— Мне плевать, что ты уже всё решил! Твоя мать в детской не поселится, даже не мечтай! Или она, или я с детьми

— Галина Петровна? Что вы здесь делаете?

Вопрос сорвался с губ Анны раньше, чем она успела снять пальто. Она застыла в дверном проёме детской, и усталость после тяжёлого рабочего дня мгновенно испарилась, сменившись холодным недоумением. Её свекровь, деловито развернувшись спиной к двери, держала в руках рулетку и прикидывала расстояние от угла до оконного проёма. Рядом с кроватью Миши уже стояли два больших клетчатых баула, из которых сиротливо торчал край знакомого махрового халата.

— А, Анечка, ты уже пришла! А я тут как раз прикидываю, куда лучше комод поставить, — Галина Петровна обернулась с улыбкой, лишённой всякого смущения. Она вела себя не как гость, а как полновластная хозяйка, затеявшая долгожданную перестановку. — Сюрприз! Я к вам переезжаю. Насовсем.

Слово «насовсем» ударило Анну под дых. Она механически шагнула в комнату, оглядывая привычное пространство, которое на её глазах превращалось в нечто чужое. Ярко-салатовые обои с жирафами, полка с машинками сына, розовый домик для кукол дочери — всё это казалось теперь неуместной декорацией в комнате, которую нагло и без спроса захватывал посторонний человек.

— Что значит — переезжаете? — голос Анны был тихим, почти безжизненным. Она всё ещё надеялась, что ослышалась, что это какая-то нелепая, дурная шутка. — Как это — насовсем?

— Ну так, дочка. Пашенька всё устроил, — свекровь свернула рулетку с громким щелчком, который прозвучал в тишине комнаты как выстрел. — Отца не стало, мне одной в трёшке тоскливо и тяжело. А тут я и вам подмогой буду, и за Мишей с Катей присмотрю, пока вы на работах своих пропадаете. Мы с Пашей всё решили. Он сказал, что ты только рада будешь.

«Мы с Пашей решили». Эта фраза отрезала её, Анну, от собственной семьи, превратив в стороннего наблюдателя. Её муж и его мать приняли решение, касающееся её дома, её детей, её жизни, даже не поставив её в известность. Радость на лице свекрови выглядела откровенным издевательством.

— Решили… — повторила Анна, чувствуя, как внутри всё каменеет. — А детей куда вы решили? На балкон?

— Ну что ты, Анечка, какие глупости, — беззаботно отмахнулась Галина Петровна, подходя к одному из баулов и начиная выкладывать из него аккуратные стопки постельного белья. — В гостиной им постелем. Диван раскладной, большой, им вдвоём места хватит за глаза. А мне нужна отдельная комната, я человек пожилой, мне покой нужен.

Анна молча развернулась и вышла. Она прошла на кухню, поставила сумку на стул и налила себе стакан ледяной воды. Руки не слушались. Она смотрела в окно на темнеющий двор, но видела только одно: клетчатые баулы в комнате её детей. Гостиная. Единственное место в их небольшой квартире, где они могли собраться все вместе вечером, посмотреть фильм, поговорить. Теперь это будет просто спальня для детей. А её дом перестал быть её домом. Он стал общей территорией, коммуналкой, где последнее слово было не за ней. Из детской доносилось шуршание, покашливание — свекровь обживалась, пускала корни.

Анна села за стол и уставилась на свои руки. Ярость поднималась в ней медленно, волной густого кипятка. Это была ярость не на свекровь — та всегда была такой, бесцеремонной и уверенной в своей правоте. Это была ярость на Павла. На мужа, который предал её так просто и буднично. Который не нашёл в себе смелости даже позвонить и предупредить. Он просто привёл в их дом свою мать и отдал ей комнату их детей, как будто это ничего не значащий жест. Она сидела и ждала. Ждала звука ключа в замочной скважине. Разговор предстоял не просто серьёзный. Он должен был стать последним.

Щелчок замка прозвучал как удар гонга, объявляющий начало боя. Анна даже не повернула головы, продолжая сидеть за кухонным столом и смотреть в никуда. Она слышала, как Павел вошёл в прихожую, как поставил на пол пакеты с продуктами, как прошелестела его куртка. Он заглянул на кухню, как ни в чём не бывало, с усталой, но довольной улыбкой на лице.

