Дверь распахнулась с такой силой, что ручка со звоном ударилась о стену. На пороге, не дожидаясь приглашения, стояла она. Маргарита Павловна. Моя свекровь. Ее пронзительный взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по прихожей, будто проверяя, не пропал ли лишний сантиметр пыли, а затем впился в меня.
Я стояла в старых поношенных носках и спортивных штанах, застиранных до мягкости, держа в руках чашку с вечерним чаем. Мирная суббота заканчивалась.
— Артем! — ее голос, как удар хлыста, разрезал тишину квартиры. — Выходи немедленно! Надо срочно поговорить.
Из гостиной послышались торопливые шаги. Мой муж появился в дверном проеме, его лицо было растерянным и мгновенно помрачневшим.
— Мама? Что случилось? Мы тебя не ждали.
— А меня и не нужно ждать! — парировала она, сбрасывая на моего мужа дорогие замшевые полусапожки прямо на пол, не удосужившись их аккуратно поставить. — Я в этом доме могу появляться когда угодно. А случилось то, что я больше не могу это терпеть!
Она прошла в гостиную, властно осматриваясь, как ревизор. Я медленно последовала за ней, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Артем беспомощно переводил взгляд с меня на мать.
— О чем речь, мама? — спросил он тихо, пытаясь овладеть ситуацией.
— О чем? — она фыркнула и, наконец, повернулась ко мне. Ее глаза сузились. — О ней! О том, что тут происходит! Ты в курсе, что я вчера видела ее в городе? Она шла из какого-то дешевого магазина, с пакетом, в этих своих… обносках! Рядом с ней шла Людмила Сергеевна, председатель нашего садового товарищества! И знаешь, что она мне сказала?
Маргарита Павловна сделала театральную паузу, наслаждаясь моментом.
— Спросила, кто это такая убогая идет с твоим сыном? Я чуть в землю не провалилась от стыда!
— Мама, хватит, — попытался вставить Артем, но его голос потонул в ее нарастающем гневе.
— Молчи! Ты всегда молчишь, когда нужно поставить эту выскочку на место! — она подошла ко мне почти вплотную. От нее пахло дорогими духами и ледяной яростью. — Посмотри на нее! Ни семьи, ни положения, ни даже приличной шубы! Оборванка, которую я не знаю откуда ты привел! И эта… эта никчемность живет в квартире моего сына! Дышит нашим воздухом!
Я чувствовала, как у меня горят щеки, но сжимала чашку в руках так, что пальцы немели. Я не отводила взгляда.
— И знаешь что, милая? — она ядовито растянула слова, глядя мне прямо в глаза. — Ты здесь вообще никто! Никто! Ты пыль под ногами у нашей семьи. Поняла?
В воздухе повисла тяжелая, гнетущая тишина. Артем замер, не зная, что делать. А я… я чувствовала, как что-то внутри меня затвердевает, превращается в стальной стержень. Вся боль, все унижения, которые я терпела все эти месяцы, собрались в один комок, и единственным способом не разрыдаться тут же на месте была… улыбка.
Уголки моих губ дрогнули и медленно поползли вверх. Это была не веселая и не счастливая улыбка. Это был щит. И оружие одновременно.
Маргарита Павловна отшатнулась, будто увидела привидение. Ее уверенность дала трещину.
— Ты… ты чему ухмыляешься, дура? — прошипела она, но в ее голосе впервые прозвучала неуверенность.
Я не ответила сразу. Сделала медленный глоток чая, поставила чашку на стол с таким спокойствием, которого сама в себе не ощущала. Потом подняла на нее взгляд — прямой, твердый, без тени страха.
— Маргарита Павловна, — сказала я тихо, но так, что каждое слово прозвучало звеняще четко. — Насчет этой квартиры… Вы не все знаете. Совсем не все.
Тишина, повисшая после моих слов, была оглушительной. Маргарита Павловна смотрела на меня с таким выражением лица, будто я внезапно заговорила на незнакомом языке. Ее уверенность дала трещину, и в глазах на мгновение мелькнуло что-то похожее на страх. Но лишь на мгновение.
— Что… что ты несешь? — ее голос дрогнул, но она тут же взяла себя в руки, выпрямив спину. — Какие еще тайны? Ты решила сказки рассказывать?
Я не отвечала. Я повернулась и молча пошла в спальню. Спина горела от двух пар глаз — ее, полной ненависти и сомнений, и Артема — растерянного и испуганного.
Дверь в спальню закрылась за мной с тихим щелчком, отсекая крики из гостиной. Здесь пахло нами — моим одеколоном, Артемиными книгами, уютом и покоем, которые мы так долго выстраивали. И который в одно мгновение был разрушен.
Я подошла к старому, массивному шкафу, который достался нам вместе с квартирой. Внизу, под днищем выдвижного ящика для белья, была едва заметная щель. Год назад, в этот самый день, здесь же стоял другой человек.
Тогда в квартире пахло лекарствами и тлением. Игорь Владимирович, свекор, был призраком самого себя — худой, прозрачный, он казался тенью, затерявшейся в собственной постели. Маргарита Павловна в те дни почти не заходила в его комнату, ссылаясь на нервы. А я приносила ему бульон, поправляла подушки.
Он был тихим, забитым жизнью с ней человеком. Но в тот день его глаза, обычно потухшие, были удивительно ясными и цепкими.
— Алиса… — его голос был шепотом, похожим на сухой шелест листьев. — Подойди ближе.
Я подошла, села на край кровати.
— Она… она все ищет бумаги, — прошептал он, кивая в сторону двери. — Думает, я спрятал сбережения. Деньги… деньги уже не важны. Но это… это важно.
Он дрожащей рукой сунул мне в ладонь плотный желтый конверт.
