Квартирный вопрос
— Ир, ну сколько можно?
Голос Кирилла дрожал, хоть он и старался говорить спокойно. Ирина сидела в своём любимом кресле под старым торшером и перебирала счета из почтового ящика. Обычное дело — коммуналка, реклама всякая… Московская рутина владельца квартиры.
— Что «сколько можно»? — она даже не подняла глаз от бумажек. — Говори нормально, я ребусы не люблю.
Кирилл заёрзал на диване. Большой такой мужик, а на старой мебели смотрелся как-то неуютно, будто не по размеру. Месяц ходил кругами, примерялся, и вот — созрел.
— Я про квартиру говорю. Про эту самую квартиру. Я тут как… как гость какой-то, понимаешь? Год почти женаты, а я — на птичьих правах. Друзья уже в открытую ржут, приживалкой называют. Спрашивают, мол, когда своё гнездо заведём. Давай перепишем её на двоих? Чтоб по-настоящему — семья, общее всё. Чтоб я хозяином был, а не квартирантом.
Ирина замерла. Счёт за электричество выпал из рук, медленно планируя на ковёр. Она подняла на мужа глаза — медленно так, будто впервые его увидела. Смотрела долго, изучающе. На его напряжённое лицо, на бегающий взгляд. И пыталась понять — это тот самый человек, за которого замуж выходила, или кто?
— Что ты сказал? — голос тихий, ровный. Без эмоций. Хотела, чтоб повторил. Чтоб этот бред ещё раз прозвучал, для верности.
А Кирилл воспринял её спокойствие как зелёный свет. Набычился, вперёд подался. И в голосе появились нотки — требовательные такие, капризные даже.
— Я говорю — давай сделаем общей! Нормальная семья чтоб была! Чтоб я не чувствовал себя… униженным, что ли, каждый раз, когда дверь открываю! Я тоже хочу вкладываться, ремонт там делать… Но как я могу в чужом-то доме?
И тут Ирина рассмеялась. Но смех был такой… Не весёлый, не истеричный. Холодный, злой, режущий. Короткий такой, лающий звук вырвался — Кирилл аж вздрогнул, назад откинулся. А она в кресле откинулась, и лицо стало жёстким, неприятным.
— Нормальная семья? — каждое слово смаковала. — Это когда муж пытается у жены единственную собственность отжать? Квартиру, где я выросла, которая от бабушки досталась? Это ты «гнездо вить» называешь? По-моему, это по-другому называется. Приехать на готовенькое и руки в чужой карман запустить.
Встала она. Невысокая, стройная — а в этот момент огромной показалась. Несокрушимой.
— Чтоб ты мужиком себя почувствовал? Мужик, милый, не просит дом ему подарить. Он его строит. Или хоть зарабатывает. А ты хочешь, чтоб я тебе половину жизни своей подарила, половину памяти о семье — просто так, чтоб самолюбие твоё потешить да дружкам рот заткнуть? Ты вообще в своём уме?
Слова повисли в воздухе, тяжёлые, душные. Кирилл смотрел на неё, и лицо бледнело, бледнело… Рот открыл — хотел что-то сказать, оправдаться, но слова в горле застряли. Как рыба на берегу — ртом воздух хватает, а толку никакого.
Первой опомнилась Ирина. Спокойно так его обошла, будто мебель какая, и на кухню пошла. Вода из крана зашумела, конфорка щёлкнула. Обычные звуки, будничные — а сейчас дико неуместные казались. Чай она собралась пить. Как ни в чём не бывало. Будто он не пытался только что… самую гнусную аферу провернуть.
А Кирилл так и остался стоять посреди комнаты. Раздавленный, униженный. Ярость её была бы понятнее, крики там, скандал — привычнее. Но это презрение ледяное, этот разбор по косточкам… Невыносимо. Голым себя почувствовал, под микроскопом. Медленно на диван опустился — силы ушли куда-то. План, который таким правильным казался, в прах рассыпался. Он ведь правда верил — квартира общая семью укрепит, уверенности ему добавит. Не отъёмом считал. Шагом к нормальной жизни. Но её реакция… Пропасть между ними показала. Огромную.
