— Не ты меня обеспечиваешь, милый мой, и не тебе распоряжаться моей зарплатой! Понял? А если нет, то быстро вернёшься в свою деревню

— Опять деньги свои считаешь?

Голос Степана, ленивый и густой, как вчерашний кисель, упал в тишину комнаты и утонул в ней. Анна не вздрогнула. Она лишь на долю секунды задержала палец над клавиатурой ноутбука, словно сверяя внутренний компас, и только потом медленно подняла голову. Он стоял за спинкой её кресла, заглядывая через плечо на экран, где светились таблицы и графики её личного финансового кабинета. От него пахло жареной курицей, которой они ужинали, и чем-то ещё — самоуверенностью человека, который считает, что его присутствия достаточно, чтобы мир вращался вокруг него.

— Я тебе говорил, — продолжил он, не дождавшись ответа. Он обошёл кресло и встал напротив, перекрыв собой свет от торшера. Его крупная фигура отбрасывала на неё тень. — Зарплатную карту мне отдашь. Я мужик, я глава семьи, я буду бюджетом распоряжаться.

Он произнёс это не как предложение, а как приказ. Тоном, которым объявляют непреложный факт, вроде того, что завтра снова наступит утро. В его понимании мира это было единственно верным порядком вещей, и он, наконец, созрел для того, чтобы этот порядок установить. Он даже слегка выпятил грудь, ожидая, что она сейчас покорно кивнёт, возможно, немного повздыхает для приличия, но в итоге подчинится.

Анна молчала. Она смотрела на него снизу вверх, и её взгляд был спокойным, почти безразличным. Затем она так же медленно, как до этого поднимала голову, опустила крышку ноутбука. Глухой щелчок замка прозвучал в комнате как выстрел стартового пистолета. Она повернулась в кресле всем корпусом к нему.

— Что ты сказал? Повтори.

В её голосе не было и тени удивления или возмущения. Только холодный, вежливый интерес. Эта её манера всегда выводила его из себя куда больше, чем крики. Он самодовольно усмехнулся, принимая её спокойствие за растерянность.

— Повторяю для тех, кто в танке, — протянул он, наслаждаясь своей ролью. — Карту. Мне. Я буду решать, на что тратить деньги. Так у всех нормальных людей принято. Я решаю, что нам нужно, а что — бабские хотелки.

И вот тут что-то изменилось. Почти неуловимо. Уголки её губ, до этого абсолютно нейтральные, чуть дрогнули и застыли в подобии улыбки, от которой по спине у него невольно пробежал холодок.

— Так вот слушай сюда, глава семьи, — её голос стал тише, но приобрёл твёрдость и остроту свежезаточенного ножа. Она не повышала тон, она его понижала, и от этого каждое слово впивалось глубже.

— Что?!

— Не ты меня обеспечиваешь, милый мой, и не тебе распоряжаться моей зарплатой! Понял? А если нет, то быстро вернёшься в свою деревню, из которой вылез!

Она взяла паузу, немного перевести дыхание и подождать пока эти слова впитаются в его мозг.

Слово «милый» прозвучало как оскорбление. Степан даже сглотнул, его уверенность начала давать первую трещину. Он хотел что-то возразить, открыть рот, но она не дала ему этой возможности.

— И будешь там главой курятника. Там твои таланты руководителя точно оценят. Куры — народ неприхотливый. Моими деньгами распоряжаюсь я. А ты распоряжаешься своей ничтожной зарплатой, которой едва хватает на оплату твоего мобильного и пиво по пятницам. Это моё последнее слово.

Закончив, она плавно встала с кресла. Её движения были полны спокойного достоинства. Она не обошла его, а прошла прямо мимо, слегка задев его плечом. Этот мимолётный контакт был похож на толчок, от которого он, такой большой и крепкий, чуть пошатнулся. Она прошла в спальню и тихо, без хлопка, прикрыла за собой дверь. Щелчок замка был тихим, но окончательным.

А Степан остался стоять посреди комнаты. Один. Тень от его фигуры всё так же лежала на полу, но теперь она казалась не внушительной, а какой-то жалкой и нелепой. Он был похож на актёра, который вышел на поклон, ожидая оваций, а вместо этого получил в лицо плевок. Воздух в комнате загустел, стал тяжёлым, и запах жареной курицы вдруг показался ему унизительным. Он всё ещё был «главой семьи», но только что его империю, так и не успевшую возникнуть, сровняли с землёй одним точным, убийственным ударом.

