— Я сказала: нет, Витя! У нас твоя сестра жить не будет! Тем более все пять лет учёбы, когда поступит! А что по этому поводу думает твоя мать мне всеравно!

— Я сказала: нет, Витя! У нас твоя сестра жить не будет! Тем более все пять лет учёбы, когда поступит! А что по этому поводу думает твоя мать, меня вообще не интересует! Если она так переживает за свою «девочку», пусть снимает ей квартиру и живёт там вместе с ней! Всё!

Марина резко опустила чашку на стол. Фарфор стукнул о стекло столешницы громче, чем она рассчитывала, но этот звук поставил отличную точку в утреннем споре. Она смотрела на мужа, который сидел напротив, сгорбившись над тарелкой с остывшей яичницей, и ковырял вилкой желток. Вид у него был мученический, словно его заставляли не просто принять отказ, а съесть лимон целиком, не морщась.

Витя отложил вилку и тяжело вздохнул, всем своим видом показывая, как тяжело ему вести переговоры с черствой, бездушной женщиной.

— Марин, ты утрируешь. Какая квартира? Ты цены видела? Мама на пенсию выходит в этом году, откуда у них деньги на съем в нашем районе? А общежитие… Ты же знаешь, какие там условия. Тараканы, пьянки, общий душ. Ира девочка домашняя, тихая, она там просто не выживет. Ей учиться надо, а не от пьяных студентов отбиваться.

— А я здесь при чем? — Марина встала и подошла к кофемашине, чувствуя, как внутри закипает холодное раздражение. — Витя, мы это обсуждали еще до свадьбы. Эта квартира — моя. Я выплачивала ипотеку семь лет, отказывая себе в отпусках и нормальной одежде, не для того, чтобы превратить свой дом в филиал общежития. У нас двухкомнатная квартира, а не пятикомнатные хоромы. Вторая комната — это мой кабинет и иногда гостевая. Но гостевая — это на три дня, Витя. Не на пять лет.

Муж поднял на неё глаза. В них читалась та самая упрямая, липкая настойчивость, которой он всегда пытался добиться своего, когда аргументы заканчивались. Это был взгляд человека, уверенного, что ему все должны просто по факту родства.

— Там диван стоит, который раскладывается, — бубнил он, игнорируя её слова о личном пространстве. — Она много места не займет. Утром ушла на пары, вечером пришла, книжку почитала и спать. Ты её даже видеть не будешь. Зато поможем родне. Мама говорит, что семья должна держаться вместе. А ты ведешь себя так, будто я прошу табор цыган заселить. Это же моя сестра, Марин. Родная кровь.

Марина нажала кнопку, и кофемашина зажужжала, заглушая его бубнеж. Ей хотелось смеяться от этой наивности. «Не будешь видеть». В квартире площадью пятьдесят четыре квадратных метра невозможно не видеть третьего человека. Это значит очереди в ванную по утрам. Это чужие волосы в стоке. Это кастрюли с непонятной едой в холодильнике, потому что Тамара Михайловна наверняка будет передавать «гостинцы» для доченьки. Это постоянное ощущение присутствия постороннего, когда нельзя просто пройтись в нижнем белье из спальни на кухню за водой.

— Витя, давай начистоту, — она повернулась к нему с дымящейся кружкой. — Твоя мама решила сэкономить за мой счет. Это называется именно так. Вы с ней уже всё распланировали: Ира живет у нас, стипендия у неё на карманные расходы, а продукты, коммуналка и бытовая химия — из нашего бюджета, потому что «ну не будем же мы с бедной студентки деньги брать». Я права?

Витя покраснел. Пятна пошли по шее, выдавая его с головой. Он ненавидел, когда Марина начинала считать деньги и называть вещи своими именами. В его картине мира, навязанной мамой, материальные вопросы были чем-то постыдным, о чем не говорят вслух, но что само собой разумеется за счет того, кто богаче.