— Возьми. Спрячь. Так, чтобы никто, слышишь, никто не нашел. Для тебя… и для Артема.
Я взяла. Конверт был теплым от его руки.
— Но что это? — спросила я тихо.
— Страховка, — он закрыл глаза, и на его лице появилась гримаса усталости и горькой победы. — Страховка от нее. Для вас. Только не говори ей. Ни слова. И Артемy пока не показывай. Он… он не сможет. Мать его… он ее боится. Иначе все пропадет. Обещай мне.
Его пальцы сжали мою руку с неожиданной силой.
— Обещайте.
— Обещаю, — выдохнула я.
Через три дня его не стало.
Сердце колотилось где-то в горле. Я провела пальцами по шероховатой поверхности днища, нащупала знакомый выступ и потянула на себя. Деревянная панель с тихим скрипом отошла. В образовавшейся узкой полости лежал тот самый желтый конверт. За год он слегка покрылся пылью.
Я вынула его. Он был тяжелым, весомым. Не физически, а тем, что внутри. Я нарушила обещание, данное умирающему. Я не сказала Артему. Все это время этот конверт лежал здесь, под моими свитерами и футболками, как невзорвавшаяся бомба.
Из гостинии донесся возмущенный голос Маргариты Павловны:
— И долго я буду здесь ждать? Выдумала какую-то чушь и спряталась!
Я крепко сжала конверт в руке и вышла обратно.
Они стояли на тех же местах. Артем смотрел на меня с немым вопросом. Его мать — с ядовитым презрением.
— Ну? Грозная тайна нашлась? — язвительно спросила она.
Я протянула конверт Артему. Мои пальцы слегка дрожали.
— Это от твоего отца, — тихо сказала я. — Он велел отдать тебе, когда это будет необходимо. Мне кажется, этот момент настал.
Артем взял конверт, с недоумением разглядывая его.
— От папы? Что это?
— Открывай и читай, — прошептала я.
Маргарита Павловна насторожилась. Ее взгляд перебегал с конверта на лицо сына.
— Какие еще секреты от меня? Игорь никогда ничего от меня не скрыл!
Артем медленно, будто боясь, что содержимое его ужалит, вскрыл конверт. Он вытащил несколько листов бумаги, испещренных знакомым убористым почерком его отца и заверенных печатями. Он пробежал глазами по первой странице, потом по второй. Его лицо постепенно теряло краску, становясь землистым.
— Этого… не может быть, — выдохнул он, глядя на меня растерянными, полными непонимания глазами. — Папа… он завещал? Но как? Почему?
— Что он завещал? — голос Маргариты Павловны стал резким и высоким. Она сделала шаг вперед, пытаясь выхватить бумаги из рук сына. — Что там? Деньги? Дайте мне это!
Но Артем машинально отстранил руку, не отрывая взгляда от завещания. Он смотрел на меня, ища ответы, которых у меня не было.
— Не деньги, — проговорил он наконец, и его голос был чужим. — Он завещал… эту квартиру. Нам с Алисой.
В гостинии воцарилась тишина, которую можно было потрогать. Тишина, в которой рушился весь мир Маргариты Павловны.
Слово «завещал» повисло в воздухе тяжелым, звенящим колоколом. Казалось, сама комната замерла, впитав в себя этот звук. Даже за окном стих шум города.
Маргарита Павловна застыла с вытянутой рукой, ее пальцы так и остались висеть в воздухе, готовые выхватить ненавистные листы. Ее лицо изменилось — ярость медленно уступала место неподдельному, животному непониманию. Она медленно, как в замедленной съемке, опустила руку.
— Что? — это был не крик, а хриплый выдох, полный такого потрясения, что оно казалось почти детским. — Что ты сказал?
Артем не смотрел на нее. Он уставился на завещание, снова и снова перечитывая одни и те же строки, будто надеясь, что буквы сложатся иначе.
— Он завещал квартиру нам, — повторил он глухо, поднимая на меня взгляд, в котором читались обида, растерянность и упрек. — Мне и Алисе. Почему я не знал? Почему ты не сказала?
Его слова обожгли меня, но я знала, что этот удар неизбежен.
— Твой отец просил меня никому не говорить. Особенно тебе. Он сказал, что ты не сможешь этого скрыть от матери.
— Врешь! — крик Маргариты Павловны сорвался с ее губ, резкий и пронзительный. Она ринулась к Артему, наконец вырвав бумаги из его ослабевших пальцев. — Это подделка! Он не мог! Это моя квартира! Наша! Он не имел права!
Она лихорадочно просматривала страницы, ее глаза бегали по строчкам, выискивая подвох. Но чем дальше она читала, тем больше сникала. Бумаги были настоящими, заверенными у нотариуса, с печатями и всеми подписями. Почерк ее покойного мужа был ей слишком хорошо знаком.
— «Право пожизненного проживания»… — она прочитала эти слова вслух, и они прозвучали как приговор. — Что это значит? Это что, я теперь по его милости тут жить могу? Как собака на привязи?
Она отшвырнула завещание на диван, как будто оно обожгло ей пальцы.
— Он с ума сошел перед смертью! Вы его обработали! Вдвоем обработали моего больного мужа! — она ткнула пальцем в мою сторону, и ее глаза наполнились слезами бессильной ярости. — Это ты все подстроила! Оборванка пронырливая! Пригрели змею на груди!
Артем, наконец, очнулся. Он поднял с дивана смятые листы и аккуратно их разгладил.
— Мама, успокойся. Здесь нет никакого подвоха. Все законно. Папа был в здравом уме, когда это писал.
— Здравом уме? — она истерично рассмеялась. — Он был слаб и болен, и вы, вы воспользовались этим! Ты, мой родной сын, против матери!