Утро не принесло разрядки. Воздух в квартире, казалось, можно было резать ножом. Степан не извинился. Он и не собирался. Вместо этого он выбрал другую тактику. Войну на истощение. Он проснулся раньше обычного, прошёл в гостиную совмещённую с кухней, громко топая, и включил телевизор, который они почти никогда не смотрели. Утреннее новостное шоу с его бодрыми ведущими и навязчивой музыкой заполнило небольшое пространство оглушительным, бессмысленным шумом. Громкость была выкручена на такой уровень, что, казалось, вибрировали стёкла в окнах. Это был его первый выстрел в этой новой, тихой войне.

Анна вышла из спальни минут через двадцать. На ней был шёлковый халат, волосы собраны в аккуратный узел. Она ни одним мускулом на лице не показала, что рёв телевизора её беспокоит. Она молча прошла мимо Степана, который сидел на диване, уставившись в экран с таким видом, будто от этих новостей зависела его жизнь. Она налила себе стакан воды, взяла из шкафчика пачку овсянки и поставила вариться кашу. Её движения были размеренными и спокойными. Она двигалась в эпицентре созданного им хаоса так, словно его не существовало.

Не добившись реакции, Степан перешёл к следующему этапу. Он встал, подошёл к её новой, дорогой кофемашине, которую она купила месяц назад, и с преувеличенным интересом начал её осматривать.

— Что-то она у тебя тихо работает. Неправильно это. Техника должна шуметь, значит, пашет. А эта шепчет, как мышь. Наверняка китайская дешёвка, скоро сломается.

Анна, не оборачиваясь, достала из холодильника ягоды для каши. Он воспринял её молчание как знак согласия. С видом знатока он открыл какой-то ящик, достал оттуда отвёртку и, кряхтя, начал ковыряться в боковой панели машины.

— Сейчас я её подкручу. Сделаю, чтоб как надо работала. Чтоб чувствовалось, что вещь того стоит.

Анна повернулась и несколько секунд молча смотрела, как его грубые пальцы неумело тычут отвёрткой в сложный механизм. На его лице было написано выражение сосредоточенного превосходства. Он не чинил. Он утверждался. Он показывал, что её дорогая и красивая вещь — несовершенна, и только его мужская, грубая сила может довести её до ума. Она ничего не сказала. Просто отвернулась и продолжила заниматься своим завтраком.

Когда она ушла в душ, он закончил свою «работу». Когда Анна вернулась на кухню, чтобы сварить себе кофе, он уже сидел за столом, с показным аппетитом поедая бутерброд с колбасой. Он ждал. Ждал её реакции. Она подошла к кофемашине, нажала кнопку. Вместо привычного мягкого жужжания аппарат издал скрежещущий, душераздирающий вой, затрясся и выплюнул в чашку мутную, едва тёплую жидкость с ошмётками молотого зерна.

Степан самодовольно хмыкнул.

— Вот. Теперь слышно, что работает. Мужик в доме сразу виден.

Анна посмотрела на бурду в своей чашке. Потом перевела взгляд на него. В её глазах не было ни злости, ни обиды. Только холодная, брезгливая оценка. Она молча вылила содержимое чашки в раковину, достала с полки банку растворимого кофе, залила его кипятком из чайника и, взяв свою тарелку с овсянкой, ушла в комнату. Она не удостоила его ни словом, ни упрёком. Она просто вычеркнула его и его жалкую диверсию из своего утра, прикидывая на ходу, как возместит с него стоимость своей кофемашины.

Его лицо скривилось. Он ждал скандала, криков, слёз. Он хотел доказать, что она не может без него, что её хрупкий мирок рухнет без его «мужской руки». А она просто обошла его, как обходят неприятную лужу на асфальте. Это было хуже, чем поражение. Это было полное игнорирование. И Степан понял, что в одиночку ему эту войну не выиграть. Ему нужна была подмога. Тяжёлая артиллерия. И он знал, кому позвонить.

Через два дня раздался звонок в дверь. Нетерпеливый, требовательный, будто звонивший не просил, а требовал немедленно открыть. Анна как раз работала из дома, и этот резкий звук вырвал её из состояния глубокой концентрации. Она подошла к двери, посмотрела в глазок и на мгновение замерла. На пороге стояла женщина лет шестидесяти, крепко сбитая, с лицом, выдубленным ветром и солнцем, и пронзительным, оценивающим взглядом маленьких, светлых глаз. В руках она держала огромную клетчатую сумку, из тех, что называют «мечта оккупанта». За её спиной, сияя как начищенный пятак, маячил Степан.

