В тот вечер Таня сидела за кухонным столом, подсвеченным тусклой лампой с облупившимся абажуром. Перед ней лежал кошелёк — безвкусный, но практичный, подарок Вани к прошлому дню рождения. Он купил его в переходе метро, гордо выбрав «самый красивый» из всей китайской коллекции. Синяя краска на уголках уже начала облезать, но выбросить рука не поднималась. Всё-таки старался.
Мысли о муже только усилили тяжесть внутри. Как объяснить Ивану, что его мать — та самая женщина, которая кормила его манной кашей, покупала первые кроссовки и вытирала сопли — теперь обчищает кошелёк его жены? Без спроса. Тихо. По-воровски.
Татьяна вздохнула так глубоко, что заныло под рёбрами. Вчера пропало полторы тысячи. На эти деньги можно неделю обедать в столовке возле офиса. Теперь придётся таскать бутерброды в контейнере, который пахнет вчерашним борщом, сколько его ни мой.
Входная дверь хлопнула. В прихожей щёлкнул выключатель.
— Тань, ты дома? — голос мужа звучал как у человека, готового рухнуть в постель прямо в одежде.
— На кухне, — отозвалась она, запихивая кошелёк в сумку с проворством фокусника.
Иван возник в дверном проёме — тощий, взъерошенный, с русыми волосами, стянутыми в хвост, напоминающий мочалку. Он работал дизайнером в конторе, которая гордо именовала себя «студией», и выглядел как типичный представитель творческой интеллигенции, выживающей на гречке и энтузиазме. Рядом с ним Татьяна в своём офисном платье-футляре выглядела как сотрудница налоговой, пришедшая с проверкой в богемное кабаре.
— Чего нахохлилась, как воробей под дождём? — он мимоходом коснулся её плеча.
— Ваня, нам нужно поговорить, — она кивнула на стул напротив с таким видом, будто приглашала на допрос.
Муж напрягся, но плюхнулся на стул.
— У нас деньги пропадают, — выпалила она, решив не ходить вокруг да около, как кот возле миски с прокисшим молоком.
— В смысле? — он моргнул с таким видом, будто ему сообщили, что Земля плоская.
— В прямом. Из кошелька… После визитов твоей мамы.
Иван нахмурился, а потом его лицо разгладилось, и он выдал улыбку, за которую Татьяне всегда хотелось дать ему подзатыльник — снисходительную, как у психиатра, беседующего с пациентом, который убеждён, что он Наполеон.
— Тань, ты просто забываешь, сколько тратишь. Мама не могла взять. Это же мама.
— Я проверяла сумму перед её приходом. И после. Трижды, как заметила. Деньги исчезают.
— Да ладно тебе, — он пожал плечами, — наверное, ты что-то купила и забыла. Или занимала кому-то. Или на карту перевела.
Татьяна почувствовала, как внутри поднимается волна раздражения, похожая на прилив у берегов Камчатки. Полтора года назад она бы продолжила спорить, доказывать, может, даже швырнула бы в мужа кухонным полотенцем. Но теперь просто смотрела на него, понимая — бесполезно. Проще доказать существование снежного человека, чем убедить Ваню, что его святая мамочка имеет привычку чистить чужие кошельки.
— Хорошо, — сказала она с интонацией айсберга, — значит, я ошиблась.
Иван кивнул с видом победителя шахматного турнира. Разговор завершился его триумфом, так что можно вернуться к насущным проблемам.
— Поужинаем? Я могу разогреть вчерашний суп. Тот, что с фрикадельками размером с теннисный мяч.
— Давай, — он улыбнулся, и тема была закрыта. Для него.
Но для Татьяны разговор продолжался внутренним монологом, где она высказывала мужу всё, что накопилось. Она понимала, что должна что-то предпринять. Не из-за денег — полторы тысячи не разорят. А из-за принципа. Из-за того, что Маргарита Павловна считала такое поведение нормальным. И из-за того, что Иван, не моргнув глазом, выбрал сторону матери, даже не допуская мысли, что его благоверная может говорить правду.