— Привет! А я тут продуктов захватил, думал, приготовим что-нибудь…

— Твоя мать в детской, — ровным, безэмоциональным голосом произнесла Анна, обрывая его на полуслове. Это была не жалоба. Это была констатация факта, похожего на диагноз.

Павел на мгновение замер, его улыбка сползла. Он явно не ожидал такого начала. Он рассчитывал на удивление, может, на небольшое недовольство, которое можно было бы легко загладить уговорами и объяснениями. Но он столкнулся с ледяной стеной.

— А, ты уже виделась с мамой, — он попытался придать голосу бодрости, проходя на кухню и ставя пакеты на столешницу. — Я хотел сюрприз сделать. Помочь ей, понимаешь? После смерти отца ей совсем невмоготу одной в пустой квартире.

— Помочь? — Анна медленно подняла на него глаза. В её взгляде не было обиды, только холодное, изучающее презрение. — Это ты называешь помощью? Притащить её сюда без моего ведома и выселить собственных детей из их комнаты? Ты хоть понимаешь, что ты сделал?

Павел нахмурился, его оборонительная позиция начала давать трещины, уступая место раздражению.

— А что я такого сделал? Она моя мать, Аня. Я не мог её там одну оставить. Она бы с ума сошла от тоски. А здесь она и под присмотром, и с внуками. Всем же лучше будет. Дети всё равно целыми днями в гостиной играют, какая им разница, где спать?

Его слова, такие простые и логичные в его картине мира, для неё звучали как самое изощрённое оскорбление. Он не просто не считался с её мнением, он его обесценивал, делал несущественным.

— Мне есть разница, Павел! — она повысила голос, и сталь в нём зазвенела. — Гостиная — это не спальня. Это место, где мы все вместе. Место, куда я могу прийти после работы и просто выдохнуть. А теперь там будет вечный детский бардак. И твоя мать. В комнате моих детей. В нашем доме, о каждом уголке которого мы договаривались вместе. Или ты уже забыл?

— Перестань всё усложнять. Это временные трудности, — отмахнулся он. — Маме надо прийти в себя. А ты вместо того, чтобы проявить сочувствие, устраиваешь сцену. Я думал, ты меня поймёшь. Я решил, что так будет правильно.

Вот оно. Ключевое слово. «Я решил». Он не посоветовался. Он не обсудил. Он просто поставил её перед фактом, как прислугу, которую информируют о новых порядках в доме. В этот момент что-то внутри Анны окончательно оборвалось. Вся любовь, вся нежность, всё терпение, накопленное за годы брака, испарилось, оставив после себя только выжженную, твёрдую землю.

Она встала, подошла к нему вплотную и посмотрела прямо в глаза. Её голос был уже не громким, а тихим и смертельно опасным.

— Мне плевать, что ты уже всё решил! Твоя мать в детской не поселится, даже не мечтай! Или она, или я с детьми — выбирай!

Павел отшатнулся, ошеломлённый.

— Ты с ума сошла? Что за ультиматумы? Она моя мать! Я не выгоню её на улицу!

— А я — твоя жена. А это — мои дети. И ты только что выгнал их из собственной комнаты, чтобы поселить туда свою маму. Так что выбор у тебя очень простой, — Анна развернулась и пошла в прихожую. Она не кричала, не билась в истерике. Она действовала. Быстро и чётко.

Она распахнула шкаф, достала большую дорожную сумку и начала бросать туда первые попавшиеся детские вещи. Колготки, футболки, свитера. Затем зашла в ванную, сгребла в косметичку зубные щётки и пасту. Павел стоял в дверях кухни, растерянно наблюдая за её действиями, всё ещё не веря в реальность происходящего.

— Аня, прекрати. Не говори глупостей. Куда ты собралась?

— Миша, Катя, одевайтесь! Мы едем к бабушке с дедушкой! — крикнула она в сторону гостиной, где дети смотрели мультики, не обращая внимания на его слова.

Она надела пальто, подхватила сумку и, взяв за руки выбежавших из комнаты детей, направилась к выходу. У самой двери она остановилась и, не оборачиваясь, бросила через плечо:

— У тебя есть время подумать. Когда твоя мать съедет, можешь позвонить.

Первые два дня Павел чувствовал себя правым. Он ходил по пустой, гулкой квартире, наслаждаясь тишиной и порядком, который мгновенно навела мать. Никаких разбросанных игрушек, никаких липких пятен на столе, никаких детских криков. Галина Петровна хлопотала на кухне, готовила его любимые с детства блюда, стирала и гладила его рубашки с усердием, которого он не видел от Анны уже много лет. Он убеждал себя, что так правильно, что жена просто капризничает, не понимая своего счастья. Она вернётся. Куда она денется с двумя детьми?