Анна открыла дверь.

— Здравствуй, Анечка. А мы вот, приехали, — произнесла женщина, даже не дожидаясь приглашения и шагая прямо в прихожую. Её голос был таким же крепким, как и она сама. — Сыночку проведать решила. Смотрю, совсем он у тебя на городской еде отощал.

Это была Валентина Павловна, мать Степана. Анна видела её всего пару раз на своей собственной свадьбе, и воспоминания эти были смутными, но одно она помнила точно — это всепроникающее чувство, будто тебя сканируют, взвешивают и признают негодной. Степан, просияв, внёс сумку своей матери в квартиру.

— Мам, проходи, располагайся. Чувствуй себя как дома, — сказал он громко, с нажимом на последних словах, бросив на Анну торжествующий взгляд. Это было не приглашение. Это было объявление о смене власти.

Валентина Павловна не разуваясь прошла в гостиную, её тяжелые ботинки оставили на светлом ламинате грязные следы. Она окинула комнату хозяйским взглядом.

— Порядки у вас тут… городские, — вынесла она вердикт, и в этом слове «городские» слышалось презрение. — Всё какое-то пустое, неживое. Ни коврика на стене, ни салфеточки под вазой нет. Неуютно.

Анна молча пошла на кухню за тряпкой, чтобы вытереть пол в прихожей. Когда она вернулась, свекровь уже командовала на кухне. Она открыла холодильник и цокнула языком.

— Господи, да у тебя тут мышь повесилась! Чем ты мужика-то кормишь, а? Йогуртами этими твоими? Мужику мясо надо, картошку, борщ наваристый! А не эту… траву.

Не дожидаясь ответа, она водрузила на стол свою клетчатую сумку и начала выгружать оттуда своё стратегическое оружие: запотевший шмат сала, завёрнутый в тряпицу, трёхлитровую банку с мутноватыми огурцами, домашнюю колбасу, источавшую густой чесночный дух. Запахи деревни, земли, жирного мяса и укропа агрессивно вторглись в стерильное пространство анниной кухни, вытесняя тонкий аромат кофе и цитрусовых.

Степан плюхнулся на стул, наблюдая за матерью с обожанием.

— Вот, Ань, учись, как надо мужа кормить! — не упустил он момента для укола. — Мамина еда — это вещь! Не то что твои салатики.

Анна стояла, прислонившись к дверному косяку. Она больше не была хозяйкой в своём доме. Она стала зрителем в первом ряду на спектакле, поставленном специально для неё. Валентина Павловна уже гремела на кухне её кастрюлями, отодвинув в сторону её сковородки с антипригарным покрытием и достав из своей сумки старую, чугунную, почерневшую от времени. Она нашла лук, картошку и с видом хирурга, приступающего к сложной операции, начала резать продукты своим, привезённым с собой ножом.

Вечером на столе стояла огромная миска жареной картошки на сале, плавающей в жире, и тарелка с толсто нарезанной колбасой. Степан ел с таким аппетитом, будто не видел еды неделю, громко чавкая и нахваливая мать.

— Настоящая еда! Вот это я понимаю, ужин! А то всё какая-то фигня диетическая.

Валентина Павловна сидела напротив, не ела, а только наблюдала за сыном с довольной улыбкой, изредка бросая на Анну победоносные взгляды. Анна ковыряла вилкой один кусочек картошки, не в силах проглотить эту жирную, тяжёлую пищу. Дело было не во вкусе. Каждый кусок казался ей символом её поражения. Её выживали с её же территории, используя самые древние и мощные инструменты — еду и материнскую заботу.

— Ты бы поела, дочка, — вкрадчиво сказала свекровь. — А то прозрачная вся, как стеклышко. Мужику нужна жена румяная, в теле. А с тебя что взять? Кожа да кости. Степочке нужна опора, а не былинка на ветру.

Это был уже не совет. Это был прямой выпад. Анна подняла глаза. Она посмотрела на сытое, лоснящееся от жирной еды лицо Степана. Потом на его мать, которая смотрела на неё как на пустое место, которое нужно срочно кем-то заполнить. Она поняла, что тихий саботаж окончен. Началось полномасштабное наступление. И отсидеться в обороне больше не получится.

— А на те деньги, что она получает, можно было бы и дачу подремонтировать, — будничным тоном рассуждала Валентина Павловна, вычищая остатки картошки с чугунной сковороды куском хлеба. Они со Степаном сидели на кухне. Анна была в гостиной, за своим ноутбуком, но стеной это было не назвать. — Крыша там течёт, забор покосился. А то что это за дела, деньги впустую уходят на тряпки эти её да на кофеварки ломучие.