На следующий день Татьяна сделала то, на что раньше у неё никогда не хватило бы духу — позвонила своей матери.
Валентина Николаевна была женщиной крепкой, как столетний дуб. Невысокая, с фигурой, напоминающей комод советских времён, с короткой стрижкой, выкрашенной хной в цвет ржавого гвоздя, она прошла через развод, пережила дефолт 98-го и вырастила двоих детей на зарплату бухгалтера ЖЭКа.
Последние десять лет она наслаждалась заслуженным покоем в двухкомнатной квартире на окраине, где единственным источником стресса был сосед, начинавший ремонт ровно в семь утра каждую субботу.
Она не жаловалась на жизнь даже когда ломался холодильник, протекала крыша или зуб начинал ныть в пятницу вечером. «Сама справлюсь» — эту фразу Валентина Николаевна произносила чаще, чем «доброе утро». И справлялась — упрямо, методично, с тем особым видом стоического терпения, который вырабатывается у людей, привыкших к тому, что помощи ждать неоткуда.
Но звонок дочери выбил её из колеи, как товарный поезд, сошедший с рельсов.
— Мам, помнишь, я рассказывала про Маргариту Павловну? — голос Тани звучал так, будто она боялась, что её подслушивают.
— Свекровь твою? Эту фифу с брошкой размером с консервную банку? — Валентина Николаевна прижала телефон к уху плечом, помешивая гречневую кашу. Она готовила её по особому рецепту — с луком и морковкой, прожаренными до золотистого цвета. — Что она опять натворила?
— Кажется, она берёт деньги из моего кошелька.
Ложка застыла в воздухе.
— Как это — БЕРЁТ?
Татьяна выложила всё — и про пропажи, и про реакцию мужа.
— А Ваня что?
— Ничего. Говорит, мама не могла… Как будто она не человек, а ангел с крыльями.
Валентина Николаевна фыркнула так громко, что на том конце Татьяна отодвинула трубку от уха.
— Вот святая простота! Все мужики одинаковые — готовы поверить в инопланетян, но не в то, что их матушка может схватить не своё. И что ты теперь делать будешь?
Татьяна помолчала, и в этой паузе читалась вся её беспомощность.
— Не знаю. Может, буду прятать кошелёк. Или тайком от Вани поговорю с ней…
— Так, — голос матери стал похож на звук затвора винтовки, — слушай меня. Никаких «тайком». Хватит уже ходить на цыпочках в собственном доме.
— Мам, ну не надо вмешиваться…
— Надо, Таня. Я завтра сама к ней приеду. И мы с этой барышней по-взрослому поговорим. Без реверансов и книксенов.
Татьяна зажмурилась.
Она представила эту встречу — две женщины, которые с первого взгляда определили друг друга как представителей враждебного вида. Валентина считала Маргариту избалованной пустышкой, которая всю жизнь порхала от одной подружки к другой, обсуждая сезонные распродажи и новую помаду. Маргарита же видела в Валентине неотёсанную деревенщину, которая не знает, с какой стороны лежит десертная ложка, и называет салфетки «тряпочками».
— Мам, не нужно, правда. Я сама разберусь.
— Как ты разберёшься? Будешь прятать кошелёк под матрасом? Или поставишь сигнализацию? — Валентина Николаевна хмыкнула с интонацией опытного следователя. — Нет уж. Я этого так не оставлю.
Татьяна знала — когда мать говорит таким тоном, спорить бесполезно. Это всё равно что убеждать асфальтовый каток изменить направление движения.
— Хорошо, но давай завтра созвонимся ещё раз перед тем, как ты к ней поедешь? Мало ли что…
— Ладно, — согласилась Валентина Николаевна тоном человека, который уже всё решил.
Татьяна отключилась и посмотрела на часы, висевшие над входом в офисную кухню. До конца рабочего дня оставалось ещё два часа, но сосредоточиться на делах уже не получалось. В голове крутились самые разные сценарии предстоящего разговора двух матерей, и все они заканчивались примерно как битва Годзиллы с Кинг-Конгом — полным разрушением города.
