— Ну что скажешь? Зверь, а не машина!
Голос Дмитрия, полный мальчишеского, неприкрытого восторга, донёсся до Анны через приоткрытое окно кухни. Она не ответила. Она просто стояла, прислонившись лбом к прохладному стеклу, и смотрела, как её муж с благоговением протирает мягкой тряпочкой изгиб бензобака. Солнце било в хромированные детали, и мотоцикл отвечал ему десятками слепящих бликов, словно хищно подмигивая. Он был красив, этот чёрный, блестящий кусок металла. Красив, бесполезен и оскорбителен в своей эгоистичной красоте.
В нём застыли три года их жизни. Три года отказов от мелких радостей, три года подсчётов и экономии. Её отказ от нового пальто прошлой осенью, его решение не ехать с друзьями на рыбалку, сотни раз произнесённая фраза «пока не можем себе позволить». Всё это было конвертировано в этот мотоцикл. Она видела в его сверкающих боках отменённую поездку к морю, некупленные сапоги, отложенный визит к стоматологу. Всё, что было «общим», «семейным», «нашим», теперь стояло во дворе на двух колёсах, олицетворяя только его, Димино, «я хочу».
Он вошёл в дом, сияя. От него пахло бензином, полиролью и самодовольством. Он был похож на подростка, которому наконец-то подарили то, о чём он мечтал всю жизнь, и он ждал, что весь мир разделит с ним эту эйфорию. Но, увидев её лицо, его улыбка медленно сползла, оставив после себя растерянность.
— Что с лицом? Тебе не нравится? Аня, ты только посмотри на него…
Она медленно повернулась, отрывая лоб от стекла. В её взгляде не было ни гнева, ни обиды. Там было нечто худшее — спокойная, окончательная ясность, как у врача, ставящего неутешительный диагноз.
— Нам нужна машина, чтобы возить детей в садик и за продуктами, а ты потратил все наши сбережения на свой дурацкий мотоцикл?! Ты вообще о семье думаешь?
Он ожидал криков, упрёков, чего угодно, но не этого ледяного спокойствия. Оно выбивало почву из-под ног. Он засуетился, начал жестикулировать, пытаясь заполнить звенящую пустоту словами.
— Аня, подожди, давай без вот этого. Я работаю как проклятый, я света белого не вижу. Эта рутина, этот быт… дом-работа-дом… я просто задыхаюсь! Мне нужна была отдушина, понимаешь? Что-то для себя! Я мужик, в конце концов, я заслужил хоть какую-то радость в этой жизни! Я же не пропил их, не проиграл! Это вложение!
Он говорил долго, сбивчиво, перескакивая с одного на другое. Говорил о том, как устал быть просто функцией — добытчиком, водителем, мужем, отцом. Говорил, что эта покупка вернёт ему вкус к жизни, что счастливый отец — это благо для семьи. Он оправдывался, убеждал, взывал к её пониманию, но всё это время она молчала, глядя на него немигающим взглядом. Она дала ему выговориться до конца, до последней точки, до того момента, как он выдохся и замолчал в ожидании ответа.
— Ты прав, — тихо сказала она, и от этого согласия Дмитрий вздрогнул. Он расслабился, на его лице даже появилось подобие облегчённой улыбки. Он победил. Она поняла.
— Ты много работаешь, — продолжила Анна тем же ровным, бесцветным голосом. — И ты действительно заслужил отдушину.
Он уже готов был подойти и обнять её, но её следующие слова остановили его на полпути, словно невидимая стена.
— Поэтому с завтрашнего дня ты будешь на своей отдушине развозить детей по садикам и секциям. И за продуктами на неделю тоже поедешь на нём. Это ведь транспорт, верно? Я тоже устала от быта и рутины. Теперь это твоя забота. Ты же мужчина, ты решишь эту проблему.