С того вечера жизнь их превратилась в кошмар. Тихий такой, изматывающий. Под одной крышей жили, в одной постели спали — а между ними стена выросла. Невидимая, но толстая, холодная. Тюремная.
Ирина больше ту тему не поднимала. Вела себя так, будто разговора и не было. Но вежливость её стала официальной какой-то, взгляд — отстранённым. По квартире двигалась с грацией хозяйки, которая гостя нежеланного терпит. Пока ещё не выгнанного.
Кирилл новую тактику искал. Начал из себя оскорблённую невинность строить. По квартире ходил с видом мученика, вздыхал глубоко, когда думал — она не видит. Разговоры на отвлечённые темы заводил — лёд растопить хотел. Но натыкался на односложные ответы, на броню непробиваемую. На усталость жаловался, на проблемы на работе — сочувствия искал. А она только кивала с лицом непроницаемым. Больше не спрашивала, как день прошёл, делами не интересовалась. Жила своей жизнью — параллельной, непересекающейся.
Ужины готовить перестала. Не демонстративно, нет. Просто «времени не было» или «уже поела». Могла с пакетом продуктов прийти и что-то только себе приготовить, ему не предложив. Или из ресторана заказать — на одну персону. Мелкие уколы, но болезненные. Акценты расставляли чётко: он в доме не просто гость — чужой.
По вечерам слышал — с подругами по телефону болтает, с матерью. Голос живой, тёплый, смеющийся. Но стоило ему в комнату войти — разговор сворачивался или на формальный тон переходил. Хуже открытой вражды было. Исключение из жизни — планомерное, безжалостное.
Самым унизительным было её отношение к квартире. Чаще стала что-то переставлять, мелочи для интерьера покупать — вазочки там, картины, шторы новые. Всё сама, не советуясь, будто его мнения не существовало. Однажды увидел — на стремянке стоит, полку в прихожей вешает. Шагнул помочь, а она:
— Не надо, я сама справлюсь.
И справилась. Сама. Подчёркивая независимость свою и его ненужность в пространстве, которое он так глупо присвоить попытался. Всё более лишним себя ощущал, призраком каким-то. По комнатам бродил, которые почти своими считал когда-то. Атмосфера такой гнетущей стала — старался домой позже приходить. На работе задерживался или по городу шлялся без цели. Лишь бы момент возвращения оттянуть. В этот холодный, молчаливый ад.
Разлом не затянулся. На его месте пустошь образовалась — холодная, безжизненная. По которой они оба брели, как чужие люди в одной камере запертые.
Неделя за неделей. Холодная война в позиционную фазу перешла. В одной двушке существовали, но в разных вселенных. Траектории пересекались на кухне за утренним кофе — каждый себе варил. И в коридоре, когда молча расходились, стараясь плечами не задеть.
Кирилл попытки вызвать жалость прекратил. Маска мученика слетела — лицо угрюмое, озлобленное осталось. Человека, чьи ожидания обманули. Больше по углам не вздыхал — молча телевизор смотрел, громкость до некомфортных для неё пределов увеличивая. Вещи свои где попало оставлять начал — носки под креслом, чашку с недопитым чаем на подоконнике, полотенце мокрое на двери спальни. Мелкие акты саботажа. Попытки территорию пометить, на которую больше не пускали.
Ирина игнорировала с упорством ледяным. Раз в день молча его вещи собирала и на его половину дивана складывала. Не упрекала, в перепалку не вступала. Молчание её громче крика было. Говорило: можешь пачкать, мусорить, как свинья себя вести — ничего не изменит. Хозяин тут один.