— Ты меркантильная, — буркнул он, снова хватаясь за вилку. — Только о деньгах и думаешь. Мы бы скидывались, если надо.

— Не «если надо», а это база, Витя. Но дело даже не в деньгах. Я хочу приходить домой и отдыхать. Я хочу тишины. Я не хочу подстраиваться под график чужого человека. Ира, может, и тихая, но ей восемнадцать лет. Сегодня она тихая, завтра у неё любовь, послезавтра пересдачи и истерики. Я не подписывалась на роль воспитателя или коменданта общежития. Тема закрыта.

Она сделала глоток кофе, обжигая язык. Внутри всё дрожало от напряжения. Она знала, что Витя так просто не отстанет. Он был из тех людей, кто не умеет говорить «нет» своей матери, но отлично умеет выносить мозг жене тихим саботажем.

— Мама очень расстроится, — наконец произнес он, отодвигая тарелку. — Она надеялась на твое понимание. Сказала, что раз у тебя нет своих детей пока, ты могла бы проявить заботу о младших.

Это был удар ниже пояса, типичный прием Тамары Михайловны. Марина сжала кружку так, что побелели костяшки пальцев.

— Передай маме, — ледяным тоном произнесла она, — что отсутствие детей — это мой выбор и моё дело. И это не делает меня обязанной нянчить её детей. Если Ире негде жить, пусть она поступает в вуз в вашем родном городе. Там у вас трешка, места всем хватит. А здесь — нет. И если я увижу хоть одну сумку в прихожей, Витя, у нас будет очень серьезный разговор. Не о сестре, а о нас с тобой.

Витя встал из-за стола, демонстративно громко отодвинув стул. Он не смотрел на жену. Его лицо выражало смесь обиды и какого-то скрытого торжества, словно у него в рукаве был козырь, о котором Марина еще не знала.

— Я тебя услышал, — бросил он сухо. — Ты хозяйка, ты барыня. Куда уж нам, простым смертным. Пойду на работу, мне еще маме звонить, обрадовать, что её невестка — жадина.

Он вышел в прихожую. Марина слышала, как он шуршит курткой, как звякают ключи. Ей хотелось верить, что он действительно понял и смирился. Что здравый смысл победил мамины манипуляции. Но червячок сомнения грыз где-то под ложечкой. Слишком легко он сдался. Слишком быстро перешел от уговоров к обиде.

Хлопнула входная дверь. Марина осталась одна в своей идеально чистой, уютной кухне. Она выдохнула, пытаясь сбросить напряжение. Ей нужно было собираться на работу. Сегодня предстоял тяжелый день, отчетный период, и меньше всего ей хотелось думать о жилищных проблемах золовки.

«Он не посмеет, — подумала она, ставя чашку в посудомойку. — Он знает мой характер. Я выставила это условие еще до брака: никаких родственников на пожить. Он согласился. Значит, вопрос исчерпан».

Она ошибалась. Как только Витя вышел из подъезда и сел в свою машину, он достал телефон. На экране высветилось «Мамуля». Он набрал номер, оглядываясь на окна своей квартиры, словно жена могла подслушать его мысли.

— Алло, мам? — сказал он, понизив голос. — Да, я поговорил. Она ни в какую. Истерила, орала… Нет, аргументы не слышит. Да, я знаю, что Ире надо ехать. Мам, делайте так, как договаривались. Привози. Я открою. Да, Марина на работе будет до восьми. Успеем разложиться. Никуда она не денется, когда по факту увидит. Постесняется выгнать, не зверь же она. Всё, жду звонка, как подъедете.

Он нажал отбой и завел двигатель. Совесть его не мучила. Он просто выполнял приказ матери, убеждая себя, что спасает семью и делает доброе дело, а Марина… Марина просто немного поворчит и привыкнет. Куда ей деваться с подводной лодки?