— Я ни против кого не иду! — голос Артема сорвался, в нем зазвучали давно знакомые ему нотки вины и отчаяния. — Я просто пытаюсь понять, что происходит! Папа… папа не доверял тебе. Почему?
Этот вопрос, заданный вслух, повис в воздухе, больной и неудобный. Маргарита Павловна замолчала, ее взгляд стал колючим и отстраненным.
— Я ничего не знаю о его бреднях, — отрезала она. — Но это не конец. Мы оспорим это в суде. У меня есть знакомые. Я докажу, что его заставили подписать это под давлением!
Она снова посмотрела на меня, и теперь в ее взгляде была не просто ненависть, а холодная, расчетливая злоба.
— Ты думала, ты победила? Ты здесь по-прежнему никто. Просто теперь ты ворующая никчемность.
Я молчала все это время, позволяя буре бушевать вокруг. Но сейчас я сделала шаг вперед. Спокойно подошла к Артему и взяла у него из рук завещание.
— Ваши оскорбления мне надоели, Маргарита Павловна, — сказала я ровно. — Ваш муж оставил вам право жить здесь до конца своих дней. Это больше, чем вы, судя по всему, заслужили. Но это его воля. А что касается суда… — я посмотрела прямо на ее побелевшие от гнева губы. — Мы готовы. В отличие от вас, у нас на руках есть оригинал документа. И мы знаем, почему Игорь Владимирович так поступил.
Я повернулась и пошла обратно в спальню, чтобы убрать завещание в надежное место. На этот раз я не прятала его. Я положила в свою сумку.
Из гостиной доносился сдавленный шепот Артема:
— Мама, давай успокоимся. Давай поговорим как взрослые люди.
— Молчи! — прошипела она в ответ. — Ты выбрал свою сторону. Живи теперь с этим.
Я стояла в спальне, прислонившись лбом к прохладной поверхности шкафа, и пыталась унять дрожь в коленях. Первый бой был выигран. Но война, я чувствовала, только начиналась.
И тут из гостиной раздался настойчивый, пронзительный звонок в дверь. Затем второй, третий, нетерпеливый и требовательный.
Сердце упало. Я знала, кто это.
Из прихожий донесся голос Артема, уставшего и раздраженного:
— Сейчас, сейчас, открываю!
Щелчок замка. И тут же — высокий, визгливый голос, который я узнала бы из тысячи.
— Артем! Что у вас тут происходит? Мама только что мне звонила, она вся в слезах! Что эта ваша… что эта Алиса с ней сделала?
Щелчок замка прозвучал как выстрел. И прежде чем Артем успел что-то сказать, в прихожую ворвалась Ольга. Его сестра. За ней, тяжело ступая, проследовал ее муж Сергей, его лицо выражало привычную готовность к скандалу.
Ольга была копией матери — та же гордая осанка, тот же колючий взгляд. Но в ее глазах горел не материнский, пусть и извращенный, огонь, а чистая, незамутненная ненависть.
— Где она? — прошипела Ольга, сбрасывая на ходу каблуки и не глядя, куда они упали. — Где эта ваша змея подколодная?
Она пронеслась в гостиную, увидела Маргариту Павловну, которая, при виде дочери, тут же приняла вид бедной, несчастной страдалицы, упавшей в кресло и прижимающей платок к глазам.
— Мама, родная! Что они с тобой сделали? — Ольга бросилась к матери, обняла ее, а потом обернулась к Артему, будто тигрица, защищающая детеныша. — Ты доволен? Довел родную мать до сердечного приступа!
— Ольга, успокойся, — устало начал Артем, поднимая руки в умиротворяющем жесте. — Никакого приступа нет. Мы просто выясняли…
— Выясняли? — перебила его сестра. — Я все от мамы знаю! Знаю, что ваша милая женка подделала завещание папы! И вы, мой родной брат, покрываете эту аферистку!
В этот момент ее взгляд упал на меня. Я стояла в дверном проеме спальни, чувствуя себя актрисой на сцене, где все роли уже расписаны, а мне досталась роль главной злодейки.
— А, и она здесь! — Ольга высвободилась из объятий матери и сделала несколько шагов в мою сторону. — Ну что, довольна? Добилась своего? Обобрала старушку, отобрала крышу над головой? Да ты знаешь, сколько мама в эту квартиру вложила?
— Она ничего не вкладывала, Ольга, — тихо сказала я. Мой голос прозвучал хрипло от сдерживаемых эмоций. — Ремонт делал твой отец, на свои деньги. А твоя мама только критиковала.
— Молчи! — взревел Сергей, выступая вперед. Он был крупным мужчиной, привыкшим решать вопросы грубой силой. — Ты здесь не имеешь права голоса! Ты тут чужая.
— Она моя жена, — встрял Артем, и в его голосе впервые зазвучали нотки защиты. — И это ее дом.
— Ее дом? — Ольга истерично рассмеялась. — Ее дом? Это наш семейный дом! А она — приблуда, которую ты подобрал! И теперь она решила поживиться за наш счет! Я так и знала! Глаза у нее бегающие, не честные!
Комната наполнилась хаосом. Все говорили одновременно. Ольга кричала, что подаст в суд, что у нее есть знакомый эксперт, который докажет, что завещание фальшивое. Сергей бубнил что-то про «показать кузькину мать» и «разобраться по-мужски». Маргарита Павловна всхлипывала в платок, но по ее лицу скользнула довольная улыбка — ее войско вступило в бой.
Я стояла и смотрела на этот цирк. Смотрела на искаженное злобой лицо Ольги, на тупую агрессию Сергея, на театральные слезы свекрови и на потерянное, беспомощное лицо моего мужа. И что-то во мне оборвалось.
