— Стас, помой, пожалуйста, тарелки, а я пока ужин приготовлю.
Слова повисли в спертом воздухе квартиры. Ольга произнесла их ровно, почти без интонации, стоя на пороге кухни. За спиной, в гостиной, мирно грохотал виртуальный апокалипсис. Цифровые вопли, бравурная музыка и отрывистые, злые щелчки кнопок геймпада сливались в единый звуковой фон, который уже давно стал для неё синонимом вечера. Он был дома. Он отдыхал.
Она сбросила туфли, и ступни, освобожденные от тисков узкой колодки, протестующе заныли. Усталость была не просто в ногах или в спине. Она пропитала её насквозь, как осенняя сырость старое пальто. Весь день — беготня, совещания, напряжённые звонки, отчёты, которые нужно было сдать «ещё вчера». И вот она дома. В месте, которое должно было стать тихой гаванью, но на деле оказывалось лишь вторым рабочим местом, только без зарплаты и выходных.
Её взгляд упёрся в раковину. «Гора посуды» — это было бы слишком поэтично. Это была не гора. Это был унылый, жирный памятник их утренней спешке и его полному безразличию. Две тарелки с размазанными остатками яичницы, вилка с намертво присохшим к зубцам желтком, его любимая кружка с коричневым ободком засохшего кофе и сковорода, на дне которой печально блестел застывший жир. Всё это ждало её. Ждало терпеливо, зная, что рано или поздно она придёт и сделает то, что «должна».
Она повторила свою просьбу чуть громче, перекрывая звук очередного взрыва на экране.
— Стас, ты слышишь? Посуда.
Он не повернулся. Его плечи были напряжены, всё его существо было там, в мерцающем прямоугольнике света, где он был героем, победителем, кем угодно, но только не мужчиной, которого просят убрать за собой.
— Оль, я пахал. Дай отдохнуть, — бросил он через плечо. Голос был раздражённым, как у человека, которого отвлекли от чего-то жизненно важного. — Это вообще-то женская обязанность.
Фраза ударила её не как пощёчина. Пощёчина — это горячо, это вспышка. Эта фраза была тупым, холодным предметом, который вонзили ей под рёбра и медленно провернули. Женская обязанность. Два слова, которые перечеркивали её восемь часов рабочего дня, её вклад в семейный бюджет, её собственную, ничуть не меньшую усталость. Два слова, которые превращали её из партнёра в функцию.
Что-то внутри неё щёлкнуло. Не сломалось, нет. Скорее, встало на место. Как выбитый сустав, который с хрустом возвращается в правильное положение, причиняя острую, но отрезвляющую боль. Она молчала. Она больше ничего не сказала.
Медленно, с той самой убийственной тишиной, которая страшнее любого крика, она вышла из кухни. Её шаги были мягкими, почти неслышными на старом паркете. Она прошла мимо дивана, на котором он сидел, скрючившись в позе хищника, выслеживающего добычу на экране. Он её даже не заметил. Она была для него частью интерьера, фоновым шумом.
Она подошла к стене, где в розетку был воткнут сетевой фильтр. Пальцы сами нашли чёрный, толстый шнур питания приставки. Она не дёрнула его. Она взяла вилку двумя пальцами, крепко сжала и плавно, с выверенным усилием, вытащила её из гнезда.
Экран телевизора мгновенно погас. Звуки войны оборвались на полуслове. Комнату затопила густая, вязкая тишина, нарушаемая лишь тихим гудением холодильника из кухни. Стас замер на секунду, а потом резко обернулся. В его глазах было недоумение, сменившееся праведным гневом.
— Ты чего творишь?!
Ольга молча посмотрела на вилку в своей руке. Затем её взгляд переместился на диван. Она небрежным, широким жестом швырнула бесполезный теперь шнур ему на колени. Он упал на его джинсы мёртвой чёрной змеёй. И только после этого она подняла на него глаза.