Но к концу третьего дня идеальный порядок начал его душить. Тишина перестала быть умиротворяющей — она стала звенящей, неестественной. Запах валокордина и щей, казалось, въелся в стены, вытеснив привычный аромат кофе и едва уловимый запах духов Анны. Мать не просто заботилась. Она поглощала пространство. Она комментировала каждую его покупку, каждый телефонный звонок, время его прихода с работы. Она была везде — её халат на кресле в гостиной, её тапочки у порога, её неодобрительный взгляд, когда он открывал вечером бутылку пива.

На пятый день он пришёл домой смертельно уставшим и мечтал только об одном — рухнуть на диван и тупо смотреть в телевизор. Но вместо этого его встретил подробный отчёт о том, как неправильно он питается, и лекция о вреде полуфабрикатов. Галина Петровна сидела в его кресле, в его гостиной, и отчитывала его, сорокалетнего мужика, как нашкодившего школьника. В этот момент он посмотрел на плотно закрытую дверь детской, которая теперь стала «маминой комнатой», и с абсолютной ясностью понял: Анна была права. Его дом перестал быть его крепостью. Он превратился в филиал квартиры его детства, где он снова стал маленьким Пашенькой, не имеющим права голоса. Его мать была не спасающимся от одиночества человеком. Она была чужим, всепроникающим организмом, который медленно вытеснял из его жизни всё, что он любил.

На седьмой день, без звонка, он поехал к родителям Анны. Он застал её во дворе, пока она гуляла с детьми. Миша и Катя, увидев его, бросились навстречу с радостными криками. Анна же просто стояла и смотрела, скрестив руки на груди. Её лицо не выражало ничего.

— Ты была права, — сказал он, когда дети убежали к качелям. Он не стал ходить вокруг да около. — Она не может жить с нами. Это была ошибка. Огромная ошибка.

Анна молчала, давая ему выговориться.

— Я не знаю, как она это делает, — продолжил он, глядя куда-то в сторону. — Она ничего плохого не говорит, но через час рядом с ней хочется лезть на стену. Я не могу так жить.

— Я тебе об этом и говорила, — спокойно ответила Анна. — Только ты решил, что я преувеличиваю.

— Я был идиотом, — просто сказал он. — Возвращайтесь домой. Я всё решу.

Они долго говорили. Не о чувствах, не об обидах. Они обсуждали план действий, как два партнёра по бизнесу, решающие общую проблему. Они сошлись на том, что просто выставить Галину Петровну за дверь — не выход. Это сделает её вечной мученицей, а его — неблагодарным сыном в глазах всей родни. Они выработали компромисс.

На следующий день они вернулись в свою квартиру все вместе. Галина Петровна встретила их на пороге с кислой улыбкой. Вид внуков её обрадовал, но появление Анны явно омрачило картину. Вечером, когда дети легли спать, Павел сел напротив матери за кухонным столом. Анна молча встала у него за спиной, положив руки ему на плечи. Единый фронт.

— Мам, тебе придётся вернуться к себе, — начал он твёрдо, без предисловий. — Мы тут с Аней поговорили и решили. Мы понимаем, что тебе тяжело одной. Поэтому мы наймём бригаду, сделаем тебе хороший ремонт в квартире. Всё, что захочешь. Я буду приезжать к тебе каждые выходные, помогать с продуктами, с делами. Если заболеешь — сразу заберём к себе, пока не поправишься. Но жить мы должны отдельно.

На лице Галины Петровны отразилась целая гамма чувств — от изумления до плохо скрываемой ярости. Она посмотрела на сына, потом перевела взгляд на руки

Компромисс оказался иллюзией, тонкой плёнкой льда над бездонной пропастью взаимного раздражения. Ремонт в квартире Галины Петровны сделали быстро и качественно, но это не принесло мира. Наоборот, теперь у свекрови появился новый, неиссякаемый источник для претензий. Телефонные звонки стали ежедневным ритуалом, похожим на пытку. Галина Петровна звонила не для того, чтобы узнать, как дела. Она звонила, чтобы доложить.

— Пашенька, представляешь, эти твои рабочие обои поклеили криво, пузырь под самым потолком, — вещала она в трубку с трагическими нотками. — Я, конечно, ничего не сказала, я же не специалист, но разве так делают за такие деньги?

