это обрабатывать.
— Ты… чего? — выдавил он из себя, когда она, отсмеявшись, вытерла кончиком пальца выступившую в уголке глаза слезинку.
Валерия посмотрела на него, и в её глазах всё ещё плясали смешинки. Но сквозь них проступало что-то другое. Что-то холодное, острое и хищное. Это была не улыбка вежливости или примирения. Это была улыбка охотника, который только что увидел, как дичь сама зашла в идеально расставленный капкан.
— Ох, Антон, прости, — её голос звучал ровно, без малейшего намёка на ссору. — Ты так… так точно всё подметил. Ты даже не представляешь, насколько ты прав насчёт Кати. Она действительно совершенно замечательная женщина. Просто золотая. Я теперь это знаю не понаслышке.
— Не смей говорить о Кате! — возмутился Антон. Его расслабленная поза мгновенно испарилась. Он подался вперёд, уперевшись ладонями в стол, и его лицо из снисходительного стало багровым. Миф, который он так любовно выстраивал, его личный пантеон, где Катя занимала место верховной богини домашнего уюта, был атакован. И атакован самым кощунственным образом — смехом. — Она прекрасный человек, и ты не имеешь права…
— О, я буду, — с ядовитой, но всё такой же весёлой улыбкой перебила его Валерия. Она сделала шаг от столешницы и подошла ближе, остановившись по ту сторону стола. Теперь их разделяла только тарелка с остывшей, «неправильной» курицей. — Я имею на это полное право. Больше, чем ты думаешь. Я ей вчера позвонила.
Эти три слова упали в пространство кухни, как гири. Они не прозвучали громко, но обладали невероятным весом. Антон замер, его открытый для гневной тирады рот так и остался открытым. Его мозг, разогнавшийся для атаки, резко затормозил, пытаясь осознать услышанное. Позвонила. Кому? Кате? Его бывшей Кате? Это было настолько абсурдно, настолько выходило за рамки всех мыслимых сценариев, что он на мгновение потерял дар речи.
— Что? — наконец выдавил он. Это был не вопрос, а скорее звук, который издаёт человек, получивший удар под дых.
— Позвонила, — терпеливо, как умственно отсталому, повторила Валерия. Она наслаждалась его реакцией, смакуя каждую секунду его замешательства. Она видела, как в его глазах недоумение сменяется подозрением, а затем — праведным гневом. Он нашёл новую точку опоры.
— Ты что, совсем с ума сошла? — его голос обрёл силу, но в нём уже не было былой уверенности, только плохо скрытая паника. — Где ты взяла её номер? Ты рылась в моих вещах? В старом телефоне? Господи, Лера, это уже не ревность, это какая-то болезнь! Преследовать человека, лезть в моё прошлое…
Он говорил быстро, набрасывая обвинения одно на другое, пытаясь выстроить вокруг себя стену из её мнимого безумия, чтобы спрятаться за ней. Он пытался снова стать жертвой, а её выставить мстительной, сумасшедшей фурией, которая не гнушается ничем.
Валерия слушала его молча, со всё той же странной, холодной улыбкой. Она дала ему выговориться, выплеснуть весь свой страх, замаскированный под негодование. Когда он замолчал, ожидая её оправданий или ответных криков, она спокойно ответила:
— Я не рылась в твоих вещах, Антон. Зачем? Двадцать первый век на дворе. Я нашла её в старой, забытой социальной сети, где вы когда-то были отмечены на общем фото. У неё в профиле был указан номер для связи по работе. Всё до смешного просто. Никакой драмы.
Она произнесла это так буднично, что его обвинения в шпионаже повисли в воздухе, став нелепыми и жалкими. Она не оправдывалась. Она констатировала факт.
— И я не преследовала её, — продолжила Валерия, обходя стол и останавливаясь у окна. Она смотрела на огни ночного города, но видела не их. Она видела его растерянное отражение в тёмном стекле. — Я просто хотела узнать секрет. Понимаешь? Ты так часто и с таким упоением рассказывал мне, какая она золотая, терпеливая и понимающая, что мне стало любопытно. Я решила, что должна поучиться у лучшей. Узнать, как стать идеальной женой для такого замечательного мужчины, как ты. Я хотела спросить её, как ей удавалось сохранять это ангельское терпение. И, знаешь, она мне рассказала. О, она была очень откровенна. Мы мило поболтали.
