— Ты серьёзно? — голос Кати сорвался так резко, что даже она сама удивилась. — Ты опять оставил всё на меня и сидишь, как ни в чём не бывало?
Она стояла посреди кухни, опершись ладонями о стол, пытаясь удержаться от того, чтобы не швырнуть в раковину очередную тарелку. Вадим, развалившийся на стуле и уткнувшийся в ноутбук, поднял глаза медленно, будто его вытащили из сна.
— Катюш, да подожди ты, — протянул он, раздражающе спокойно. — Я в переписке с партнёром. Очень важный момент. Если я сейчас отвлекусь — всё сорвётся.
— Ага, — Катя кивнула, холодно, почти механически. — Как в прошлый раз. И позапрошлый. И ещё двадцать раз до этого. Напомни, что сорвалось? Носки? Или этот твой «мозговой штурм», где вы двое суток выбирали шрифт для логотипа?
Вадим поморщился, но отвечать не стал. Он снова уткнулся в экран.
Именно в этот момент из комнаты вышла Тамара Павловна, будто специально подгадав момент. На ней был тот самый халат, который Катя ненавидела почти физически — тяжёлый, расцветкой под старую дачную скатерть. Она сделала театральный вдох, как перед занавесом.
— Девочка, — её голос тянулся, как горячий пластилин, — я всё жду, когда ты чай поставишь. Мне по расписанию надо. Я таблетки выпила.
Катя закрыла глаза. Счёт до пяти. До десяти. До двадцати. Но раздражение не уходило, а наоборот — нарастало, вытесняя всё остальное.
— Сами поставьте, — сказала она тихо, но твёрдо. — Я занята.
Тамара Павловна тут же вскинула брови, изображая оскорблённую невинность.
— Конечно. Куда уж тебе. У тебя же отчёты, начальники, цифры. А то, что я здесь одна сижу, никому не нужная…
— Мам, ну что ты опять начинаешь? — Вадим устало потер виски. — Катя просто устала. Она же у нас нервная стала в последнее время, всё ей мешает.
Катя резко повернулась к нему.
— «В последнее время»? Ты серьёзно? Может, потому что я пашу на твою ипотеку, на твои идеи, на вашу еду, на твой телефон, интернет, коммуналку? Потому что я работаю, пока ты спишь до обеда и «мозгуешь» по ночам? Или потому, что твоя мама живёт у нас третий месяц и требует внимания, как маленький ребёнок?
Тамара Павловна хрустнула шарнирным голосом:
— Вот видишь, Вадик? Она прямо говорит, что я ей мешаю! Я же знала. Чувствовала. Я здесь лишняя. Бременем лежу. Лучше бы я уехала, честное слово.
Катя с силой стиснула губы, чтобы ничего не ответить. На всякий случай. Иначе сорвётся.
Она ведь помнила, как всё началось. В начале мая свекровь приехала «на пару дней». Всплеск давления, «врачи недобросовестные», «за мной нужен глаз да глаз». И Вадим тогда посмотрел так, словно ему только что сообщили о катастрофе.
— Катюша, ну потерпи немного… Маме нужно наше внимание. Она не вечная…
Катя тогда сглотнула, сжала зубы — и в итоге сама предложила постелить ей на диване. Думала, неделя-другая — и всё. Но неделя переросла в месяц, а месяц в ещё один. И чем дольше свекровь оставалась, тем теснее становилась квартира, будто стены съезжались.
Весь июнь прошёл под её бесконечные замечания.
— Курицу ты опять сухую сделала.
— Съела бы ты лучше салатик, а то щёчки-то поплыли.
— А твой начальник, кстати, совсем некрасивый. У женщин начальницы должны быть. Они понимают.
Катя молчала. Всегда молчала. Работала в наушниках, чтобы не слышать комментарии, но и это не спасало — Тамара Павловна умудрялась заглянуть в комнату именно в тот момент, когда шёл созвон.
— Ой, а этот у вас, видимо, холостяк. Вид у него нервный. Все холостяки такие. Или женатый? Рубашка поглаженная…
Коллеги в камере поджимали губы, делая вид, будто ничего не слышат. Катя краснела до ушей, отключала звук и просила свекровь уйти. Та уходила. Но только для того, чтобы через пять минут звонить подруге и жаловаться:
— А я сижу тихо, как мышка, только дышу, а она на меня как на врага…
Ни одного дня без этого фона. Ни одного вечера без жалоб. Ни одной ночи без Вадимова:
— Ну пойми ты, ей тяжело одной…
Сегодня всё просто совпало. И дедлайн, и усталость, и чувство, что весь мир сидит у неё на плечах и ногами болтает.