В тот вечер дома она вела себя как робот с севшей батарейкой — отвечала невпопад, дважды посолила суп и уронила тарелку, задумавшись. Иван обеспокоенно поглядывал на неё, но не расспрашивал. Он вообще предпочитал не лезть в эмоциональные дебри жены, справедливо полагая, что там можно утонуть без надежды на спасение.
Утро началось с сообщения от матери: «Я поеду к Маргарите в 12». Татьяна подумала было отговорить, но отправила: «Только не устраивай скандал, прошу тебя. Это всё-таки мать Вани».
Три точки, означающие набор текста, мигали несколько секунд, будто мать на том конце обдумывала ответ государственной важности. Потом пришло: «Никаких скандалов. Просто поговорим как взрослые люди».
Татьяна усмехнулась. Мамино «просто поговорим» обычно оставляло после себя дымящиеся руины и пепелище.
На работе она то и дело поглядывала на часы, висевшие над стойкой ресепшена. Казалось, стрелки специально замедляли ход, чтобы продлить её мучения. Без пятнадцати двенадцать она не выдержала и отправила матери: «Ты уже там?».
«Подъезжаю», — пришёл слишком быстрый ответ.
Маргарита Павловна жила в сталинке на набережной — в тех самых домах, куда в пятидесятые заселяли партийную элиту и заслуженных артистов. Просторная трёхкомнатная квартира с потолками, до которых не дотянуться, и лепниной, от которой рябило в глазах. Квартира досталась ей от родителей, и она гордилась этим «фамильным гнездом» так, будто лично прорубала окно в Европу вместе с Петром.
Иван вырос там, среди мебели, которую можно было бы сдать в музей, и хрустальных ваз, сверкавших как алмазная шахта. И хотя сейчас они с Татьяной жили в съёмной однушке, размером чуть больше шкафа, свекровь не упускала случая напомнить, «что такое настоящий дом, а не эта ваша конура».
Валентина Николаевна поднялась на третий этаж без лифта и остановилась перед дверью, которая своими размерами напоминала вход в собор. Она поправила воротник блузки, одёрнула жакет, который надевала только по особым случаям.
Для разговора с Маргаритой Павловной она даже губы накрасила — бледно-розовой помадой, купленной к Новому году и с тех пор пылившейся в косметичке.
Она понимала — для такой, как Маргарита, внешний вид имеет значение. И хотя сама Валентина считала всю эту «мишуру» ерундой, для важного разговора решила соответствовать. Всё-таки идёт в логово врага, нужно выглядеть достойно.
Она решительно ткнула в звонок. За дверью разразилась мелодия — претенциозная до зубной боли, точь-в-точь как сама хозяйка квартиры.
Послышались шаги — лёгкие, будто кто-то едва касался пола. Щёлкнул замок.
— Кто там? — голос Маргариты Павловны звучал настороженно, словно она ждала налоговую с обыском.
— Это Валентина Николаевна, мать Татьяны. Нам нужно поговорить.
Пауза такая долгая, что можно было успеть выпить чашку чая. Затем дверь медленно открылась.
Маргарита Павловна стояла на пороге в домашнем шёлковом халате цвета слоновой кости. Светлые волосы были собраны в прическу с такой идеальной небрежностью, что сразу было ясно — она потратила на нее не меньше часа. На лице — макияж, словно она собиралась на фотосессию, а не сидела дома в среду.
— О, какая неожиданность, — в голосе свекрови звучало плохо скрываемое раздражение, как у человека, который обнаружил таракана в своём эксклюзивном торте. — Проходите.
Валентина Николаевна шагнула в прихожую, которая размерами напоминала зал ожидания провинциального вокзала. Паркет блестел так, что можно было увидеть своё отражение. На стене висело зеркало в раме, украшенной резными купидонами. Вешалка выглядела так, будто раньше служила элементом декора в царском дворце.