Терпение, которое копилось месяцами, лопнуло.
— Хватит!
Мой крик был не громким, но таким резким и пронзительным, что все разом замолчали и уставились на меня.
— Хватит! — повторила я, и голос мой дрожал от ярости. Я подошла к центру комнаты, чувствуя, как горят щеки. — Вы все — сволочи. Вы все.
— Как ты смеешь! — начала Ольга, но я перебила ее, повернувшись к Маргарите Павловне.
— Вы годами унижали своего мужа! Вы третировали его, вы постоянно ему указывали, вы выжимали из него все соки! Он был для вас кошельком и прислугой! И он это знал! Он все понимал!
Я перевела взгляд на Ольгу.
— А ты! Ты приезжала только тогда, когда нужно было что-то получить! Деньги, помощь, оставить своих детей! Ты никогда не спросила, как он себя чувствует, не посидела с ним, когда ему было плохо! Ты пользуешься матерью, как щитом, а сама такая же эгоистичная и пустая!
— Ты… — попытался вставить Сергей, сделав угрожающий шаг.
— А ты — вообще ноль! — бросила я ему, не отводя взгляда от Ольги. — Твое мнение здесь никого не интересует.
Потом я посмотрела на Артема. В его глазах стоял ужас.
— А ты… ты боишься. Боишься их. И из-за твоего страха я должна была терпеть все это. Терпеть, что меня называют оборванкой и никем. В моем же доме!
В комнате повисла гробовая тишина. Сказанное мной было настолько шокирующе правдивым, что на несколько секунб у них не нашлось слов.
Первой опомнилась Ольга. Ее лицо исказила гримаса.
— Ах, так? — она выпрямилась, и ее голос стал холодным и опасным. — Ну, тогда мы будем действовать без церемоний. Мама, собирайся, поедешь к нам. А вы, — она скользнула взглядом по мне и Артему, — готовьтесь к суду. Я вас уничтожу. И тебя, — ее взгляд впился в меня, — я вышвырну из этой квартиры так, что ты забудешь, как она изнутри выглядит.
Она резко развернулась, схватила свою сумку и, подхватив под руку Маргариту Павловну, направилась к выходу. Сергей бросил на нас последний грозный взгляд и последовал за ними.
Дверь захлопнулась с таким грохотом, что задребезжали стекла в серванте.
Мы остались одни. Посреди опустошенной, наполненной злобой и горечью гостиной. Артем стоял, опустив голову, и молчал.
А я, отдав весь свой гнев, чувствовала лишь ледяную пустоту и щемящую тревогу. Угроза Ольги прозвучала не как обычная истерика. Она прозвучала как обещание.
Война была объявлена официально.
Неделю в квартире царила зыбкая, неестественная тишина. Она была густой и тягучей, как кисель. Мы с Артемом перемещались по комнатам, как два призрака, стараясь не касаться друг друга, не встречаться взглядами. Разговор давался с трудом, слова застревали в горле, и любая попытка заговорить о случившемся натыкалась на стену его молчания или моей усталости.
Он ушел в работу, засиживался допоздна в офисе. Я понимала — он бежал. Бежал от меня, от матери, от необходимости сделать окончательный выбор. Эта неопределенность съедала меня изнутри.
И вот, в субботу утром, когда Артем уехал за продуктами, раздался звонок в дверь. Я посмотрела в глазок и почувствовала, как все внутри сжалось в холодный комок. На площадке стояла Маргарита Павловна. Одна. И на ее лице не было ни ярости, ни слез. Лицо было спокойным, почти каменным.
Я медленно открыла дверь.
— Можно? — спросила она без предисловий, и ее голос был ровным, лишенным эмоций.
Я молча отступила, пропуская ее. Она прошла в гостиную, огляделась, будто проверяя, не испортили ли мы что-нибудь за ее отсутствие, и села на диван, положив сумку из дорогой кожи на колени.
— Артема нет? — уточнила она.
— Он вернется позже.
— Хорошо. Значит, мы сможем поговорить с глазу на глаз. Без лишних эмоций.
Она расстегнула сумку и достала оттуда не желтый конверт, а обычную белую папку. Она была тонкой, но выглядела очень деловой.
— Я долго думала, Алиса, — начала она, глядя на папку, а не на меня. — Думала, как нам разрешить эту… неприятную ситуацию. Суд, скандалы — все это вымотает и меня, и Артема. Он мой сын, и я не хочу причинять ему боль. Думаю, и ты его любишь и не хочешь, чтобы он страдал.
Она сделала паузу, давая мне прочувствовать ее мнимую заботу.
— Поэтому я предлагаю тебе договориться. По-хорошему.
Я молчала, ожидая подвоха. Он не заставил себя ждать.
— Ты пишешь отказ от всех прав на эту квартиру в мою пользу. Официально, у нотариуса. Мы забываем о скверном завещании моего покойного мужа, которое, я уверена, было написано под давлением. А я, в свою очередь, — она медленно открыла папку, — забываю об этом и не уничтожаю твое будущее. Вернее, наше с Артемом будущее.
Она вытащила несколько листов бумаги и положила их на стол передо мной. На первом листе была распечатка какой-то старой газетной статьи. Мое сердце пропустило удар. Я узнала ту историю.
— Что это? — спросила я, и голос мой прозвучал чужим.
— Это, милая, твое прошлое. То, о чем ты, я уверена, не рассказала моему сыну. — Она положила на стол следующий лист. Это была копия какой-то справки. В графе «диагноз» было написано что-то медицинское и пугающее. Я знала, что это ложь, но от вида официального бланка стало не по себе. — После того как я обнародую это, ни о какой работе учителем, да и о любой приличной работе, речи быть не может. Ты же понимаешь? А у Артема — репутация. Его карьера в той фирме, где он работает, очень страдает, если выяснится, что его жена состоит на учете у психиатра и была замешана в громкой уголовной истории.