Степан, почувствовавший за спиной материнскую мощь, окончательно обрёл уверенность. Он поддакнул, громко, чтобы Анна точно услышала.

— Я ей то же самое говорю, мам. Деньги должны в семью идти, в общее дело. Я как раз хотел с ней поговорить. Либо она начинает понимать, как правильно жить, отдаёт бюджет под мой контроль, либо придётся ставить вопрос ребром. Хватит, нажились по-городскому. Пора по-человечески.

Они говорили о ней так, будто её не было в квартире. Как о неразумном ребёнке или о природном явлении, которое нужно обуздать. Анна закрыла ноутбук. На этот раз без щелчка. Она просто опустила крышку, и в наступившей тишине её дальнейшие действия прозвучали оглушительно. Она встала и бесшумно прошла в прихожую. Степан и его мать замолчали, прислушиваясь.

Сначала она взяла грязные, тяжёлые ботинки Валентины Павловны. Не брезгливо, двумя пальцами, а уверенно, всей ладонью. Открыла входную дверь и аккуратно поставила их на коврик в общем коридоре. Затем сняла с вешалки её объёмное пальто с запахом нафталина и положила сверху на ботинки. Степан появился в дверях кухни, на его лице было недоумение. — Ты чего делаешь?

Анна не ответила. Она прошла мимо него обратно на кухню, где за столом, с куском хлеба в руке, сидела застывшая Валентина Павловна. Анна молча подошла к столу, взяла огромную клетчатую сумку, всё ещё наполовину полную деревенских гостинцев. Сумка была тяжёлой. Анна, не кряхтя и не показывая усилий, подняла её и так же молча понесла к выходу.

Только тут до свекрови дошло.

— Ты что творишь, идолица?! — взвизгнула она, вскакивая со стула. — Ты вещи мои выкидывать удумала?

Анна поставила сумку рядом с пальто и ботинками и только после этого обернулась. Она посмотрела на них обоих — на побагровевшую от ярости мать и растерянного, начинающего злиться сына. Её лицо было абсолютно спокойным.

— Я всё слышала, — сказала она тихо, но её голос заполнил собой всю прихожую. — Вы тут планировали, как распоряжаться моими деньгами. Ремонтировать дачу. Жить по-человечески. Так вот, слушайте оба.

Она сделала шаг вперёд, и они невольно отступили.

— Не ты меня обеспечиваешь, милый мой, и не вы и не вам распоряжаться моей зарплатой. Я тебе это уже говорила, но, видимо, до главы курятника плохо доходит без поддержки. А вам, Валентина Павловна, я скажу один раз: ваш дом — там, в деревне. Там вы можете учить, как жить, кого угодно. Но не здесь. Это — мой дом. Я его купила. Я его содержу. И я решаю, кто в нём находится, а кто — нет.

Степан наконец обрёл дар речи. Его лицо исказилось.

— Да как ты смеешь! Мама моя..

— Твоя мама, — отрезала Анна, не давая ему закончить. — И ты сейчас вместе с ней и со своими вещами выйдешь за эту дверь. Можешь ехать на дачу. Ремонтировать крышу. Можешь вернуться в свою деревню и командовать там. Где угодно. Но не здесь. Ваше время в моём доме закончилось.

Она распахнула дверь настежь, открывая вид на их выдворенные пожитки. Она не кричала, не толкала их. Она просто стояла, держа дверь, и ждала. Её спокойствие было страшнее любой истерики. В нём была железобетонная, окончательная уверенность в своей правоте и своей силе.

Валентина Павловна задохнулась от возмущения, хотела что-то сказать, но, встретившись с холодным, мёртвым взглядом Анны, осеклась. Степан посмотрел на мать, потом на Анну. В его глазах была ненависть, унижение, злоба. Он понял, что проиграл. Проиграл не спор, а всю войну, окончательно и бесповоротно.

— Пойдём, мам, — прохрипел он, схватил сумку, подхватил пальто. Они вышли в коридор. Анна, не говоря ни слова, закрыла за ними дверь. Повернула верхний замок. Потом нижний. Глухие щелчки прозвучали как последние удары молотка, забивающего крышку гроба. Она прислонилась спиной к двери, вдыхая воздух своей квартиры. В нём всё ещё стоял тяжёлый запах жареного сала и чужого пота, но захватчиков больше не было. И она знала, что уже завтра от них не останется даже запаха…