— Анечка, я тут суп сварила по твоему рецепту, так Мишенька потом на живот жаловался, — сообщала она невестке, вкладывая в каждое слово ядовитый подтекст. — Наверное, лук надо было не так сильно зажаривать. Ну да ладно, ты же у нас молодая, современная, вам виднее.

Каждый разговор был минным полем. Она не критиковала прямо. Она сеяла сомнения, подтачивала их уверенность в себе, в своих решениях, в их собственной семье. Визиты Павла по выходным превратились из помощи в инспекцию. Он уезжал от матери опустошённым, с головой, гудящей от непрошеных советов и скрытых упрёков. Их жизнь превратилась в вечное ожидание нового укола.

Последняя капля упала в одно воскресенье. Галина Петровна приехала «в гости к внукам», принеся с собой домашний торт. Анна сразу напряглась. У Кати после недавней болезни врач обнаружил аллергию на какао, и шоколад был под строжайшим запретом. Анна вежливо, но твёрдо предупредила об этом свекровь ещё в прихожей. Галина Петровна лишь отмахнулась: «Ой, да что там от того шоколада, выдумали тоже».

Через час Анна зашла на кухню и застала картину, от которой у неё потемнело в глазах. Галина Петровна, заговорщицки подмигивая, протягивала Кате большой кусок торта, щедро политый шоколадной глазурью.

— Только маме не говори, это наш маленький секрет, — шептала она внучке.

— Что вы делаете? — голос Анны был тихим, но в нём звенел металл. Галина Петровна вздрогнула и выпрямилась, мгновенно меняя выражение лица с заговорщицкого на оскорблённо-невинное.

— Угощаю ребёнка. Или в этом доме теперь и это запрещено?

— Я просила вас. Я сказала, что ей нельзя шоколад. Это не моя прихоть, это рекомендация врача.

— Ой, да какие врачи сейчас! — всплеснула руками свекровь. — В наше время всё ели, и здоровее были! А вы носитесь с ними, как с хрустальными. От одного кусочка ничего ей не будет.

Именно в этот момент на кухню вошёл Павел. Он не слышал начала разговора, но ему было достаточно увидеть перекошенное от праведного гнева лицо матери, бледное от ярости лицо жены и испуганные глаза дочери с тортом в руках. Он всё понял без слов. Он понял, что это не прекратится. Никогда.

— Мама, — сказал он так тихо, что Галина Петровна не сразу поняла, что он обращается к ней. — Поставь торт на стол.

— Пашенька, ну ты хоть ей объясни…

— Я сказал, поставь торт, — повторил он, и в его голосе прорезалась сталь. Она с вызовом брякнула тарелку на стол. Павел подошёл, взял кусок торта и без единого слова выбросил его в мусорное ведро. Затем повернулся к матери. Его лицо было спокойным, почти непроницаемым, и от этого спокойствия становилось страшно.

— Это был последний раз, — произнёс он отчётливо. — Ты пришла в наш дом. Ты пыталась выгнать наших детей из их комнаты. Мы пошли тебе навстречу. Мы сделали тебе ремонт, мы помогаем тебе. А ты в ответ что? Ты звонишь каждый день и рассказываешь моей жене, какая она никчёмная хозяйка и мать. Ты пытаешься настроить внуков против нас. А теперь ты за нашими спинами кормишь нашего ребёнка тем, что ей запретил врач. Зачем? Чтобы доказать, что ты умнее всех? Доказала.

— Да как ты можешь! Сын! — закричала Галина Петровна, поняв, что ситуация выходит из-под контроля.

— Я всё могу, — отрезал он. Он посмотрел на неё долгим, тяжёлым взглядом, будто прощаясь навсегда. — Собирайся. Я вызову тебе такси. Больше ты в этом доме не появишься.

— Ты меня выгоняешь? Родную мать?

— Да. Одевайся. И больше не звони. Ни мне, ни Ане, ни детям. Никогда.

Он развернулся и вышел из кухни, оставляя за собой мёртвую тишину. Галина Петровна стояла посреди кухни, глядя на него широко раскрытыми глазами, полными не веры, а чистого, незамутнённого бешенства. Анна молча взяла дочь за руку и увела из комнаты. Никто не плакал. Никто не кричал. Просто в этот день одна семья умерла, чтобы другая могла попытаться выжить…