На мгновение в комнате повисла пауза. Дмитрий смотрел на Анну, и его мозг отчаянно пытался обработать услышанное. Затем по его лицу медленно расползлась кривая, снисходительная усмешка. Он даже тихо хмыкнул, качнув головой, словно взрослый, наблюдающий за наивным капризом ребёнка. Он решил, что разгадал её манёвр: это была просто женская месть, мелкая, язвительная, но по сути своей — безобидная. Театральная постановка, которая закончится, как только он проявит твёрдость.
— Аня, это даже не смешно. Я понимаю, ты злишься, хорошо, я это заслужил. Но давай не будем доводить до абсурда. Ты же умная женщина.
Он сделал шаг к ней, намереваясь покровительственно положить руку ей на плечо, закончить этот глупый разговор и вернуть всё в привычное русло. Но Анна не сдвинулась с места, и в её неподвижности была такая сила, что его рука замерла в воздухе и нелепо повисла. Она полностью проигнорировала его попытку примирения, его тон, его снисходительность. Её взгляд был прикован к нему, но видела она, казалось, не его, а расписание у себя в голове.
— Завтра подъём в шесть тридцать, — произнесла она всё тем же методичным голосом. — Никите нужно успеть позавтракать, он ест медленно. В семь пятнадцать он должен быть одет. У Лены в садике утренник, ей нужно белое платье, оно поглажено и висит в шкафу. Не забудь дать Никите его сироп от аллергии, он стоит на верхней полке. И проследи, чтобы Лена взяла розовый рюкзак, а не синий, иначе будет скандал на полчаса. В восемь ноль ноль они оба должны быть готовы.
Она говорила так, будто диктовала инструкцию к сложному механизму. Каждый пункт этого списка был маленьким, но острым уколом, демонстрирующим ту невидимую, ежедневную работу, которую он никогда не замечал. Улыбка окончательно исчезла с лица Дмитрия. Раздражение начало закипать в нём, смешиваясь с растерянностью.
— Ты сейчас серьёзно? Ты предлагаешь мне привязать двоих детей к мотоциклу? Может, ещё коляску сбоку приделать? Ты в своём уме?
— Это твоя проблема, — безразлично ответила Анна. — Ты купил транспортное средство. Ты сказал, что это вложение. Вот и вкладывайся в логистику. Можешь сделать две ходки. Или вызвать грузовое такси для рюкзаков. Ты мужчина, ты найдёшь решение. Я три года находила решения, как прожить от зарплаты до зарплаты, откладывая на нашу общую мечту. Теперь твоя очередь находить решения.
Это был сокрушительный удар. Она не просто переложила на него ответственность — она использовала его же собственные слова как оружие. Его гордость, его «мужское решение» обернулись против него самого. Он почувствовал, как его загнали в угол, и инстинктивно перешёл в контратаку, целясь в самое больное.
— Вот поэтому я его и купил! — почти выкрикнул он, ткнув пальцем в сторону окна, за которым блестел хром. — Из-за вот этого всего! Из-за твоего вечного контроля, твоего расписания, твоей способности превратить любую радость в обязанность! С тобой невозможно дышать! Любая искра, любое живое чувство гасится твоим бытом, твоими «надо» и «должен»! Я хотел глоток свободы, а ты и его пытаешься превратить в очередной пункт своего грёбаного списка!
Он думал, что эти слова заденут её, заставят защищаться, кричать в ответ. Но Анна лишь слегка склонила голову набок, с холодным любопытством разглядывая его побагровевшее от злости лицо.
— Да, — спокойно согласилась она. — Рутина. Моя рутина, от которой ты только что купил себе блестящий билет на свободу. Так вот, я хочу посмотреть, как ты теперь будешь на нём ездить. И не забудь про список продуктов. Он на холодильнике. Там четыре пакета картошки. Удачи.
— Четыре пакета картошки? Ты издеваешься или окончательно сошла с ума?
Дмитрий произнёс это негромко, но в его голосе было столько яда, что слова, казалось, шипели в воздухе. Он перестал суетиться и замер, глядя на неё в упор. Он решил, что нашёл слабое место в её абсурдном плане — практическую невозможность. Он был готов разнести её ультиматум вдребезги с помощью железной логики.
