— Это ваши личные проблемы, Галина Михайловна, что ваша свекровь вас не любила! На меня не переносите это, или просто держитесь подальше от меня

— Язык отсох, что ли, позвонить свекрови? Или корона с головы упадёт, если раз в день поинтересуешься, жива ли я вообще?

Катя не вздрогнула, хотя голос свекрови за спиной прозвучал неожиданно и резко, как удар хлыста. Она лишь на мгновение задержала нож над разделочной доской, где уже лежала аккуратная горка нарезанного лука, и медленно повернула голову. Галина Михайловна стояла в узком коридоре, всё ещё в своём демисезонном пальто, и смотрела на невестку с плохо скрываемым презрением. В её руке была сумка, которую она сжимала так, словно это было единственное, что удерживало её от более решительных действий.

— Добрый вечер, Галина Михайловна, — ровно ответила Катя, возвращаясь к своему занятию. Нож снова принялся методично отстукивать свой ритм. — Вы тоже проходите без звонка, и ничего, язык на месте. Да и здоровье, я смотрю, позволяет это делать.

Из гостиной доносились звуки какой-то перестрелки и мужские крики — Олег смотрел боевик. Он сделал вид, что не заметил появления матери, лишь чуть громче сделал звук на телевизоре, отгораживаясь от назревающего скандала плотной звуковой стеной.

— Я в свой дом прихожу! — возвысила голос свекровь, проходя на кухню и брезгливо оглядывая столешницу. — Мой сын здесь живёт, а значит, и я имею право приходить, когда посчитаю нужным! А вот ты, как жена, обязана проявлять уважение. Я вот к своей свекровке, царствие ей небесное, каждый божий день как на работу ходила. И не просто так, а с пирогами, с гостинцами. И полы мыла, и спину ей растирала, хоть она меня на дух не переносила и за глаза грязью поливала.

Она говорила это с каким-то мстительным удовольствием, словно заново переживая старые унижения и примеряя их теперь на Катю. Катя молчала, соскребая нарезанный лук в сковороду, где уже шкворчало масло. Аромат жарящихся овощей наполнял кухню, но, казалось, лишь раззадоривал Галину Михайловну.

— И звонила! Каждый вечер, в девять ноль-ноль, как штык! Спрашивала, как спалось, как кушалось, не болит ли чего. А она мне в ответ могла и трубку бросить, и словом обидным припечатать. И я терпела! Потому что так положено! Потому что она — мать мужа!

— Это было ваше решение, Галина Михайловна, — не поворачиваясь, произнесла Катя. Её голос был спокоен, но в нём уже не было и намёка на иронию. Только холодная констатация факта.

Это замечание подействовало на свекровь как спичка, брошенная в бензин.

— Моё решение? — почти взвизгнула она. — Да меня бы Олег твой с родной матерью не простил, если бы я так себя вела! Олег! Ты вообще слышишь, как она со мной разговаривает?

Мужчина в гостиной неохотно оторвался от экрана. Его лицо выражало крайнюю степень раздражения от того, что его всё-таки втянули.

— Мам, ну что опять начинается? — протянул он. — Катя ужин готовит, не мешай ей.

— Не мешай? Я ей не мешаю, я её уму-разуму учу, раз родная мать не научила! Она должна понимать, что такое семья и какое место в ней занимает старшее поколение. Ты просто не знаешь, что такое настоящее уважение. Тебя этому не учили, в тепличных условиях растили. А я свою порцию унижений сполна получила, чтобы заслужить право быть женой и матерью. И ты получишь.

— И не смотри на меня так, будто я с луны свалилась, — продолжила Галина Михайловна, снимая наконец пальто и бросая его на стул в коридоре. Она осталась в тёмном платье, которое делало её фигуру ещё более строгой и внушительной. — Я прошла через ад, чтобы мой сын жил в нормальной семье. И не позволю какой-то выскочке всё это разрушить своим гонором.

Катя переложила обжаренный лук с моркоью в кастрюлю с кипящим бульоном, плотно закрыла крышку и повернулась к свекрови. Она опёрлась бедром о столешницу, скрестив руки на груди. Её поза была выжидательной, но не покорной.

— И что конкретно я разрушаю, Галина Михайловна? Тем, что готовлю ужин для вашего сына? Или тем, что не названиваю вам с вопросами о вашем самочувствии?

— Ты разрушаешь устои! — отчеканила свекровь. Она сделала шаг на кухню, и её взгляд хищно впился в каждую деталь. — Полы когда мыла последний раз? Пыль по углам, поди, с палец толщиной. А плита? Вся в жирных брызгах. Моя свекровь, Царствие ей Небесное, заставляла меня плиту содой драить после каждой готовки, чтобы блестела, как у кота глаза! А если находила хоть пятнышко — скалкой по рукам получала. Вот это была школа жизни! А ты…

Она брезгливо провела пальцем по краю холодильника, но, к её явному разочарованию, палец остался чистым. Это её ничуть не смутило.