Я смотрела на эти бумаги и не могла дышать. Старая история с моим бывшим парнем, который действительно имел проблемы с законом, но где я была лишь невольной свидетельницей, была извращена и подана так, будто я была соучастницей. А фальшивая справка… Это был грязный, низкий удар ниже пояса.
— Это все ложь, — выдохнула я, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
— Правда, ложь… — Маргарита Павловна равнодушно махнула рукой. — Не важно. Важно, как это увидит общество. Как увидит начальник Артема. Поверь, после такого тебе в нашем городе делать нечего. И Артем тебя не простит. Он не переносит лжи.
Она смотрела на меня, и в ее глазах я наконец увидела то, что скрывалось за маской спокойствия. Холодное, торжествующее злорадство. Она была уверена, что поставила меня в безвыходное положение.
Я сидела, вжавшись в спинку стула, мои ладони стали ледяными и влажными. Комната поплыла перед глазами. Она добилась своего. Она нашла мое самое уязвимое место. Не квартиру, а Артема. Нашу совместную жизнь.
Маргарита Павловна наблюдала за моей реакцией, как ученый за подопытным кроликом. Она видeла мой страх, мою панику. И она наслаждалась этим.
— Ну что? — тихо спросила она. — Договоримся?
Я закрыла глаза, пытаясь собрать в кулак все свои силы, все свое самообладание. В голове пронеслась вихрем мысль: «Все пропало». Но потом, сквозь пелену отчаяния, пробился другой, холодный и острый, как лезвие, импульс. Нет. Не все.
Я медленно открыла глаза. Подняла на нее взгляд. Мое лицо было бледным, но больше не испуганным. Оно стало просто уставшим.
— Вы правы, Маргарита Павловна, — сказала я на удивление спокойно. — Договориться стоит.
На ее губах дрогнула едва заметная улыбка победы. Она уже мысленно праздновала успех.
— Но только на моих условиях, — закончила я.
Ее улыбка замерла. В глазах вспыхнуло изумление, а затем — раздражение.
— Каких еще условиях? — ее голос снова зазвенел сталью.
Я не ответила сразу. Я поднялась со стула, подошла к окну и посмотрела на улицу, чтобы собраться с мыслями. Потом обернулась к ней.
— Условия я озвучу позже. А сейчас вам лучше уйти. Пока Артем не вернулся и не узнал, как его мать занимается самым настоящим шантажом.
Она встала, ее лицо побагровело от злости. Ее план дал сбой, и это вывело ее из себя.
— Ты пожалеешь об этом, девочка! — прошипела она, хватая свою папку с «компроматом». — Ты горько пожалеешь!
— Возможно, — кивнула я, все так же глядя на нее в упор. — Но и вы — тоже.
Она развернулась и быстрыми, злыми шагами вышла из гостиной. Я слышала, как с грохотом захлопнулась входная дверь.
Я осталась одна посреди тихой комнаты, глядя на пустой диван, где только что сидела она. Дрожь начала проходить, сменяясь странным, леденящим спокойствием. Страх уступил место решимости.
Она показала мне свое самое грязное оружие. Теперь я знала, с чем имею дело. И это знание было страшным, но оно давало силу.
Война перешла на новый, еще более омерзительный уровень. И я понимала, что в такой войне нельзя играть по чужим правилам. Нужно диктовать свои.
Тишина, воцарившаяся после ухода Маргариты Павловны, была иной. Она не была пустой или зыбкой. Она была густой, насыщенной, как воздух перед грозой. Я стояла посреди гостиной, и каждая клетка моего тела звенела от адреналина. Страх отступил, его место заняла холодная, ясная решимость.
Она перешла все границы. Шантаж. Подлог. Угроза разрушить мою жизнь и карьеру Артема. Теперь это была не просто семейная склока. Это была война на уничтожение.
Я прошла в спальню, к своему ночному столику. В самом дальнем ящике, под стопкой носовых платков, лежал маленький, невзрачный диктофон. Я купила его полгода назад, после особенно унизительного визита свекрови, когда поняла, что слова, сказанные ею в лицо, в присутствии Артема тут же превращаются в «я-ничего-такого-не-говорила».
Я достала его и нажала кнопку воспроизведения. Из маленького динамика послышался мой собственный, взволнованный голос: «…Вы все — сволочи. Вы все…» Я перемотала вперед. Вот он, визгливый голос Ольги: «…Я вас уничтожу. И тебя я вышвырну из этой квартиры так, что ты забудешь, как она изнутри выглядит».
Я остановила запись. Этого было мало. Угрозы Ольги — да, но не более того. Мне нужно было нечто большее. Нечто, что пригвоздит Маргариту Павловну к стену.
Я открыла верхний ящик стола, где хранила самые важные документы. Паспорт, диплом, свидетельство о браке. И визитка. Простая, белая карточка, которую мне полгода назад вручила подруга Катя, работавшая юристом в крупной фирме. Она тогда шутя сказала: «На всякий пожарный случай. Со свекровью, как я погляжу, тебе может пригодиться». Я тогда отмахнулась. Теперь эта визитка лежала у меня в ладони, как спасательный круг.
Мои пальцы дрожали, когда я набирали номер. Катя ответила сразу.
— Алиса? Что случилось? — в ее голосе я почувствовала немедленную тревогу. Я никогда не звонила ей на рабочий.
— Кать, мне срочно нужна твоя помощь. Как юриста. У меня… очень серьезные проблемы.
— Говори.