— Чай? Кофе? — Маргарита Павловна явно помнила правила приличия, которые запрещали выставлять незваных гостей за дверь без формального предложения напитков.
— Нет, спасибо. Я ненадолго. По делу, — Валентина отказалась таким тоном, будто ей предлагали не чай, а отраву.
Они прошли в гостиную, обставленную с претензией на аристократизм — тяжёлые портьеры, диван с витыми ножками, картины в золочёных рамах. Сели в кресла друг напротив друга, как боксёры перед поединком.
Между ними — низкий столик из тёмного дерева с инкрустацией. На столике — ваза с искусственными цветами, которые выглядели так фальшиво, как улыбка продавщицы в дорогом бутике.
— Так что привело вас ко мне в столь ранний час? — Маргарита Павловна сложила руки на коленях с видом королевы, дающей аудиенцию простолюдинке.
Валентина Николаевна решила не ходить вокруг да около — в её возрасте каждая минута на счету.
— Маргарита, вы берёте деньги у моей дочери?
Лицо свекрови на мгновение застыло, как у манекена. Потом она моргнула и вскинула брови, явно отрепетированным жестом:
— Простите, что?
— Деньги у Тани пропадают. После ваших визитов. Она проверяла.
Маргарита Павловна выпрямилась в кресле так резко, будто проглотила линейку. Её лицо, обычно напоминающее восковую фигуру из музея мадам Тюссо, вдруг ожило — и не в лучшую сторону.
— Вы обвиняете меня в воровстве? — голос звенел, как струна, натянутая до предела.
Валентина Николаевна хмыкнула с видом следователя, который точно знает, кто украл бриллианты:
— Я задаю вопрос. Если бы вы просили в долг — это одно. Но брать без спроса — это уже как-то некрасиво получается, не находите?
— Да вы с ума сошли! Какие деньги? — голос Маргариты Павловны поднялся до высот, доступных только оперным дивам.
— Деньги из кошелька Тани. Тысяча-полторы каждый раз. Для вас, с вашей-то квартирой, может, и мелочь, а для молодой семьи — на неделю обедов.
Свекровь покраснела так, будто её поймали за прилавком с поддельными часами. На шее выступили пятна, похожие на клубничный йогурт.
— Валентина, это наши семейные дела, а вы лезете не в своё дело! — она повысила голос настолько, что где-то в углу задребезжала хрустальная ваза.
— Вот как? — Валентина Николаевна подалась вперёд, как коршун, заметивший добычу. — То есть деньги брать — это семейные дела, а спросить про них — это уже не моё? Думаете, раз я мать невестки, а не ваша родня, то можно воровать безнаказанно?
Её пальцы, унизанные кольцами, нервно теребили пояс халата.
— Слушайте внимательно, — голос Валентины стал тише и от этого резче. — Таня просто поделилась со мной своей бедой, даже не просила вмешиваться. Она уже пыталась говорить с Ваней, но он слепо вас защищает. А теперь придётся разбираться мне, хотя поверьте — я бы предпочла не знать, что мать моего зятя таскает деньги из кошелька.
— Я ничего не брала! — Маргарита дёрнулась, как марионетка.
— А чего вы тогда орёте, как будто вас поджаривают на сковородке?
Свекровь умолкла, словно у неё кончился завод. В комнате повисла тишина.
Валентина Николаевна медленно поднялась с кресла. Теперь она возвышалась над Маргаритой Павловной, и хотя была ниже ростом, казалась внушительнее — как танк рядом с дорогим, но хлипким спорткаром.
— Я не хочу, чтобы вы позорились дальше, — сказала она с интонацией директора школы, вызвавшего нерадивого ученика. — А вы позоритесь, и знаете перед кем? Перед сыном.
Маргарита Павловна вздрогнула.
— Что, неприятно, да? Задело за живое? Так вот, если ещё раз Таня мне пожалуется, я всем расскажу. Вашей сестре, вашим подругам из этого вашего дамского или какого там — литературного клуба? Соседям. Всем. Они узнают, что вы, с вашей-то квартирой и шубой, тянете копейки из кошелька снохи, как базарная воровка.