— Всё это показуха. Для себя живёте, а не для семьи. Эгоисты. Олег! Ты почему молчишь, когда твою мать оскорбляют? Она намекает, что я вру!

Олег в гостиной нехотя приглушил звук телевизора. Его голос прозвучал глухо и устало, как у человека, которого в сотый раз просят вынести мусор.

— Мам, перестань, пожалуйста. Нормально всё у нас.

— Нормально? — Галина Михайловна развернулась так резко, что Катя инстинктивно выпрямилась. — Вот это для тебя нормально? Когда жена перечит матери, а ты сидишь и в ящик свой смотришь? Тебя она уже под каблук загнала, а ты и рад! Тряпка!

Последнее слово она выплюнула с такой злобой, что Олег тут же вжал голову в плечи и снова уставился в экран, демонстративно увеличив громкость до прежнего уровня. Для Кати это было последним сигналом. Защиты не будет. Надежды нет. В этой войне она была одна.

Взгляд Галины Михайловны снова вернулся на кухню. Он остановился на разделочной доске, где рядом с ножом лежала вторая, идеально очищенная и готовая к нарезке белая луковица. Гладкая, упругая, она словно была насмешкой над её словами о плохой хозяйке. Свекровь шагнула к столу, её лицо исказилось отвращением. Она схватила эту луковицу своими сухими, сильными пальцами и, не замахиваясь, с коротким, презрительным движением кисти швырнула её в пустую металлическую раковину. Луковица гулко ударилась о сталь, отскочила от стенки и замерла на дне.

— Дрянь, а не хозяйка! — прошипела Галина Михайловна, глядя Кате прямо в глаза. — Моя свекровь меня бы за такое из дома выгнала

Наступила короткая, но оглушительная пауза. Звуки выстрелов из телевизора в гостиной, казалось, стали приглушёнными и далёкими. Единственным реальным звуком на кухне был тихий гул работающего холодильника. Галина Михайловна стояла, выпрямившись, с выражением победительницы на лице. Она сделала свой ход, бросила перчатку — вернее, луковицу — и теперь ждала ответной реакции: слёз, оправданий, покорного согласия. Она ждала, что Катя сейчас сломается и начнёт, как и она когда-то, драить раковину, вымаливая прощение.

Но Катя не сдвинулась с места. Она смотрела не на свекровь, а на эту одинокую белую луковицу, лежащую на дне металлической мойки. Этот овощ, предназначенный для семейного ужина, теперь стал символом вторжения, точкой невозврата. Взгляд Кати медленно поднялся от раковины и встретился с глазами Галины Михайловны. В её взгляде не было ни страха, ни обиды. Только холодная, абсолютная пустота.

Она молча положила кухонный нож на столешницу, лезвием от себя. Движение было аккуратным, почти церемониальным. Затем она так же спокойно взяла кухонное полотенце и вытерла руки, хотя они были совершенно сухими. Каждый её жест был наполнен ледяным спокойствием, которое было страшнее любого крика. Галина Михайловна даже на мгновение смутилась, не понимая, что происходит.

А потом Катя сделала шаг вперёд. Она подошла к свекрови вплотную, и та инстинктивно отступила на полшага, уперевшись спиной в дверной косяк. Катя не произнесла ни слова. Она протянула руку и взяла Галину Михайловну за локоть. Хватка была не просто сильной — она была мёртвой, как стальные тиски. Пальцы впились в плотную ткань платья и в мягкие ткани руки под ним.

— Ты что себе позволяешь? Пусти! — взвизгнула Галина Михайловна, её лицо мгновенно изменилось. Праведный гнев сменился шоком и растерянностью. Она попыталась вырвать руку, но Катина хватка была железной.

Не говоря ни слова, Катя начала её тащить. Она не толкала, не дёргала — она просто двигалась в сторону выхода, волоча за собой упирающуюся, барахтающуюся женщину. Это было унизительно и страшно. Галина Михайловна спотыкалась, её туфли шаркали по линолеуму, она пыталась ухватиться за что-нибудь свободной рукой — за стену, за вешалку с пальто, — но Катя предугадывала каждое её движение, блокируя путь своим телом.

— Олег! Олег, она с ума сошла! — закричала свекровь, но её голос сорвался.