— Женская обязанность? — ледяным тоном переспросила она.
Это был не вопрос. Это было эхо его собственных слов, возвращенное ему, как отточенный кусок льда. Она не повышала голос. В этом и заключался весь ужас. Её спокойствие было гораздо страшнее любой истерики. Оно было абсолютным, как спокойствие хирурга перед тем, как сделать первый надрез.
Стас медленно опустил бесполезный теперь геймпад. Он посмотрел на мёртвый, чёрный прямоугольник экрана, потом на неё. Её лицо было ему незнакомо. Это было лицо чужой женщины, которая случайно оказалась в его квартире и почему-то имела наглость устанавливать здесь свои правила. На его лице проступила тёмная краска гнева.
— Ты совсем с ума сошла? Что за идиотские поступки? Я чуть босса не завалил! Включи немедленно!
Он говорил так, будто отдавал приказ подчинённой, которая допустила досадную оплошность. Он всё ещё не понял. Он всё ещё думал, что это какая-то глупая женская выходка, каприз, который можно пресечь строгим тоном. Ольга сделала шаг вперёд, выходя из тени коридора в тусклый свет торшера. Теперь он мог видеть её глаза. В них не было ничего, кроме холодной, концентрированной ярости.
— То есть ты работаешь и домашними делами заниматься не собираешься, так? А я, по-твоему, не работаю, что ли? Почему это я должна ещё и после работы тут горбатиться, а ты в это время будешь играть в свою тупую приставку?
Её голос не дрогнул. Каждое слово было чеканным, отделённым от другого микроскопической паузой, вбивалось в него, как гвоздь.
— Я восемь часов сижу в этом проклятом офисе, точно так же, как и ты. Я точно так же еду домой в переполненном метро. Я точно так же хочу прийти и просто вытянуть ноги. Но почему-то мой рабочий день продолжается здесь, на кухне, с твоими жирными тарелками, а твой заканчивается на этом диване!
Стас вскочил. Его рост и широкие плечи должны были бы придавить её авторитетом, но сейчас это не работало. Она не отступила ни на сантиметр. Они стояли друг напротив друга, как два боксёра перед началом раунда.
— Оля, прекрати этот концерт. Ты просто устала, вот и ищешь, к чему придраться. Я тоже устал! Моя работа понервнее твоей будет, я с людьми работаю, а не бумажки перекладываю! Мне нужно как-то расслабляться! А ты вместо того, чтобы дать мужу отдохнуть, устраиваешь тут сцены из-за двух тарелок!
Это была его стандартная защита. Обесценить её работу, преувеличить свою, выставить её претензии мелочными и необоснованными. Раньше это действовало. Она замолкала, чувствуя себя виноватой за то, что посмела потревожить его драгоценный покой. Но не сегодня.
— Расслабляться? — она горько усмехнулась. Усмешка получилась кривой и злой. — Твоё расслабление — это моя вторая смена. Твой отдых на диване оплачен моим временем у плиты и раковины. Ты не расслабляешься, Стас. Ты просто перекладываешь свою часть обязанностей на меня и называешь это отдыхом. Я для тебя не жена. Я — многофункциональное устройство. Днём деньги зарабатываю, вечером — посуду мою, ужин готовлю. Удобно, правда? Бесплатная прислуга с функцией софинансирования.
Он смотрел на неё, и в его взгляде читалось полное непонимание. Он искренне не видел проблемы. Он жил в этой парадигме всю свою жизнь. Мужчина работает, приходит домой и отдыхает. Женщина работает, приходит домой и продолжает работать. Это был для него естественный порядок вещей, такой же незыблемый, как смена дня и ночи. И сейчас эта женщина, его Оля, вдруг взбунтовалась против законов вселенной.