И я рассказала. Все. Про завещание. Про скандал. Про визит сегодня и про папку с «компроматом». Я говорила быстро, сбивчиво, боялась, что не хватит духа выложить все до конца.
Катя слушала, не перебивая. Когда я закончила, она тяжело вздохнула.
— Слушай, Алиса, это серьезно. Шантаж — это статья 163 Уголовного кодекса. Наказание серьезное. Но тебе нужно понимать, что путь этот — самый жесткий. Ты готова идти до конца? До заявления в полицию?
— Я не знаю, — честно призналась я. — Но я должна быть готова. Она не оставит мне выбора.
— Хорошо. Первое. Твои аудиозаписи. В суде они могут быть приняты как доказательство, если получены без нарушения закона. Ты не устанавливала жучки у нее дома, записывала в своей квартире?
— Да, только здесь.
— Отлично. Это твой главный козырь. Второе. Этот «компромат». Уголовная история — если ты была лишь свидетельницей, бояться нечего. А вот справка… Ты уверена, что она фальшивая?
— Абсолютно! Я никогда не состояла на таком учете!
— Значит, это подлог. И его тоже можно пришить к твоей милой свекрови. Но для этого нужно проводить экспертизу, инициировать проверку. Это время. Твое заявление в полицию будет основано на факте шантажа. Ты должна будешь подробно все изложить, приложить записи. Готова ли ты к тому, что Артем узнает о твоих… скрытых записях?
Этот вопрос был самым болезненным.
— Он и так уже отдаляется от меня, Катя. Я теряю его без боя. Если я буду молчать, я потеряю его точно. Если я буду бороться — есть шанс.
— Тогда действуй. Но не торопись с заявлением. Сначала попробуй дать ей обратный ход. Покажи, что ты не беззащитная овечка. Испугается — отступит. Нет — тогда уже иди с заявлением. Держи меня в курсе.
Я поблагодарила ее и положила трубку. Руки больше не дрожали. Во мне появился стержень. План.
Я провела весь вечер за компьютером, составляя заявление в полицию. Я не отправляла его. Я просто писала. Подробно, обстоятельно, с датами, именами, цитатами. Распечатала его. Оно лежало на столе в толстой синей папке рядом с диктофоном. Это было мое оружие. Зримое, осязаемое.
На следующий день, ближе к вечеру, когда Артем был на работе, я набрала номер Маргариты Павловны. Она ответила не сразу.
— Алло? — ее голос был настороженным.
— Это Алиса. Нам нужно встретиться. Без Артема. Сегодня, через час, у нас в квартире.
— С чего это вдруг ты стала указывать мне, когда и где встречаться? — в ее тоне вновь зазвучали старые, привычные нотки высокомерия.
— Потому что, Маргарита Павловна, — сказала я спокойно, глядя на синюю папку на столе, — если вы не придете, то ровно в семь вечера я отправлюсь в отделение полиции с заявлением о шантаже. И у меня есть очень веские доказательства. Решайте.
Я положила трубку, не дав ей опомниться.
Ровно через час раздался звонок в дверь. Она пришла. Одна. На ее лице я видела смесь злобы и любопытства.
Мы снова сидели в гостиной. Та же расстановка сил, но на этот раз все было иначе.
— Ну? — отрезала она. — Что за театр?
Я молча включила диктофон. Из него понеслась наша вчерашняя беседа. Ее ледяной голос: «…Я предлагаю тебе договориться. По-хорошему… Ты пишешь отказ… а я, в свою очередь, забываю об этом и не уничтожаю твое будущее».
Я остановила запись.
— Дальше, я думаю, вы помните. Ваше предложение «по-хорошему».
Она сидела, не двигаясь, но я видела, как побелели ее суставы на сцепленных пальцах.
— Это ничего не доказывает, — выдохнула она, но уверенности в ее голосе уже не было.
— А это? — я открыла синюю папку и положила перед ней заявление. Она скользнула по нему взглядом, и ее лицо исказилось.
— Пустые угрозы.
— Нет, — покачала я головой. — Это не угроза. Это мой план действий на случай, если вы не оставите нас с Артемом в покое. Вы заберете свой грязный компромат. Вы прекратите все попытки оспорить завещание. Вы будете звонить Артему, когда он у себя дома, а не на работе, и разговаривать с ним уважительно. Вы признаете, что эта квартира — наша. И вы больше никогда, слышите, никогда не назовете меня оборванкой или еще как-нибудь.
Она смотрела на меня с ненавистью, в которой теперь читался страх.
— Иначе, — я сделала паузу, давая каждому слову нужный вес, — это заявление и аудиозаписи лягут на стол следователю. И тогда мы с вами встретимся не здесь, а в суде. И я расскажу там не только о шантаже, но и о том, куда вы тратили деньги, которые Игорь Владимирович откладывал на свою операцию. Думаю, это будет интересно послушать и Ольге.
Это была моя последняя пуля. Я не знала этого наверняка, но догадывалась. По тому, как она прятала банковские выписки перед смертью мужа. По его горьким фразам: «Деньги… деньги уже не важны».
Маргарита Павловна резко встала. Она была бледна как полотно. Она не сказала ни слова. Она посмотрела на меня долгим, пронзительным взглядом, в котором было столько лютой ненависти, что по спине пробежали мурашки. Потом развернулась и, не прощаясь, вышла.
Я не была уверена, что она сдастся. Но я была уверена в одном: впервые за все время она увидела во мне не жертву, а равного противника. И этот противник знал о ней нечто такое, о чем она боялась даже думать.
Контратака началась.
Три дня прошли в гнетущем, невыносимом ожидании. Каждый звонок телефона заставлял меня вздрагивать. Каждый шаг в подъезде казался приближением новой бури. Но буря не приходила. Была лишь тишина, натянутая, как струна.