— Хорошо. Давай по-твоему. Представим этот цирк. Завтра утром пойдёт дождь, синоптики обещали. Я должен посадить Лену в её белом платье в лужу грязи, которая полетит из-под колёс? Или ты предлагаешь мне везти шестилетнего Никиту по мокрому асфальту, рискуя, что мы уберёмся на первом же повороте? Это не говоря уже о твоей картошке! Куда я её должен засунуть? В рюкзак? Я надорвусь! Ты хоть представляешь, сколько это весит?
Он говорил с напором, выстраивая стену из неопровержимых, как ему казалось, фактов. Он ждал, что она дрогнет, поймёт абсурдность своих требований. Но Анна даже бровью не повела. Она слушала его так, как слушают прогноз погоды, — информацию к сведению, не более.
— Насчёт дождя. У нас есть два комплекта детских дождевиков. Они лежат в кладовке, на той же полке, где стояла банка с деньгами на машину. Ты наденешь свой. Насчёт безопасности. Ты поедешь медленнее. Намного медленнее, чем ты планировал кататься по ночному городу один. Это уравняет риски. Насчёт картошки. Сделаешь две ходки в магазин. Или три. Столько, сколько потребуется. Ты же не ограничен во времени, твоя отдушина теперь всегда с тобой.
Каждый её ответ был как точный, выверенный удар фехтовальщика. Она не спорила с его доводами, она просто предлагала решения — унизительные, неудобные, но абсолютно логичные в рамках её ультиматума. Дмитрий понял, что спор о логистике проигран. И тогда он перешёл на личности, потому что больше ничего не оставалось.
— Ты всегда такой была. Всегда! Ты ненавидишь любую мою радость, любое моё увлечение. Помнишь, я хотел пойти на курсы по дереву? Ты сказала, что это «пыльно и непрактично». Я собрался с парнями на рыбалку с ночёвкой, а ты устроила представление о том, что я «бросаю семью». Любая моя попытка сделать шаг в сторону от твоей идеальной схемы «дом-работа» воспринималась тобой как предательство! Этот мотоцикл — это просто последняя капля!
Это был отчаянный выпад, попытка выставить её тираном, а себя — вечной жертвой. Но Анна была готова и к этому. Она сделала шаг вперёд, и её спокойствие треснуло, пропустив наружу холодную, как сталь, ярость.
— Курсы по дереву? Ты о тех курсах, на которые ты хотел пойти через неделю после того, как Лену выписали из больницы, и нам нужно было отдавать долг за лекарства? Или ты про ту рыбалку, когда у Никиты резались зубы, он сутками кричал от боли, а я не спала трое ночей подряд? Твоя «радость» и твои «увлечения» всегда удивительным образом совпадали с самыми сложными моментами в жизни твоей семьи. Ты не искал отдушину, Дима. Ты искал способ сбежать. И ты всегда его находил. Раньше это были рыбалки и друзья. Теперь — мотоцикл. Просто твой побег стал дороже и громче.
Они стояли посреди комнаты, и воздух между ними, казалось, загустел. Это был уже не спор о деньгах или удобстве. Это была битва двух правд. Его правда о праве на личную жизнь и свободу. И её правда о совместной ответственности и жертвах, которые, как оказалось, приносила только она. Мотоцикл во дворе перестал быть просто покупкой. Он стал памятником его эгоизму и её многолетнему терпению, которое только что закончилось.
Будильник в шесть тридцать утра ворвался в его сон, как вой полицейской сирены. Дмитрий резко сел на кровати, инстинктивно ища кнопку, чтобы заткнуть этот ненавистный звук. Анны рядом не было. Он понял, что она не спала в их комнате. Эта мысль кольнула его сильнее, чем вчерашние обвинения. Война перешла в фазу холодной изоляции. Он встал, чувствуя себя разбитым и униженным заранее. Но в глубине души ещё тлел уголёк упрямства. Он докажет ей. Он справится. Это будет неудобно, глупо, но он сделает это, чтобы показать ей, что его нельзя так просто сломать.