Марина вернулась домой раньше обычного. Отчет, который грозил затянуть её в офисе до ночи, был сдан с опережением, и начальство, расщедрившись, отпустило её в пять часов. У неё раскалывалась голова — тупая, ноющая боль в висках требовала тишины, горячего душа и темноты. Она ехала в лифте, прикрыв глаза, и мечтала только об одном: войти в свою прохладную, чистую квартиру, где пахнет лавандовым кондиционером, и где никто не трогает её вещи.

Она вставила ключ в замочную скважину, но замок не поддался — дверь была просто захлопнута, но не заперта на верхний оборот, как они с Витей обычно делали. Это было первым тревожным звоночком. Вторым стал запах. Едва переступив порог, Марина поморщилась. Вместо привычной свежести в нос ударил густой, тяжелый запах жареного лука и дешевого, сладковатого дезодоранта.

В прихожей царил хаос. На её любимом бежевом коврике, который она чистила специальным средством, стояли грязные, растоптанные кроссовки гигантского размера и какие-то поношенные розовые кеды со стразами. Рядом, перекрывая проход в гостиную, валялся огромный, пузатый чемодан, перемотанный скотчем. Сверху на нём была небрежно брошена джинсовая куртка.

Марина медленно сняла туфли, чувствуя, как головная боль уступает место холодному, сжимающему желудок бешенству. Она прошла в ванную, чтобы вымыть руки, и замерла на пороге. Её идеальный порядок был уничтожен. На бортике ванной валялась мокрая мочалка, с которой капала вода на пол, а на полочке, среди её баночек с дорогой косметикой, нагло втиснулись какие-то яркие тюбики с надписями «Чистая линия» и «Скраб от черных точек». Её полотенце, которым она вытирала только лицо, висело криво и было влажным.

Из кухни доносился звон посуды и громкий, заливистый смех, от которого Марину передернуло. Она вытерла руки бумажным полотенцем, скомкала его и швырнула в урну. Дышать стало трудно, словно в квартире выкачали весь кислород.

Она вошла в кухню. Картина, представшая перед ней, была достойна дешевого ситкома. За столом сидел Витя, уплетая жареную картошку прямо со сковородки, которую он поставил на деревянную подставку. Напротив него, развалившись на стуле и закинув ногу на ногу, сидела Ира. Девушка держала в руках бутерброд с той самой сыровяленой колбасой, которую Марина купила вчера себе на завтраки — деликатес, который стоил неприлично дорого.

— О, Мариш! — Витя поперхнулся картошкой, увидев жену. Его лицо мгновенно сменило выражение с расслабленного на испуганно-заискивающее. Он вскочил, вытирая жирные губы рукой. — А ты чего так рано? Мы думали, ты к восьми…

— Я вижу, — голос Марины звучал глухо и ровно, как удары молотка по крышке гроба. Она не смотрела на Иру. Её взгляд был прикован к мужу. — Что здесь происходит, Витя?

Ира, не торопясь, дожевала кусок колбасы и, даже не подумав встать, лениво махнула рукой:

— Привет, Марин. А мы тут перекусываем с дороги. Мама сказала, у тебя в холодильнике шаром покати, пришлось картошку жарить.

Марина медленно перевела взгляд на золовку. Та была копией свекрови в молодости: то же рыхловатое лицо, те же маленькие, цепкие глазки и абсолютная, непробиваемая уверенность в собственной правоте.

— Я не с тобой разговариваю, — отрезала Марина. Она снова повернулась к мужу, который начал нервно переминаться с ноги на ногу, загораживая собой сестру, словно амбразуру. — Витя, я задала вопрос. Что этот человек и этот чемодан делают в моей квартире? Мы утром всё обсудили. Я сказала русским языком: нет.

— Ну, Мариш, ну не начинай, — заныл Витя, включая свой любимый режим «дурачка». Он попытался улыбнуться, но вышло жалко. — Ну так получилось. Мама позвонила, сказала, что они уже выехали, что билеты не сдать. Ну не на вокзале же мне родную сестру бросать? Она приехала, устала. Мы решили, пусть переночует, а там разберемся. Ты же не зверь, чтобы человека на ночь глядя выгонять.