Она закончила отчёт, закрыла ноутбук и подумала, что, возможно, сейчас она наконец сможет выпить чай. Но увидела раковину, полную посуды, увидела пустую коробку из-под доставки, увидела Вадима, который сидит на её рабочем месте — и что-то внутри неё треснуло.
— Катя, а ужин? — спросила Тамара Павловна мягко, но с тем подтекстом, от которого у Кати всегда сжимался живот. — Мне по времени надо. Я ведь не просто так прошу.
— Никакого ужина, — сказала Катя ровно.
Вадим поднял голову:
— В смысле? Что значит «никакого»?
— То и значит. Я больше не готовлю. Ни сегодня, ни завтра.
— Катя, — Вадим фыркнул и попытался перейти на покровительственный тон, — мы же тебя почти не трогали. Мы ели пиццу, чтобы тебя не отвлекать. Могла бы и разогреть нам что-нибудь. Хотя бы яичницу.
— Ага, конечно, — Катя кивнула. — Особенно учитывая, что я пиццу оплатила. И интернет для твоего «важного разговора» тоже оплатила. И квартиру. И коммуналку. И продукты. И маме витамины ты тоже не купил — я купила.
Вадим вскочил, как будто его облили холодной водой.
— Ты сейчас мне что предъявляешь? Деньги? Да я ради семьи…
— Ради семьи ты хоть раз устроился на нормальную работу? — спокойно спросила Катя.
Эти слова оборвали воздух. Они прозвучали так тихо, но так точно, что Вадим будто осел.
Тамара Павловна прижала ладонь к груди:
— Вадик, я сейчас же уеду отсюда! Немедленно! Такого унижения я в своей жизни не видела! Женщина, которая должна уважать мужа, вот так разговаривает…
Катя развернулась, взяла сумку и пошла к двери. Ничего не отвечая. Ни оправданий, ни объяснений — ничего.
Она вышла в подъезд, вдохнула прохладный июльский воздух и почувствовала, будто впервые за много времени её лёгкие расправились полностью. Она просто ходила по улице, не разбирая дороги, слушая, как шумит город, как ветер треплет листья.
А потом пришло сообщение.
«Катя, где ты?! Маме плохо. Я вызвал скорую».
Катя остановилась под ярким уличным фонарём. Прочитала ещё раз.
«Вызвал».
Значит, мог. Когда надо — мог.
И это отчётливо, неожиданно больно осознание ударило её по голове.
Она не вернулась домой.
Она сняла номер в небольшой гостинице на окраине, где пахло чистым бельём и чем-то ванильным. Она взяла себе лёгкий ужин, включила светильник и ела в полной тишине, как будто открывала заново понятие «спокойствие».
Утро было удивительно ясным. Она пришла в офис — не удалённо, как обычно, а вживую — и впервые за много месяцев почувствовала, что работает в нормальной обстановке. Никто не вздыхал за спиной, никто не хлопал дверью, никто не просил чая «строго по расписанию».
Через неделю она поняла: пора домой.
Не к ним.
А в свою квартиру.
Она открыла дверь — и увидела бардак, запах застоявшегося воздуха, пустые коробки, грязную посуду. И двух людей посреди кухни — мужа и его мать. Оба выглядели так, будто с ними неделю жили на вокзале.
Катя поставила сумку в прихожей, аккуратно.
— Я вернулась, — сказала она ровно. — Домой. А вам пора.
Вадим будто не понял её слов. Он всё ещё стоял у стола с каким-то потухшим лицом, словно ждал, что Катя вот-вот улыбнётся и скажет, что пошутила. Но она не улыбалась.
— Кать… — он сделал шаг к ней, — подожди, ты серьёзно? Ты хочешь нас выгнать? Просто так? После всего?
— Не «просто так», — она сняла куртку, аккуратно повесила на крючок, будто была здесь гостем, который вернулся слишком рано. — Я неделю думала. Я сравнивала, как живу здесь — и как жила там, в гостинице, одна. И поняла, что там мне впервые за много месяцев было спокойно. А здесь я перестала быть человеком. Я стала инструментом.