Свекровь побледнела до цвета своего халата. Её губы дрожали, как студень на блюде.
— Давайте так: вы больше не трогаете Танин кошелёк, и я держу язык за зубами. Договорились?
Маргарита Павловна моргнула, сглотнула, но ничего не сказала — только едва заметно кивнула.
Валентина Николаевна выпрямилась и направилась к выходу походкой генерала, принимающего капитуляцию. В прихожей она обернулась:
— И ещё. Если вам нужны деньги — просто попросите у сына. Напрямую. Он ведь ваша опора и поддержка, не так ли? А не сноха, которая вам и так поперёк горла стоит.
Дверь за ней закрылась с тихим щелчком — единственным деликатным звуком за весь этот разговор.
На улице Валентина Николаевна глубоко вдохнула воздух, пахнущий выхлопными газами и палой листвой. Руки немного дрожали — всё-таки такие разговоры выматывали её сильно. Она достала телефон и набрала сообщение дочери: «Поговорили. Всё будет хорошо. Подробности при встрече».
Татьяна, увидев сообщение, почувствовала одновременно облегчение и тревогу. Что именно сказала мать? Как отреагировала свекровь? Не получится ли так, что стало только хуже? Вопросы роились в голове, как пчёлы в потревоженном улье.
Вечером того же дня телефон Татьяны разразился трелью. На экране высветилось «Маргарита Павловна». Такое случалось нечасто — обычно свекровь предпочитала обращаться к невестке через сына, будто та была глухонемой.
— Алло, — Татьяна старалась, чтобы голос звучал как обычно, хотя внутри всё сжалось в тугой комок.
— Таня, я сегодня буду у вас. Мне нужно поговорить с Ваней, — голос Маргариты Павловны звучал так, будто она проглотила напильник.
— Хорошо, — ответила Татьяна, понимая, что выбора у неё, в общем-то, нет. — Во сколько вас ждать?
— Через час.
Гудки в трубке прозвучали как приговор. Татьяна медленно опустила телефон на стол и уставилась в пространство. Она догадывалась, о чём будет разговор, и внутри всё сжималось от предчувствия бури.
Ровно через час — Маргарита Павловна всегда отличалась пунктуальностью, особенно когда дело касалось неприятных разговоров — в дверь позвонили. Иван, только вернувшийся с работы и ещё не успевший снять толстовку с капюшоном, пошёл открывать.
— Мама? А чего не предупредила, что придёшь? — в голосе мужа звучало искреннее удивление.
Маргарита Павловна вошла в квартиру с таким видом, будто делала одолжение. На ней был ее обычный «повседневный наряд» — безупречно отглаженный костюм, который большинство людей надевает только на собеседование или в ЗАГС.
— Ваня, нам нужно поговорить, — голос свекрови звучал трагично, как у актрисы провинциального театра в сцене смерти Джульетты.
— Что случилось? — Иван отступил на шаг, ошеломлённый напором.
— Твоя жена! — выпалила Маргарита Павловна, бросив в сторону Татьяны взгляд, которым обычно испепеляют предателей родины. — Она нажаловалась своей матери! Представляешь? Вынесла сор из избы!
Иван моргнул и перевёл недоумённый взгляд с матери на жену и обратно:
— О чём ты?
— О том, что сегодня ко мне заявилась эта… эта… — Маргарита Павловна запнулась, видимо, подбирая цензурное слово для Валентины Николаевны, — мать твоей жены. И устроила мне допрос с пристрастием!
— По какому поводу? — Иван всё ещё не понимал, к чему весь этот шум.
— Она обвинила меня в том, что я беру деньги у Тани! — голос свекрови взлетел до ультразвуковых высот.
Иван нахмурился, и на его лбу появилась складка — та самая, которую Татьяна называла «предвестником бури». Он повернулся к жене:
— Подожди… Это правда? Ты рассказала своей маме?