— «Там разберемся»? — Марина шагнула к нему, и Витя инстинктивно отступил назад, упершись поясницей в столешницу. — Ты привез её вещи, пока меня не было. Ты дал ей мои ключи? Ты позволил ей рыться в моем холодильнике и брать мои полотенца? Это ты называешь «так получилось»? Это называется спланированная диверсия, Витя.

— Да чего ты завелась-то из-за полотенца? — подала голос Ира, с шумом отхлебывая чай из любимой кружки Марины. — Подумаешь, вытерлась один раз. Жалько, что ли? Мы же родственники теперь, всё общее. Витя сказал, ты добрая, просто строгая. А ты сразу с порога гавкаешь.

Марина почувствовала, как у неё темнеет в глазах. Наглость этой девицы, помноженная на трусость мужа, создавала взрывоопасную смесь. Она поняла, что никакой «ночевки» не будет. Это был захват территории. Явочный порядок. Они рассчитывали, что она, уставшая после работы, не станет устраивать скандал, постесняется, проглотит, а завтра всё как-то утрясется само собой.

— Встала, — тихо сказала Марина, глядя на Иру.

— Чего? — девушка перестала жевать, непонимающе хлопая накрашенными ресницами.

— Встала и вышла из-за моего стола. Положила бутерброд. И пошла собирать свои манатки в коридоре. У тебя есть пять минут, чтобы освободить помещение.

— Витя! — взвизгнула Ира, поворачиваясь к брату. — Скажи ей! Она что, больная? Мама придет сейчас, она ей устроит!

— Так, стоп! — Витя, поняв, что ситуация выходит из-под контроля, решил проявить мужской характер. Он насупился и расправил плечи, пытаясь казаться внушительным. — Марина, прекрати истерику. Никто никуда не пойдет. Ира — моя гостья. И моя сестра. Она будет жить здесь столько, сколько нужно. Это и мой дом тоже, я здесь прописан! Хватит вести себя как собственница! Мы семья или кто?

— Ты здесь прописан временно, Витя, — Марина говорила очень тихо, но каждое слово падало тяжелым камнем. — И прав собственности у тебя на эту квартиру нет. Ни метра. Ты забыл брачный договор? А насчет семьи… Семья — это когда уважают решения друг друга. Ты моё решение слышал утром. Ты на него наплевал. Ты притащил её сюда тайком, как вор. Ты думал, я проглочу?

Она резко развернулась и вышла из кухни.

— Ты куда? — крикнул ей в спину Витя, в его голосе слышалась паника. — Марин, ну давай нормально поговорим! Ну поела она, ну поспит на диване, тебе жалко места, что ли?

Марина не ответила. Она шла в прихожую, к тому самому огромному чемодану, который перегораживал ей жизнь. Её руки не дрожали. В голове была звенящая ясность. Никаких переговоров с террористами. Никаких уступок. Если они понимают только силу, они её получат.

— Эй, ты что удумала? — Ира выскочила в коридор следом за ней, всё еще сжимая в руке надкусанный бутерброд.

Марина молча схватила ручку чемодана. Он был тяжелым, набитым под завязку, но злость придала ей сил. Она рванула его на себя, колесики проскрежетали по ламинату, оставляя царапину, но Марине было плевать. Сейчас она вышвырнет этот груз, а потом разберется с остальным мусором в своей жизни.

Чемодан с грохотом врезался в косяк, но вытолкнуть его на площадку Марина не успела. В дверном проеме возникла монументальная фигура Тамары Михайловны. Свекровь, пыхтя, ввалилась в квартиру, держа в обеих руках объемные пакеты из супермаркета. Она была похожа на танк, обвешанный активной броней, и занимала собой все свободное пространство тесной прихожей.