Артем чувствовал это напряжение. Он видел, как я взволнована, но не спрашивал ни о чем. Он сам был на нервах, замкнут и молчалив. Мы существовали в одном пространстве, но нас разделяла невидимая стена из невысказанных обид, страхов и нерешенных вопросов.
На четвертый день, поздно вечером, когда мы молча смотрели телевизор, не видя происходящего на экране, его телефон завибрировал. Он посмотрел на экран и помрачнел.
— Мама, — коротко сказал он и вышел на балкон, чтобы ответить.
Мое сердце упало. Значит, она не сдалась. Она пошла в обход, пытаясь через сына оказать на меня давление. Я сидела, сжимая в руках подушку, и пыталась расслышать обрывки фраз. Но слышен был лишь невнятный гул его голоса, то возвышающийся, то опускающийся до шепота.
Через пятнадцать минут он вернулся. Его лицо было серым, осунувшимся. Он сел в кресло напротив, опустил голову в ладони и тяжело вздохнул.
— Она сказала, что ты ей угрожала, — прозвучало из-за его рук глухо. — Сказала, что ты собралась подавать на нее в полицию по какому-то вздорному обвинению. Что ты достала какую-то папку… Это правда?
Я закрыла глаза. Пришел мой черед отвечать.
— Да. Все правда. Только это не вздорное обвинение. Она пришла ко мне, когда тебя не было. Принесла папку с подложными документами, которые порочат мою репутацию. Сказала, что если я не откажусь от квартиры, она уничтожит мою карьеру и твою репутацию. Назвала это «договориться по-хорошему». Это называется шантаж, Артем. Уголовно наказуемое деяние. И у меня есть аудиозапись этого разговора.
Он поднял на меня глаза. В них было столько боли и разочарования, что мне захотелось кричать.
— Алиса… Запись? Ты… ты записывала мою мать? — он произнес это с таким недоверием, будто я призналась в чем-то чудовищном.
— Да! — вскричала я, вскакивая с дивана. Моему терпению пришел конец. — Да, записывала! Потому что я устала быть для нее «оборванкой»! Потому что я знала, что ты мне не поверишь на слово! Потому что я одна должна была как-то защищаться, пока ты прятался на работе и делал вид, что ничего не происходит!
— Я не прятался! Я пытался все уладить! — он тоже вскочил, его лицо исказилось от гнева. — А ты… ты ведешь какую-то тайную войну! Собираешь доказательства, угрожаешь полицией! Это же моя мать!
— А я твоя жена! — выкрикнула я, и из глаз наконец потекли предательские слезы. — Или ты забыл? Твоя мать годами унижала меня, а ты в лучшем случае молчал! Ты позволил ей называть меня никем в моем же доме! Ты боишься ее, Артем! Признайся! Ты боишься ее, как боялся твой отец! И из-за этого страха ты готов был позволить ей растоптать нас!
Он замер, словно я ударила его. Слова, сказанные сгоряча, повисли в воздухе, ранящие и беспощадные. Он смотрел на меня, и гнев в его глазах медленно угасал, сменяясь чем-то другим — стыдом, осознанием, болью.
— Я… — его голос сломался. — Я не боялся… Я просто не знал, что делать. Она всегда была такой… сильной. А папа… папа просто плыл по течению.
— Твой отец не плыл! — прошептала я, вытирая слезы. — Он нашел способ защитить нас. Тебя и меня. Он оставил нам этот дом, зная, что твоя мать отнимет у тебя все. Он доверил это мне, потому что знал — я не позволю ей этого сделать. А ты… ты сейчас на ее стороне.
— Я не на ее стороне! — горячо возразил он, подходя ко мне. — Я на стороне нашей семьи! Но я не могу просто так отречься от матери! Да, она ужасно поступила. Да, она не права. Но полиция, суды… Алиса, это же навсегда.
— А что она предлагает? — спросила я тихо. — Чтобы я снова стала никем? Молча ушла? Ты хочешь этого?
Он посмотрел на меня. Долгим, тяжелым взглядом. В его глазах шла борьба. Борьба между долгом сына и долгом мужа. Между страхом перед матерью и любовью ко мне.
— Нет, — наконец выдохнул он. Это было тихо, но твердо. — Нет, я не хочу этого. Я хочу, чтобы мы жили здесь. Вместе. Спокойно.
Он сделал шаг и обнял меня. Это были нежные, но очень крепкие объятия. Объятия человека, который принял решение.
— Прости меня, — прошептал он мне в волосы. — Прости, что был слабым. Прости, что не защитил тебя раньше. Дальше я буду с тобой. Что бы ни случилось.
Мы стояли так посреди гостиной, и я впервые за долгие недели почувствовала не хрупкое перемирие, а настоящий мир. Он выбрал. Он выбрал нас.
На следующее утро мы вместе позвонили Маргарите Павловне. Артем взял инициативу на себя. Он говорил спокойно, но не допуская возражений.
— Мама, мы знаем обо всем. О папке, о шантаже. Алиса все мне рассказала. И я поддерживаю ее. Мы не отдадим квартиру и не будем ни от чего отказываться. Завещание отца действительно, и мы будем его исполнять. Ты имеешь право здесь жить, но правила теперь устанавливаем мы. Никаких скандалов, никаких оскорблений. Если ты не сможешь этого принять, нам придется общаться реже.
Он говорил, а я слушала, держа его за руку, и чувствовала, как во мне растет надежда. Он был тверд. Он был моей стеной.
Из телефона доносились всхлипы и возмущенные возгласы, но Артем не поддавался.
— Решение окончательное, мама. Мы любим тебя, но так больше продолжаться не может.
Он положил трубку. В комнате снова воцарилась тишина, но на этот раз она была мирной.