— Ты врёшь, — прошипел Антон. Он отшатнулся от окна, словно его отражение в стекле стало для него невыносимым. Он снова вцепился в спинку стула, как утопающий в обломок мачты. Это была его последняя линия обороны — тотальное отрицание. — Ты всё выдумала. Или переврала. Катя никогда бы не стала обсуждать со мной… с тобой… наши отношения. Она слишком порядочный человек для этого. Ты на неё надавила, спровоцировала, ты же это умеешь!
Он бросал слова, как камни, пытаясь выстроить между собой и ужасающей правдой хлипкую стену. В его картине мира Валерия была коварной интриганкой, а Катя — нежной фиалкой, которую легко обмануть и заставить сказать то, чего она не думает. Этот образ был ему жизненно необходим, он был последним оплотом его самооценки.
Валерия медленно повернулась к нему. Её лицо было абсолютно спокойным, почти безмятежным. Она не стала спорить или опровергать его обвинения. Она выбрала более жестокую тактику.
— Да, ты прав. Она очень порядочный и деликатный человек, — согласилась Валерия тихим, ровным голосом. Это обезоруживало. Он приготовился к бою, а она протянула ему руку, но он инстинктивно чувствовал, что в этой руке спрятан клинок. — Она ни разу не сказала о тебе дурного слова. Ни одного. Наоборот, она очень переживала.
Она сделала паузу, давая ему вцепиться в эту соломинку. Он впился. В его глазах на миг мелькнула надежда. Конечно! Катя переживала, она до сих пор его любит, а эта… эта всё исказила!
— Она рассказала мне, как ты страдал, когда не мог найти себя. Как тебе было тяжело каждое утро заставлять себя идти на собеседования в эти душные офисы, к этим серым людям, которые не могли оценить твой потенциал. Она всё это помнит, — Валерия говорила мягко, почти сочувственно, но каждое её слово было пропитано ядом. Она не просто пересказывала — она вскрывала его душу его же собственными, давно забытыми жалобами, которые он когда-то скармливал Кате, а потом, по тому же сценарию, и ей.
Антон молчал. Его защитная стена начала крошиться под этим методичным, спокойным напором.
— Она очень устала, Антон, — продолжила Валерия, её голос стал ещё тише, интимнее, словно она делилась страшным секретом. — Но не от тебя. Нет, что ты. Она устала от своей собственной вины. Ей было стыдно, что она живёт в комфорте, а ты, такой талантливый и тонко чувствующий, вынужден страдать. Она поняла, что её присутствие, её благополучие просто давят на тебя, не дают тебе расправить крылья. Она поняла, что должна тебя отпустить. Ради твоего же блага.
Она подошла к столу и взяла в руки его тарелку с остывшей курицей. Она смотрела на неё, а не на него.
— И когда она приняла это трудное решение, она повела себя как по-настоящему золотой человек. Она не стала устраивать скандалов. Она не стала выгонять тебя на улицу с одним чемоданом. Она всё продумала. Она сняла со своего счёта приличную сумму денег. Все свои сбережения. И отдала их тебе. Она назвала это «подъёмными». Помнишь? Чтобы ты не пропал. Чтобы смог спокойно, без нервов, снять себе квартиру и найти дело по душе. Она заплатила, Антон. Она просто купила себе свободу и тишину.
Последние слова она произнесла почти шёпотом, но они прогремели в тишине кухни, как выстрел из пушки. Миф рухнул. Весь. До самого основания. Не осталось ни одного камня. Образ святой мученицы Кати, тоскующей по своему непризнанному гению, разлетелся в пыль, а на его месте возник другой — образ уставшей женщины, которая заплатила отступные, чтобы избавиться от надоевшего балласта.
Антон стоял, глядя на неё пустыми, ничего не выражающими глазами. Весь цвет сошёл с его лица, оставив только серую, пергаментную бледность. Он выглядел так, будто из него выпустили воздух. Он сжался, стал меньше.
Валерия с брезгливой усмешкой поставила тарелку в раковину. Затем она повернулась к нему, и её голос, уже без всякой мягкости, ударил наотмашь, добивая его окончательно.
— Это всё было не так… — Антон старался подобрать слова, но они были очень неуверенными теперь. — Катя была замечательной… Она…
— Вот и беги жить к своей бывшей, раз она такая замечательная! И что же вы тогда разошлись, если она такая хорошая? Не выдержала тебя, нахлебника?