— Катя, ну нельзя так… — Вадим перешёл на жалобный тон, тот самый, которым он обычно добивался своего. — Ты же знаешь, я сейчас в трудном периоде. У меня проект. Я почти договорился с инвестором…
— Я видела ваши переписки, — перебила она, не повышая голоса. — Два сообщения в неделю — это не переговоры. Это попытка выглядеть занятым.
Тамара Павловна с шумом встала, сжимая халат на груди.
— Так вот что! Вот что всё это время! Ты настраивала сына против меня! Смотрела переписки! Лезла, куда не надо! Вадик, скажи ей что-нибудь!
Но Вадим молчал. Он опустил глаза, будто проваливался внутрь себя.
Катя прошла мимо них на кухню. Взяла стакан. Налила воды. Выпила. Только потом продолжила:
— Мне надоело быть опорой для людей, которые даже не пытаются стоять на своих ногах. Я не собираюсь больше жить в квартире, где мои границы никто не видит. Вы можете кричать, обвинять, изображать жертву — мне всё равно. Сегодня вы уходите. Оба.
— Ты не имеешь права! — выкрикнула свекровь так громко, что прозвенело в стекле. — Квартира моего сына! Он мужчина, а ты…
Катя холодно посмотрела на неё.
— Квартира — моя. Платежи — мои. Кредит — мой. Если ваш сын вдруг считает иначе — пусть покажет хоть один документ, подтверждающий его вклад.
Тамара Павловна замолчала. На секунду. Но ненадолго.
— Так вот как. Значит, решила, что раз деньги платишь — всё можно? Мужем командовать? Мать его как собаку выставить? Стыда у тебя нет.
Катя почувствовала странное спокойствие. Как будто давно жила за стеной из раздражения и злости, а теперь эта стена рассыпалась, и перед ней была ровная дорога.
— Нет, Тамара Павловна, — сказала она тихо. — Не командовать. Просто жить. Для себя. Не для ваших жалоб, не для его проектов. Жить своей жизнью. Я вам её не должна.
Вадим выдохнул — какой-то тяжёлый, сломанный звук.
— Катя… ну давай поговорим нормально, — он сделал ещё шаг, но как-то неловко, будто боялся подойти ближе. — Мы же семья. Ну чего ты… Ну поссорились. У всех бывает. Давай всё по-новому начнём. Я… я могу устроиться на работу, если ты хочешь.
Катя чуть улыбнулась. На секунду. Усталой улыбкой человека, который слышал это раньше.
— Ты говорил это четыре раза за последние два года. И ни разу не сделал. Ты не начнёшь всё заново. Потому что тебе удобно так, как есть. Удобно, когда всё решаю я. Когда тебе жалко себя, когда тебя «никто не понимает», а в итоге всё равно я оплачиваю ваши последствия.
— Ты меня сейчас унижаешь, — прошептал он, тише, чем обычно.
— Нет, Вадим, — покачала головой Катя. — Я говорю правду. Наконец-то.
Тамара Павловна громко вздохнула:
— И что теперь? Ты нас выкидываешь на улицу? В июле? Без вещей? Без еды? Так, да?
— У вас будет две недели, — спокойно сказала Катя. — Но ночевать сегодня вы будете не здесь. Я арендую вам квартиру у метро. На первые две недели. Дальше — сами.
— Ага! Значит, вот так просто избавляешься? — сорвалась свекровь, переходя на визг. — Лена мне говорила, что ты хитрая! Что каблуком сына придавишь и выкинешь! Вот дождалась момента!
Катя устало потерла переносицу.
— Хотите — называйте это как угодно. Но жить здесь больше не будете. Всё. Точка.
Она достала из шкафа мусорные пакеты, бросила их Вадиму.
— Собирайте вещи. Часа три хватит. Постельное, одежду, лекарства. Остальное — потом привезу или вы сами заберёте.
Вадим поймал пакеты, но остался стоять.
— Катя… но можно хотя бы объяснить… почему так резко? Почему ты ушла тогда? Почему…
— Потому что я поняла, — ответила она, глядя прямо ему в глаза, — что если я не уйду тогда — я рухну. Совсем. И никто этого даже не заметит.
Он отвёл взгляд.
И всё.
Никакого сопротивления. Только пустота.
Тамара Павловна пыталась ещё спорить, но Катя уже не слышала. Она прошла в спальню, разобрала чужие вещи, сложила их в пакеты. Словно избавлялась от тяжёлой, липкой пыли, которая копилась месяцами.
Часы шли.
Пакеты наполнялись.