— О, Мариночка, ты уже дома? — пропела она своим густым, командным голосом, даже не взглянув на перекошенное от злости лицо невестки. — Отлично, просто отлично. А ну-ка, Витя, подхвати тортик, у меня руки отсохли. Мы решили «Прагу» взять, отпраздновать новоселье Ирочки.

Тамара Михайловна бесцеремонно оттеснила Марину плечом, словно та была предметом мебели, и поставила пакеты прямо на пол, рядом с уличной обувью. Затем она, наконец, заметила чемодан, который Марина всё еще сжимала в руке.

— А это что такое? — брови свекрови поползли вверх. — Витя, я же русским языком сказала: вещи разобрать, чемодан — на антресоль. Почему он в проходе валяется? Ирочке завтра на лекцию, ей нужно блузку погладить, а вы тут бардак развели.

— Это не бардак, Тамара Михайловна, — Марина отпустила ручку чемодана и выпрямилась. Внутри неё сжалась пружина, готовая распрямиться и снести всё на своем пути. — Это выселение. Забирайте свой торт, своего сына, свою дочь и этот баул. И чтобы духу вашего здесь не было через минуту.

В прихожей повисла пауза. Но не та, звенящая и драматичная, а тяжелая, душная, наполненная запахом дешевого крема и пота. Свекровь медленно расстегнула пуговицы пальто, всем своим видом показывая, что никуда уходить не собирается.

— Ты что несешь, девка? — тон Тамары Михайловны мгновенно сменился с елейного на базарный. — Какое выселение? Ты белены объелась? К тебе родня приехала, мать мужа на пороге, а ты хайло разеваешь? Витя! Ты почему молчишь? Твою мать из дома гонят, а ты сопли жуешь!

Витя, стоявший в дверях кухни, втянул голову в плечи. Он оказался меж двух огней, но инстинкт самосохранения, выработанный годами жизни с властной матерью, сработал безотказно.

— Марин, ну правда, мама только зашла… — промямлил он. — Ну зачем ты так? Стыдно же перед людьми. Давай чаю попьем, поговорим спокойно.

— Стыдно — это когда здоровый лоб живет в квартире жены и тащит туда весь свой выводок без спроса, — отчеканила Марина. — Я не звала гостей. Я сказала «нет». Вы решили, что мое «нет» ничего не значит? Что можно просто прийти, сесть мне на шею и ножки свесить?

Тамара Михайловна хмыкнула и, не разуваясь, прошла вглубь коридора, заглядывая в открытую дверь второй комнаты — той самой, которая служила Марине кабинетом.

— «Нет» она сказала… Ишь, цаца какая, — проворчала свекровь. — Квартира общая, муж здесь хозяин. А жена должна мужа слушать, а не условия ставить. Кстати, Марина, мы там немного перестановку сделали. Твой стол компьютерный мы к окну сдвинули, он там мешался. А диван разложили. Ирочке простор нужен. И вообще, убери свои бумаги со стола, девочке заниматься надо будет.

Марина почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Они трогали её вещи. Они двигали её мебель в её святая святых, в её кабинете, где она работала ночами, чтобы закрыть эту чертову ипотеку. Это было не просто хамство, это было осквернение.

— Вы трогали мой стол? — тихо, почти шепотом спросила она.

— Ну трогали, и что? — вызывающе вскинула подбородок Ира, выглядывая из-за широкой спины матери. — Не развалился твой стол. Подумаешь, королева нашлась. У тебя там пылищи было — ужас. Мама протерла хоть.

— Так, всё, — Марина шагнула к входной двери и распахнула её настежь, так что она с грохотом ударилась о стену подъезда. — Концерт окончен. Вон отсюда. Все трое. Сейчас же.

Тамара Михайловна налилась багровой краской. Она уперла руки в боки, став похожей на разъяренный самовар.

— Ты, хамка неблагодарная! — заорала она так, что, казалось, задрожали стены. — Да кто ты такая, чтобы нас гнать? Ты никто! Пустое место! Без моего Витеньки ты бы сгнила в одиночестве! Мы к тебе со всей душой, помочь хотели, семью укрепить, а ты? Жадная, злобная сука! Неудивительно, что у тебя детей нет, Бог шельму метит!