— Да что с тобой не так? — его голос сорвался на крик, в нём смешались гнев и искреннее, детское недоумение. — Ты вечно всем недовольна! Я работаю, деньги в дом приношу, не пью, не гуляю! Что тебе ещё надо? Почему нельзя просто прийти домой и спокойно провести вечер, как все нормальные люди?
Он размахивал руками, пытаясь жестами придать вес своим словам. В его мире всё было логично и правильно. Он выполнял базовый набор функций, который, как он считал, делал его хорошим мужем. Всё, что сверх этого — эмоциональная поддержка, участие в быте, партнёрство — было опциональным, необязательным дополнением, которое можно было проигнорировать. Он не понимал, что её претензии были не к его «функционалу», а к его полному отсутствию в их общей жизни.
— Нормальные люди, Стас, — медленно проговорила Ольга, — это те, кто живёт вместе, а не просто делит одну жилплощадь. Это те, кто помогает друг другу, а не использует другого как бесплатное приложение к дивану.
Она видела, что её слова не достигают цели. Они отскакивали от его стены непонимания, как горох от бетона. Он слушал, но не слышал. Для него это был просто шум, очередной женский вынос мозга, который нужно было перетерпеть, подавить авторитетом и вернуться к своим делам. И он нашёл тот самый «авторитет». Он сделал глубокий вдох, набрал в грудь воздуха и выпалил то, что должно было, по его мнению, поставить её на место раз и навсегда.
— Да моя мать на двух работах вкалывала, и отец у неё не сахар был! И ничего, всё успевала! И дом в идеальном порядке был, и ужин всегда из трёх блюд на столе стоял, и она никогда не ныла, что устала! Вот это — женщина! А не то, что ты тут устраиваешь из-за пары тарелок!
Он сказал это. И в тот момент, когда эти слова сорвались с его губ, Ольга всё поняла. Поняла с такой оглушительной, пронзительной ясностью, что у неё на секунду перехватило дыхание. Она сражалась не с ним. Не со Стасом. Она боролась с призраком его матери, с её жизненной установкой, вбитой в его голову с детства как единственно верная программа. Он не был самостоятельной единицей. Он был копией, продуктом воспитания, в котором женщине отводилась роль безотказной рабочей силы, а мужчине — роль ценного господина, чей покой и комфорт нужно оберегать.
Вся её ярость, до этого момента направленная на него, на его лень, на его эгоизм, мгновенно сменила вектор. Она больше не злилась на него. Злиться на марионетку было бессмысленно. Её гнев обрушился на кукловода, на ту, что дёргала за ниточки даже на расстоянии, через своего идеально запрограммированного сына.
На её лице появилась странная, пугающая улыбка.
— Ах, вот оно что… Твоя мама, — протянула она, и в её голосе зазвучали новые, стальные нотки сарказма. — Значит, мерило всего — это твоя мама? Образцовая женщина, которая всё успевала и не ныла. Конечно. А ты никогда не думал, почему она не ныла, Стас? Может, потому что её никто бы не стал слушать? Может, потому что её с детства научили, что её усталость, её желания, её собственная жизнь не стоят и выеденного яйца по сравнению с комфортом её мужчины?
Стас опешил от такой наглости. Он открыл рот, чтобы возмутиться, чтобы защитить святое, но она не дала ему вставить ни слова. Она наступала, и каждое её слово было как удар хлыста.
— Она научила тебя, что тарелки за тобой должна мыть женщина. Она научила тебя, что твоя работа важнее, а твой отдых — священен. Она научила тебя, что твои носки, разбросанные по квартире, сами собой телепортируются в стиральную машину. Она вырастила не мужчину. Она вырастила для себя удобного сожителя, а потом просто передала его по эстафете мне. Только она забыла меня предупредить, что я получаю не мужа, а сорокалетнего ребёнка, которого нужно обслуживать.