Развязка в субботу наступила. Утром Ирина из фитнеса вернулась — уставшая, довольная. Тихо в квартиру вошла, думала — Кирилл спит ещё. Но из спальни его голос донёсся. Приглушённый, раздражённый. По телефону с кем-то разговаривал. И судя по тону — разговор не из приятных. В коридоре замерла, невольно прислушиваясь. Не подслушивать собиралась, но слова сквозь неплотно прикрытую дверь слишком отчётливо доносились.
— Да, мам, понимаю… Ну а что я сделаю, если она вцепилась как клещ? — в голосе бессилие сквозило. — Говорил я ей, говорил. Про семью, про будущее общее… Только смеётся. Называет меня… неважно.
Пауза. На том конце ценные указания давали, видимо.
— Что значит «надо надавить»? Я и так давлю! Молчу, показываю — не нравится мне! — почти на крик срывался. — Ты думаешь, она простая такая? Тут права не покачаешь просто так. Считает — я ей обязан уже за то, что сюда привезла… Да, да, из моего «захолустья», как она думает…
Ещё пауза, подлиннее.
— Ладно. Хорошо. Попробую ещё раз. Пожёстче. Ты права, время идёт. Решать вопрос надо. Всё, давай.
Ирина к стене прислонилась в прихожей. Всё на места встало. Каждая деталь пазла мерзкого — в свою ячейку. Не его спонтанная идея была, самолюбием уязвлённым рождённая. План продуманный, хладнокровный. Семейный подряд. Там, в его захолустье, мамаша предприимчивая сидела. Сыном великовозрастным дирижировала, на главный приз нацелившись — московские метры квадратные.
Внутри что-то оборвалось. Гнев, что раньше испытывала, испарился. Уступил место чему-то страшнее — презрению холодному, кристаллическому. Больше не видела запутавшегося, слабого мужчину. Видела члена бригады семейной, хищника. Который домашним животным прикидывался, чтоб в момент удобный в горло вцепиться. Поняла — война только начинается. И вести её будет по другим правилам.
Дверь спальни распахнулась. Кирилл на пороге — её не видел, в полумраке коридора застывшую. На лице решимость свежая, материнскими советами накачанная. В гостиную прошёл, огляделся взглядом хозяйским. Перед книжной полкой новой остановился — той, что Ирина с трудом на прошлой неделе повесила.
— Кривовато висит, — громко произнёс, не оборачиваясь. Первый выстрел после затишья долгого. Проверка реакции.
Ирина из тени вышла медленно. Голос спокойный, но сталь в нём звенела:
— Тебя забыла спросить, как в моей квартире полки вешать.
Кирилл обернулся медленно. Взгляды встретились. Увидел в её глазах не страх, не обиду — готовность к бою. Твёрдую, беспощадную. И понял — разговор следующий последним будет.
На лице его проступило выражение упрямства бычьего. Накачка материнская ещё действовала, уверенности придавая. Решил до конца идти.
— Я просто сказал — криво, — руки на груди скрестил, внушительно выглядеть пытаясь. — Хозяин должен за порядком в доме своём следить. И не нравится мне, когда в моём доме что-то криво висит.
Ирина шаг навстречу сделала. В глазах — любопытство холодное, почти научное. Рассматривала его, как энтомолог насекомое уродливое особенно.
— Хозяин? Быстро ты в роль вжился, которую мама по телефону продиктовала. Или инициатива личная — моё жильё своим домом называть?
Кирилл дёрнулся. Попала. В цель прямо. Лицо исказилось на мгновение, но быстро в руки себя взял. Отступать поздно, да и некуда. За спиной — образ матери укоризненный и перспектива унизительная в родной город с пустыми руками вернуться.
— Не приплетай мать мою! — голос громче стал, спокойствие последнее теряя. — Это наше с тобой дело! Я муж твой, а не сосед по коммуналке. Право имею на жизнь нормальную, а не на подачки! На угол свой в Москве этой чёртовой! Устал никем себя чувствовать!