— Мама! — пискнул Витя, но его никто не слушал.

— Моя квартира — мои правила, — Марина говорила жестко, перекрикивая вопли свекрови. — Я эту квартиру купила. Я за неё платила. А твой Витенька в ней только воду в унитазе спускает и свет жжет. Хочешь семью укреплять? Забирай его к себе. Вместе с сестрой. Пусть спит у вас на голове. А здесь не ночлежка для бедных родственников.

— Ах ты дрянь! — взвизгнула Тамара Михайловна и сделала шаг к Марине, замахиваясь тяжелой сумкой. — Да я тебя сейчас научу старших уважать! Витя, скажи ей! Ты мужик или тряпка? Стукни кулаком по столу! Прикажи ей заткнуться!

Витя дернулся, его лицо пошло красными пятнами. Он смотрел то на разъяренную мать, то на холодную, как айсберг, жену.

— Марин… Мам… Ну хватит, пожалуйста, — заскулил он. — Соседи услышат…

— Плевать мне на соседей, — рявкнула Марина. — Я даю вам одну минуту. Если через минуту вы не выйдете сами, я помогу. И поверьте, вам не понравится, как я это сделаю.

Она подошла к вешалке, сорвала с крючка куртку Иры и швырнула её прямо в грязный подъезд. Следом полетели кроссовки.

— Эй! Ты что творишь?! — заорала Ира, бросаясь за своими вещами. — Это «Баленсиага», дура!

— Время пошло, — Марина посмотрела на часы. — Следующим полетит твой ноутбук, если он уже здесь.

Тамара Михайловна задохнулась от возмущения. Она хватала ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Её авторитет, который годами держался на крике и наглости, разбился о бетонную стену спокойного бешенства невестки. Она поняла, что привычные методы давления не работают. И это пугало её больше всего.

Марина, не обращая внимания на визг золовки, схватила тот самый пузатый чемодан. Он был тяжелым, словно набитым кирпичами, но адреналин делал своё дело. Она с силой толкнула его в спину выбежавшей Иры. Чемодан, переваливаясь с колеса на колесо, с грохотом выкатился на лестничную клетку, едва не сбив девушку с ног.

— И ноутбук, — напомнила Марина, возвращаясь в комнату.

— Не смей! — Витя наконец очнулся от ступора. Он преградил ей путь в кабинет, растопырив руки, как вратарь, пытающийся поймать пенальти. Его лицо было мокрым от пота, глаза бегали. — Марин, остановись! Ты переходишь границы! Это вещи людей! Ты не имеешь права!

— Я имею право на санитарную обработку своего жилища, — Марина смотрела на него без ненависти, скорее с брезгливой усталостью. — Витя, отойди. Или ты сейчас выносишь этот ноутбук и эту женщину, — она кивнула на багровую Тамару Михайловну, — или ты собираешь свои вещи и идешь следом. Выбирай. Прямо сейчас.

Тамара Михайловна, поняв, что физической силой невестку не взять, сменила тактику. Она картинно схватилась за сердце, прислонившись к стене в прихожей.

— Ой, сердце… Витенька, она меня до инфаркта доведет! Убийца! — завыла она, закатывая глаза. — Сынок, посмотри на неё! Это же монстр, а не баба! Как ты с ней жил? Она же мать твою в гроб загоняет! Собирайся, Витя! Мы не останемся в этом проклятом доме ни секунды! И ты здесь не останешься!

Витя замер. Он переводил взгляд с жены, которая стояла скрестив руки на груди, спокойная и непреклонная, на мать, которая изображала предсмертные муки с грацией раненого бегемота. Это был момент истины. Марина видела, как в его голове крутятся шестеренки. Там, за спиной жены — уютная квартира, налаженный быт, вкусная еда и отсутствие проблем. Тут, рядом с мамой — скандалы, теснота родительской трешки в провинции, вечный контроль и необходимость спать на раскладушке.