Он повернулся ко мне, и на его лице я увидела усталое облегчение.
— Все, — сказал он. — Сказано.
Я кивнула, не в силах вымолвить ни слова от нахлынувших эмоций.
В этот момент его телефон снова зазвонил. Маргарита Павловна. Он посмотрел на экран, потом на меня.
— Дай я, — тихо попросила я.
Он с удивлением передал мне телефон. Я поднесла его к уху.
— Алло, Маргарита Павловна.
В ответ послышались тяжелые, прерывистые всхлипы.
— И что вы теперь со мной сделаете? — прозвучал ее голос, сломанный и лишенный всякой надменности. — Выбросите на улицу? Оставите без крова?
Я посмотрела на Артема. На его глазах тоже блестели слезы. Это была его мать. Какой бы ужасной она ни была, она была его матерью.
— Нет, — четко сказала я. — Мы не выбросим вас на улицу. Ваш муж оставил вам право жить здесь. И мы уважаем его волю. Но все будет по-другому. Вы должны это понять.
Я положила трубку. Битва была окончена.
Прошло три месяца. Тишина в нашей квартире стала иной — не тревожной, а глубокой, мирной, наполненной обычными житейскими звуками. Скрип двери, когда Артем возвращался с работы. Шум льющейся из-под крана воды, когда я мыла посуду. Тихое гудение компьютера. Эти звуки больше не перекрывались криками, не нарушались резкими звонками в дверь.
Решение было непростым, но мы его приняли вместе. Мы не стали лишать Маргариту Павловну права на проживание. Выбросить на улицу мать, пусть и такую, Артем не смог бы, да и я не стала бы настаивать. Но мы составили документ. Простой, напечатанный на обычном листе А4, без печатей, но с нашими подписями. Он висел на холодильнике, как напоминание.
В нем были четкие пункты. Визиты только по согласованию и не чаще двух раз в месяц. Никаких внезапных проверок. Никаких оскорблений в мой адрес и в адрес Артема. Все вопросы по содержанию квартиры решаются через нас. Мы не просили любви, не требовали уважения. Мы требовали соблюдения границ.
Первое время она пыталась бунтовать. Звонила Артему на работу, жалуясь, что мы установили в доме «тюремные порядки». Он, к моему удивлению и гордости, оставался тверд. Он научился говорить «нет». Он говорил спокойно: «Мама, это наши условия. Если они тебя не устраивают, мы можем обсудить твой переезд к Ольге».
Ольга, узнав, что «компромат» не сработал, а мы готовы идти до конца, резко сократила свое участие в войне. Ей было не до того — свои заботы. Она звонила матери, но к нам не приходила.
И вот, в одно из воскресений, раздался звонок. Артем посмотрел на меня, я кивнула. Он подошел к домофону.
— Да, мама, поднимайся.
Мое сердце на мгновение сжалось, но не от страха, а от привычной настороженности. Я подошла к двери, но не для того, чтобы спрятаться, а чтобы встретить ее.
Она вошла. Такая же прямая, в своем дорогом костюме, но что-то в ней изменилось. Не было той размашистой уверенности, с которой она раньше вваливалась в прихожую, как хозяйка. Она сняла пальто и повесила его на вешалку, не бросив на пол.
— Чай будете? — спросила я ровно.
Она кивнула, не глядя на меня.
— Буду.
Мы сидели на кухне. Втроем. За одним столом. Тишина была напряженной, но не враждебной. Артем пытался поддерживать беседу, рассказывал о работе. Она односложно отвечала.
Потом, неожиданно, она повернулась ко мне.
— У вас тут… чисто, — произнесла она, и эти слова дались ей явно с трудом.
— Спасибо, — так же сдержанно ответила я.
Это был не комплимент. Это было констатацией факта. Признанием, что ее «оборванка» способна содержать дом в порядке. Для нее это было много.
Она выпила чай, ничего больше не съев, и встала.
— Мне нужно идти. Встреча у парикмахера.
Мы не стали ее задерживать. Артем помог ей надеть пальто.
На пороге она задержалась, глядя куда-то мимо нас.
— Завязаю к Ольге на неделю. Позвоните, если что.
— Хорошо, мама. Береги себя, — сказал Артем.
Она кивнула и вышла. Дверь закрылась тихо, без хлопка.
Мы стояли в прихожей и слушали, как затихают ее шаги в лифте. Артем обернулся ко мне, и на его лице я увидела не груз вины, а простое, человеческое облегчение.
— Все нормально прошло, — сказал он.
— Да, — улыбнулась я. — Прошло.
Мы вернулись на кухню. Я подошла к окну. На улице шел первый, робкий ноябрьский снег. Крупные хлопья медленно кружились в свете фонарей, ложась на темную землю. Все менялось. Менялась погода. Менялась наша жизнь.
Я больше не улыбалась той вымученной, защитной улыбкой, за которой пряталась боль. Теперь моя улыбка была спокойной. Я больше не была «никем». Я была женой своего мужа. Хозяйкой в своем доме. Женщиной, которая сумела отстоять свое право на счастье и покой.
Артем подошел сзади, обнял меня и положил подбородок мне на голову.
— Смотри, снег, — прошептал он.
— Да, — я прикрыла глаза, чувствуя его тепло. — Зима начинается.
Она была не страшной. В нашем доме было тепло. И больше никто не мог это тепло отнять. Война закончилась. Не громкой победой, не полным уничтожением врага, а установлением хрупкого, но прочного мира. Мира, который мы с Артемом построили вместе, пройдя через огонь и медные трубы. И этот мир пах чаем, снегом и надеждой.
— Что? Тебя опять уволили? Да почему ты не можешь удержаться ни на одной работе