В наступление перешёл, к ней вплотную шагнув. Раздражением от него пахло и парфюмом дешёвым.
— По-хорошему предлагаю, Ира. Семья мы. И у семьи всё общее должно быть. Правильно это. По-человечески. Бабушка твоя поняла бы. Хотела бы она, чтоб внучка в семье крепкой жила, где муж — опора, а не приживалка.
Последняя капля. Упоминание бабушки — женщины, которая жизнь в эту квартиру вложила, чтоб будущее внучке единственной обеспечить. Спусковой крючок для Ирины. Весь гнев холодный, что неделями копила, вся брезгливость после разговора подслушанного — всё в одной точке сконцентрировалось. Наружу рвалось. Отступила на шаг — лучше лицо его видеть. Глазки алчные, бегающие, уверенность самодовольную в правоте собственной.
— Хватит! — выкрикнул Кирилл, видя — слова эффекта должного не производят. — Устал от игр этих! Завтра же идём и переписываем квартиру на двоих. Становлюсь совладельцем полноценным. Ультиматум мой.
Ирина посмотрела на него. И губы усмешка тронула — лёгкая, почти весёлая. Рассмеялась она. Не зло, как в первый раз, а искренне. С облегчением каким-то даже. Смехом человека, который картину наконец целиком увидел. Во всей простоте уродливой.
— Ультиматум? — отсмеялась и слезу воображаемую с уголка глаза вытерла. Взгляд твёрдым стал, как гранит. — Ты мне ультиматум ставишь в моей квартире? Милый, ты, кажется, в пространстве окончательно потерялся.
Подошла к нему вплотную, в глаза глядя прямо. Голос до шёпота упал — тихого, ядовитого. От которого по спине Кирилла холодок пробежал.
— А кроме квартиры моей я тебе ещё что-нибудь подарить должна? Губозакаталку, может, и билет в захолустье твоё?
Паузу сделала. Давая словам впитаться, до нутра самого дойти.
— Вот будет подарок мой царский. В один конец. Чтоб к мамочке своей поехал и рассказал — план гениальный по завоеванию Москвы провалился. Чтоб она по головке тебя погладила и сказала — всё равно у неё лучший самый. А теперь будь добр — освободи помещение. Моё помещение. Подумай над предложением моим. Билет куплю. Сама.
Обошла его, застывшего столбом соляным. К столику журнальному подошла, журнал глянцевый взяла первый попавшийся. И с интересом преувеличенным листать начала. Словно Кирилла больше в комнате этой не существовало.
Война закончилась, в горячую стадию перейти не успев. Не нокаут был — аннигилирование. Кирилл посреди комнаты стоял. На лице — пустота и ненависть. Медленно закипающая, бессильная, чистая. На спину её смотрел, на то, как страницы спокойно перелистывает. И понимал — проиграл всё. И семьи больше нет. И дома. И даже иллюзии, что был здесь когда-либо кем-то. Кроме ошибки досадной.
Через неделю съехал. Тихо, без скандала. Вещи в две спортивные сумки запихал — больше и не было особо. Ключи на столике в прихожей оставил. Ирина на работе была. Специально, наверное. Чтоб сцен прощальных избежать.
Вечером вернулась — пусто. Только запах его парфюма дешёвого ещё в воздухе висел. Окна открыла настежь. Проветрить. Выветрить. Забыть.
Села в своё кресло любимое под торшером. Квартира тихая, спокойная. Её квартира. Бабушкина квартира. Которую никому не отдаст. Ни за какие обещания семейного счастья. Потому что счастье — это когда дом твой. Только твой. И двери открываешь своим ключом. Без оглядки на того, кто решил — раз женился, значит, имеет право.
Не имеет. И точка.
Сколько градусов в кабине тепловоза в жару и как спасается локомотивная бригада