Но страх перед матерью, вбитый в подкорку с детства, оказался сильнее здравого смысла. А ещё — уязвленное мужское самолюбие. Марина унизила его, показала, кто в доме хозяин, и простить этого он не мог.

— Ты… ты всё разрушила, — выплюнул он, глядя Марине в лицо. В его голосе звучала детская обида. — Из-за какой-то комнаты, из-за каких-то метров ты семью уничтожила. Мама права была. Ты эгоистка. Ты никого не любишь, кроме своих денег и своих стен.

— Я люблю порядок и уважение, Витя. То, чего у вас в семье никогда не было, — сухо ответила Марина. — Я так понимаю, ты сделал выбор? Ключи.

Она протянула ладонь.

— Что? — Витя опешил.

— Ключи на стол. И от машины тоже, она оформлена на меня, если ты забыл. Вещи заберешь потом, когда найдешь, где жить. На сборы носков и трусов времени нет. Вон.

Витя судорожно пошарил по карманам, достал связку ключей и с звоном швырнул их на пол, к ногам Марины.

— Подавись ты своей квартирой! — заорал он, стараясь, чтобы голос звучал мужественно, но вышло визгливо. — Чтобы ты в ней сдохла одна! Пошли, мама! Ира, собирай манатки! Мы уходим! Ноги моей здесь больше не будет!

— Слава богу, — тихо произнесла Марина.

Тамара Михайловна, мгновенно забыв про инфаркт, подхватила свои пакеты с продуктами. Она не могла уйти, не оставив последнего слова. Остановившись в дверях, она обернулась и плюнула на пол, прямо на чистый ламинат.

— Тьфу на тебя! Пустоцвет! Ни мужика у тебя не будет, ни детей, так и будешь со своими стенами обниматься! Витенька найдет себе нормальную, добрую, которая семью чтит! А ты кукуй!

— Дверь закройте с той стороны, — сказала Марина и, не дожидаясь, пока они выйдут окончательно, шагнула вперед и с силой захлопнула тяжелую металлическую дверь перед их носами.

Щелкнул замок. Марина тут же провернула ночную задвижку.

В подъезде еще слышался шум: грохот чемодана, который Ира тащила по ступенькам, визгливый голос свекрови, что-то доказывающий сыну, и бубнеж Вити. Но эти звуки быстро удалялись, становясь прошлым.

Марина прислонилась спиной к двери и закрыла глаза. Она ждала, что её накроет. Что подступят слезы, страх одиночества, сожаление о пяти годах брака. Но ничего этого не было. Была только звенящая тишина и невероятное, пьянящее чувство облегчения. Как будто с плеч сняли тяжелый, дурно пахнущий мешок, который она тащила из вежливости.

Она открыла глаза и посмотрела на пол. Плевок свекрови, ключи, брошенные мужем, грязные следы от чужой обуви.

Марина спокойно прошла на кухню, где на столе всё еще стояла сковородка с недоеденной картошкой и тот самый надкусанный бутерброд с дорогой колбасой. Она сгребла всё это в мусорное ведро. Затем открыла окно настежь. Холодный вечерний воздух ворвался в помещение, выдувая тяжелый запах дешевых духов и жареного лука.

Она взяла тряпку, ведро с водой и начала мыть пол. Методично, сантиметр за сантиметром, она стирала следы их пребывания. С каждым движением швабры её квартира снова становилась её крепостью. Когда пол заблестел, она достала из холодильника ту самую сыровяленую колбасу, нарезала её тонкими ломтиками, налила себе бокал вина и села за чистый стол.

Брак рухнул за один вечер. Но, откусывая деликатес в полной тишине, Марина подумала, что это была самая выгодная сделка в её жизни: потерять мужа-тряпку, но сохранить себя и свой дом. Она была дома. И она была свободна…