Кухня встретила его стерильной тишиной. На столе стояли две тарелки с хлопьями, уже залитыми молоком, и стакан с водой рядом с флаконом сиропа. Анна всё приготовила. Это не было актом заботы. Это был акт контроля, молчаливое напоминание: «Я знаю, что ты забудешь, я знаю, что ты не справишься, поэтому я делаю это за тебя, но ответственность всё равно твоя». Это взбесило его ещё больше. Он разбудил детей. Они капризничали, не хотели вставать, и он впервые в полной мере ощутил, каким вязким и тягучим может быть утро.
— Папа, а где мама? — сонно спросила Лена, ковыряя ложкой в тарелке.
— Мама отдыхает. Сегодня с вами я, — бодро соврал он.
— Я не хочу сироп, он невкусный! — заныл Никита.
— Надо, — отрезал Дмитрий, чувствуя, как его показной энтузиазм улетучивается.
Сборы превратились в маленький локальный хаос. Лена, как и предсказывала Анна, устроила истерику, требуя синий рюкзак вместо нарядного розового. Он потратил десять драгоценных минут на уговоры, которые закончились его поражением. Чёрт с ним, с розовым рюкзаком, пусть идёт в синем. Время поджимало. Когда он наконец вывел их на улицу, моросил мелкий, противный дождь. Небо было затянуто серой, беспросветной пеленой.
И вот он, момент истины. Он, двое детей в дождевиках и с рюкзаками, и его мечта. Его «отдушина». Под холодными каплями дождя мотоцикл больше не выглядел как символ свободы. Он выглядел как нелепая, громоздкая и абсолютно чуждая конструкция. Хром не блестел, а тускло отсвечивал серым светом. Кожаное сиденье было мокрым и холодным.
— Папа, а как мы поедем? — спросил Никита, с недоумением глядя на мотоцикл.
— Сейчас что-нибудь придумаем, — неуверенно ответил Дмитрий.
Он попробовал усадить Лену сзади. Её маленькие ножки едва доставали до подножек. Он понял, что ей не за что будет держаться, кроме как за него, а в её руках был ещё и дурацкий синий рюкзак. Он попытался пристроить Никиту впереди, между собой и рулём. Мальчик тут же начал вертеться, пытаясь нажимать на все кнопки и рычаги. Мотоцикл качнулся. Дмитрий едва удержал равновесие. Паника начала подступать к горлу.
Он стоял посреди двора под дождём, с двумя растерянными детьми, рядом со своей блестящей, дорогой и совершенно бесполезной игрушкой. Он вспомнил лицо Анны — её спокойствие, её методичность. Она не просто злилась. Она знала. Она знала, что всё будет именно так. Она не создала эту проблему, она просто заставила его посмотреть на неё. Заставила его увидеть пропасть между его фантазиями о свободе и реальной жизнью, которую он так хотел игнорировать. В этот момент он понял, что проиграл не ей. Он проиграл сам себе.
Его упрямство испарилось, смытое холодным дождём. Он достал телефон. Пальцы плохо слушались. Один гудок, второй. Анна ответила сразу, будто ждала.
— Я не могу, — сказал он в трубку. Голос был тихим, хриплым. Это были не просто слова. Это была полная и безоговорочная капитуляция.
— Ключи от машины на тумбочке в прихожей, — так же спокойно ответила она и повесила трубку.
Через пять минут она вышла из подъезда, без упрёка и злорадства взяла у него ключи, усадила плачущих от холода и непонимания детей в старенький, но сухой и тёплый семейный автомобиль. Он смотрел, как зажигаются фары, как машина плавно выезжает со двора.
Дмитрий остался один. Он медленно повернулся к мотоциклу. Его «зверь». Его «свобода». В сверкающем, мокром от дождя хроме он увидел не отражение брутального байкера, а растерянное лицо мужчины, который чуть не променял свою семью на груду дорогого металла. Он провёл рукой по холодному сиденью и впервые отчётливо понял, какую цену он должен был заплатить за свою отдушину. И цена эта была непомерно высока…
Каждая мать думает о своих детях