Татьяна сглотнула, но решила не отступать:
— Да. Рассказала. После того, как ты мне не поверил.
Иван открыл рот, затем закрыл его. В его глазах читалась растерянность человека, которому вдруг сообщили, что Дед Мороз не существует. Он снова повернулся к матери:
— То есть… это правда? Ты брала у неё деньги?
Маргарита Павловна замялась, как школьница, пойманная за списыванием. Её лицо, обычно напоминавшее восковую маску, вдруг стало подвижным — менялось, как погода в апреле.
— Ваня, ты не понимаешь, я не об этом говорю! Дело в том, что твоя жена пожаловалась на меня своей матери! Это… это неприлично! Это удар в спину!
— Нет, именно об этом. Ты брала деньги или нет?
— Но Таня…
— Мам, — его голос стал тихим, — ты сейчас оправдываешься. Это значит – ты брала.
Маргарита Павловна открыла рот, но слов не нашлось. Она стояла посреди прихожей, похожая на рыбу, выброшенную на берег — хватала воздух, но не могла произнести ни звука.
— Ну и зачем ты на Таню орёшь? — продолжил Иван тем же тихим голосом, от которого у Татьяны побежали мурашки по спине. — Она сделала то, что должен был сделать я. Только мне было ‘неудобно’ сказать тебе правду в лицо, а жене, значит, должно быть ‘удобно’ молча терпеть, когда ты обчищаешь её кошелёк?
Свекровь потупилась.
— Теперь вот что, — Иван выпрямился, став вдруг похожим на отца в молодости, — ты уже опозорилась передо мной, но это только начало. Твоя выходка выплыла наружу — теперь вся Танина родня будет в курсе. Думаешь Валентина Николаевна оставит это просто так?
Маргариту словно кипятком ошпарили. Для неё, десятилетиями строившей репутацию безупречной дамы из приличной семьи, сама мысль о таком позоре была невыносима.
— Я тебя защищал. Когда Таня сказала, что у неё пропадают деньги — я не поверил. Решил, что она ошибается. Потому что моя мама не может так поступать. Потому что моя мама выше этого. А оказывается…
Он не закончил фразу, но это было и не нужно. Маргарита Павловна съёжилась под его взглядом, став вдруг меньше ростом — как будто из неё выпустили половину воздуха.
— В общем, не позорь ни меня, ни себя, — подытожил Иван, скрестив руки на груди. — Хочешь что-то – проси, а не воруй. Ты ведь моя мать. Я никогда не откажу, если тебе нужна помощь. Но такие фокусы… Это низко, мам. Реально низко.
Маргарита Павловна ничего не ответила. Только сжала губы в тонкую линию и чуть заметно кивнула. Через минуту она уже была за дверью — молча, не попрощавшись, не хлопнув дверью. Просто ушла, оставив после себя шлейф дорогих духов и гнетущее молчание.
Иван повернулся к Татьяне:
— Прости. Я должен был тебе поверить сразу.
Татьяна молча кивнула. Внутри неё бушевал ураган эмоций — облегчение, торжество, жалость к свекрови, гордость за мужа. Но на поверхности она оставалась спокойной, лишь слегка улыбнувшись.
— Ничего. Главное, что теперь всё прояснилось.
Иван кивнул и направился на кухню — молча, с опущенными плечами, как человек, только что узнавший неприятную правду о близком человеке. Татьяна смотрела ему вслед и думала: ну вот, наконец-то…
С тех пор прошло три месяца. Маргарита Павловна всё ещё приходила в гости, но теперь вела себя как примерная ученица на экзамене — тихо, осторожно. К сумочке Татьяны даже близко не подходила.
Когда нуждалась в деньгах — просила у сына напрямую. И странное дело — откровенность принесла семье облегчение, как первая гроза после душного лета.
А Татьяна, встречаясь с матерью, всякий раз благодарила её за вмешательство.
Иногда защита приходит оттуда, откуда не ждёшь — в этом вся прелесть жизни.
— Доченька, шикарный дом вы построили. Я заберу его себе — Сказала мне мама