— Ты… чудовище, — прохрипел Антон. Это было всё, на что его хватило. Слово «нахлебник», подкреплённое неопровержимым фактом, выбило из него весь воздух, всю его напускную мудрость и снисходительность. Он стоял посреди кухни, съёжившийся и бледный, как человек, которого только что публично раздели догола. Он попытался нащупать в себе привычный гнев, спасительную ярость, но внутри была только холодная, липкая пустота. Обвинение было настолько точным, что отрицать его было бессмысленно. — Тебе это доставляет удовольствие? Да? Видеть, как…
Он не закончил. Он хотел сказать «как ты меня унижаешь», но не смог. Произнести это вслух означало бы признать своё унижение окончательно. Вместо этого он перешёл к последнему доступному ему оружию — жалкому, бессильному оскорблению.
— Ты просто злобная, мстительная баба. Всегда такой была. Только притворялась. Тебе нужно было просто дождаться момента, чтобы ударить побольнее.
Валерия слушала его, но не слышала. Его слова были для неё не более чем фоновым шумом, жужжанием назойливой мухи, которая вот-вот попадёт в паутину. Она больше не смотрела на него как на мужа или даже как на противника в споре. Она смотрела на него как на проблему, которую нужно решить. Окончательно. С её лица сошла весёлая усмешка, уступив место холодной, деловой сосредоточенности. Она видела перед собой не человека, а вещь. Старую, надоевшую вещь, которую пора вынести из дома.
Не говоря ни слова, она взяла со стола свой телефон. Антон следил за её движениями с тупым, обречённым любопытством. Сейчас она позвонит своей матери. Или подруге. Начнёт плакаться в трубку, какой он негодяй, будет искать сочувствия, собирать коалицию против него. Он приготовился к этому привычному ритуалу.
Но Валерия не открыла список последних вызовов. Она с ленивой грацией провела пальцем по экрану, открыла контакты и набрала имя в поиске. Антон не видел, какое именно, но его сердце пропустило удар. Затем она нажала на вызов и, к его абсолютному ужасу, на иконку громкой связи.
В мёртвой тишине кухни раздались гудки. Громкие, отчётливые, безжалостные. Каждый из них был ударом молотка по крышке его гроба. Антон смотрел на маленький чёрный прямоугольник в её руке, и ему казалось, что он смотрит в дуло пистолета. Он понял. Он понял всё за секунду до того, как это произошло.
— Алло? — раздался из динамика знакомый, чуть удивлённый женский голос. Голос Кати.
Антон окаменел. Он не мог дышать. Он не мог пошевелиться. Весь мир сузился до этого голоса, идущего из телефона его жены.
— Катя, привет! — бодро и солнечно ответила Валерия, будто звонила поделиться рецептом пирога. В её голосе не было ни капли напряжения. — Это Лера, жена Антона. Не отвлекаю?
— Эм… Лера? Привет. Нет, не особо, — в голосе Кати слышалось явное замешательство.
— Отлично! Я на секундочку, — защебетала Валерия, и на её лице появилась ослепительная, дружелюбная улыбка, адресованная невидимой собеседнице. — Слушай, я просто хотела сказать тебе огромное спасибо! За твой совет. Это просто гениально! Честно, ты мне так помогла. Просто хотела сказать, что твой метод действительно работает. Всё, извини, что отвлекаю, у меня тут как раз генеральная уборка, избавляюсь от старого хлама. Была рада поболтать! Пока!
Она нажала на отбой. Щелчок завершения вызова прозвучал в тишине как выстрел.
Валерия положила телефон на стол и с той же ослепительной, но теперь уже абсолютно мёртвой улыбкой посмотрела на Антона. Он стоял, белый как стена, и смотрел на неё. Он всё понял. Она не просто его унизила. Она не просто разрушила его миф. Она превратила его личное, сокровенное унижение в тему для светской беседы, в общую шутку, в акт женской солидарности, направленный против него. Она сделала его посмешищем для обеих женщин, которых он пытался использовать в своих играх. Это был не просто конец. Это было стирание.
Она больше не сказала ему ни слова. Она просто взяла со столешницы чистую тряпку, смочила её водой и начала круговыми движениями протирать стол там, где только что стояла его тарелка. Словно его здесь никогда и не было…
Перекресток. Вопрос кому из водителей разрешено движение только направо? Ответ в конце статьи