Она остановилась в шаге от него, глядя ему прямо в глаза. Её взгляд был тяжёлым, как камень. В нём не было больше ни обиды, ни боли. Только холодное, взвешенное решение. Она смотрела на него как на чужой, испорченный предмет в своём доме. Предмет, который нельзя починить. Его можно только вернуть туда, откуда он взялся. И эта мысль, жестокая и окончательная, начала оформляться в её голове, приобретая чёткие, неотвратимые контуры.
Стас задохнулся от возмущения. Её слова были кощунством, посягательством на святыню, на тот непогрешимый образ матери, который был фундаментом его мироздания. Он хотел кричать, оскорблять, защищать, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. — Ты… Ты вообще слышишь, что несёшь? Не трогай мою мать!
Но Ольга уже не слушала. Она развернулась и, не глядя на него, вышла из комнаты. Её походка была ровной и спокойной. В ней не было ни спешки, ни гнева. Это было движение человека, который принял окончательное решение и теперь просто выполняет необходимые формальности. Стас остался стоять посреди гостиной, глядя ей в спину. Он ожидал, что она сейчас вернётся с новой порцией обвинений, что этот раунд ссоры просто перейдёт в следующую фазу. Он был к этому готов. Но она не вернулась.
Он услышал, как в прихожей тихо скрипнули дверцы встроенного шкафа. Потом шорох ткани. Он нахмурился, не понимая, что происходит. Может, она решила уйти сама? Мысль была дикой, но на секунду принесла ему странное, злорадное облегчение. Уйдёт, остынет, вернётся виноватой. Схема была знакомой и понятной.
Она появилась в дверном проёме так же тихо, как и исчезла. В руках она держала его тёмно-синюю демисезонную куртку. Ту самую, в которой он сегодня утром уходил на работу. Она держала её двумя пальцами за воротник, словно это была грязная тряпка, которую она брезговала взять в руки.
Стас смотрел на куртку, потом на её лицо. Оно было абсолютно спокойным, почти безжизненным. Маска вежливого безразличия. Это пугало больше, чем любой крик. — Что, решила меня курткой напугать? Повесь на место, я сказал.
Он попытался вложить в голос металл, вернуть себе контроль над ситуацией, но слова прозвучали неуверенно. Он больше не был хозяином положения. Он был посетителем в чужом доме, чьё дальнейшее присутствие оказалось под вопросом.
Ольга сделала два шага вперёд и, не говоря ни слова, разжала пальцы. Куртка глухо шлёпнулась на паркет у его ног, смялась бесформенной кучей. Это было не оскорбление. Это был жест избавления. Так выбрасывают мусор, который слишком долго лежал не на своём месте.
И тут до него дошло. Не умом, а всем нутром. Это конец. Это не ссора. Это ампутация. Он посмотрел на её лицо, пытаясь найти там хоть что-то знакомое: злость, обиду, боль. Но там не было ничего. Только холодная пустота. Он смотрел в глаза женщине, с которой прожил семь лет, и видел перед собой абсолютного незнакомца. Чужого человека, который только что вынес ему приговор. Она смотрела на него не как на мужа, а как на ошибку, которую она, наконец, решилась исправить.
— Ты… ты меня выгоняешь? — прошептал он. Вопрос был глупым, ответ на него лежал у его ног.
Ольга впервые за всё это время посмотрела ему прямо в глаза. Взгляд был прямой, немигающий, как у снайпера, поймавшего цель в перекрестье прицела.
— К маме.
Одно слово. Тихое, короткое, как щелчок затвора. Оно не оставляло пространства для споров, уговоров или угроз. Оно было окончательным. Она сделала микроскопическую паузу, давая ему осознать весь ужас происходящего, а затем произнесла фразу, которая стала последним гвоздём в крышку их общей жизни.
— Раз она тебя такому научила, пусть теперь и обслуживает. У неё это прямая обязанность – заботиться о своём сорокалетнем сыночке…
– Твои родители – чужие мне! Всего-то два забитых пенсионера из глухомани! – отрезал муж.