Они уже были в коридоре, у входной двери. Катя одной рукой продолжала держать свекровь, а другой открыла замок. Она развернула Галину Михайловну лицом к лестничной клетке и с силой вытолкнула её за порог. Женщина едва устояла на ногах, ошарашенно глядя на свою невестку. И только теперь Катя заговорила. Голос её был низким и лишённым всяких эмоций, почти шипением.

— Это ваши личные проблемы, Галина Михайловна, что ваша свекровь вас не любила! На меня не переносите это, или просто держитесь подальше от нашей семьи!

Она не стала ждать ответа. Дверь не хлопнула — она закрылась с твёрдым, глухим стуком. А потом в тишине лестничной клетки отчётливо щёлкнул поворачиваемый в замке ключ. Один раз. И второй.

Катя повернулась от двери, на которой всё ещё висел тяжёлый, окончательный звук двух поворотов ключа. Она не смотрела на замок, её взгляд был устремлён прямо перед собой, в полумрак коридора, где на границе со светом из гостиной застыла фигура Олега. Он наконец-то оторвался от телевизора. Звуки стрельбы и взрывов продолжали доноситься из динамиков, но теперь они казались неуместными и фальшивыми в оглушающей тишине квартиры.

Олег стоял посреди комнаты, нелепо раскинув руки, словно только что проснулся и не понимал, где находится. Его лицо, обычно расслабленное и немного отстранённое, было маской растерянного недоумения. Он смотрел на Катю так, будто видел её впервые: не свою жену, а чужую, опасную женщину, которая только что совершила нечто немыслимое.

— Катя, ты… — начал он, и голос его был слабым, почти детским. — Что ты наделала? Это же…

Она сделала два шага ему навстречу, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Её лицо было абсолютно спокойным, даже умиротворённым. Этот холодный, отчуждённый покой пугал больше, чем крики и ярость, которых он подсознательно ждал.

— Я? — переспросила она. Голос её был ровным и ледяным, без малейшей дрожи. — Я сделала то, что должен был сделать ты. Десять минут назад. Год назад. С того самого дня, как она впервые переступила порог этого дома с инспекцией. Я защитила нашу семью и наш дом, пока ты прятался за своим телевизором, увеличивая громкость.

Олег моргнул, словно не понимая смысла слов. Его мозг отказывался принять новую реальность, в которой не он был главой семьи, а его мать — священной и неприкосновенной фигурой.

— Но так нельзя… Она же моя мать! Вышвырнуть её, как собаку…

— Как собаку? — Катя чуть склонила голову набок, и в её глазах мелькнул опасный огонёк. — Собаки не приходят в чужой дом, чтобы оскорблять твою жену, швыряться едой и называть тебя тряпкой. Или ты не расслышал за своим боевиком? Она назвала тебя тряпкой, Олег. И знаешь что? Ты сидел и молчал. И этим доказал, что она абсолютно права.

Этот удар был точным и жестоким. Он попал прямо в цель, в его уязвлённое мужское самолюбие, которое он так тщательно оберегал своим демонстративным невмешательством. Лицо Олега побагровело.

— Ты не смеешь так говорить! — выпалил он, наконец обретая голос. — Это всё из-за тебя! Ты её спровоцировала!

Катя усмехнулась. Это была не весёлая усмешка, а холодное, презрительное движение губ. Она не стала больше ничего объяснять. Она просто вынесла свой приговор, глядя ему прямо в глаза, и каждое слово падало в тишину, как камень на дно колодца.

— А теперь слушай сюда внимательно, Олег. Я повторять не буду. Ещё раз твоя мать устроит здесь цирк, жить будешь с ней. В её квартире. С её правилами и её воспоминаниями о святой свекрови. Вы сможете вместе ненавидеть меня, вспоминать, какая я дрянь, и упиваться своей правотой. А теперь выбор за тобой.

Она не стала ждать ответа. Ей не был нужен его ответ. Она просто развернулась и, не глядя на него, прошла мимо, как мимо предмета мебели. Она вошла на кухню, где в воздухе ещё висело напряжение недавней сцены. Спокойным, отработанным движением она наклонилась над раковиной, взяла двумя пальцами брошенную луковицу и, не моргнув глазом, уронила её в мусорное ведро. Затем открыла кран и тщательно вымыла руки, словно смывая с них невидимую грязь.

Олег остался стоять в гостиной, один на один с ревущим телевизором. Он смотрел в спину своей жены, которая достала из холодильника другую луковицу, положила её на доску и снова взяла в руки нож. Ритмичный, уверенный стук лезвия о дерево возобновился, разрезая тишину. В этом звуке не было ни злости, ни истерики. В нём была только непреклонная определённость. Война закончилась, даже не начавшись. И он, Олег, в ней проиграл. Окончательно и бесповоротно…