Слова всё ещё летали в воздухе — обиды, упрёки, жалобы — но не задевали её больше.
Через три часа дверь хлопнула.
Они вышли.
Тишина упала сверху, как огромный пласт снега — сначала давя, потом неожиданно облегчая.
Катя осталась стоять в пустой прихожей, держа рукой дверную ручку, будто проверяя реальность. Было странно: она мечтала об этом дне, но когда он наступил — стало тихо, даже чересчур.
Она сделала глубокий вдох.
И отпустила.
Всю ночь она приводила квартиру в порядок. Стирала пледы, мыла кастрюли, выносила весь «груз», который копился годами — чужие баночки, коробки, вещи, привезённые «на недельку». Чужие запахи. Чужие претензии.
Под утро она, уставшая и немного оглушённая, заварила кофе, села у окна и смотрела, как город просыпается. Вдалеке слышались машины, кто-то спешил на работу, кто-то выгуливал собак. Жизнь продолжалась без пафоса, ровно, размеренно.
И впервые за долгое время Катя почувствовала лёгкость.
Не счастье.
Не радость.
А просто лёгкость — как будто кто-то снял с неё груз, который она носила, не замечая, как он её сгибает.
Следующие дни были странными.
Она много молчала. Много думала. Много спала.
Никто не писал.
Вадим пытался пару раз позвонить, но она не брала. СМС были короткие:
«Переехали».
«Спасибо за квартиру».
«Мне плохо».
«Мне тяжело».
«Вернись».
Она читала — и откладывала.
Без злости.
Просто знала: назад пути нет.
Однажды к ней зашла Лена — та самая подруга, которой она рассказала всё неделю назад.
— Ну что, — сказала Лена, садясь за стол и открывая пакет с булочками, — стала человеком?
Катя усмехнулась.
— Пытаюсь.
— У тебя получилось, — Лена кивнула. — Я тебя сто лет не видела такой спокойной.
Катя задумалась.
Да, спокойной.
Но что-то ещё было — ощущение новой территории. Как будто она снова учится ходить.
— Ты не думаешь, что была слишком жёсткой? — осторожно спросила Лена.
Катя покачала головой.
— Нет. Если бы я мягко — всё бы началось снова. Любая трещина — и они бы вернулись. И снова всё на мне.
Лена кивнула.
— То есть свобода, — она подняла булочку, — за счёт громкого хлопка дверью.
— Иногда по-другому не получается, — ответила Катя.
Через две недели Катя забрала ключи от арендованной квартиры. Вадим стоял у подъезда, мял ремень рюкзака, как школьник перед директором. Тамара Павловна сидела на чемодане, изображая обиженную императрицу.
Катя подошла, передала конверт с ключами.
— Я заплатила за месяц. Дальше — сами.
Вадим кивнул, но в глаза ей так и не посмотрел. Его лицо было серым, смятое, как будто он прошёлся по собственным ошибкам босиком.
— Катя… — он всё-таки поднял взгляд, — а мы можем… ну… хотя бы поговорить? Без мамы. Без криков.
— Нет, Вадим, — сказала она спокойно. — Позже — возможно. Но не сейчас. Пока я не понимаю, зачем. Ты хочешь вернуть привычный порядок. А мне теперь нужен другой.
Он не ответил.
Тамара Павловна шипела в сторону:
— Да она найдёт себе какого-нибудь богатенького… вот и всё.
Катя даже не повернулась.
— До свидания, — сказала она.
И ушла.
Жизнь после них оказалась не такой уж страшной. Наоборот — удивительно тихой. Она убиралась, работала, гуляла по вечерам. Впервые начала готовить для себя — не диетическую еду «для мамы», не быстрые «для Вадима», а то, что ей самой хотелось.
Она купила новые шторы.
Поставила в ванной аромалампу.
Купила постельное бельё цвета тёплого графита — то самое, которое раньше Вадим называл «слишком дорогим».
И поняла — она впервые за восемь лет делает что-то для себя, не оглядываясь на чужие реакции.
За месяц квартира изменилась.
И Катя тоже.
Работа в офисе шла лучше. Она сосредотачивалась, без постоянного фона из вздохов, жалоб, хлопанья дверей. Начальник даже предложил ей повышение.
Вечерами она иногда сидела на скамейке во дворе, слушала детей, которые гоняли мяч, и чувствовала что-то такое… как будто она вернулась к себе самой. Настоящей. Немного уставшей, немного потерянной, но живой.
Однажды в начале августа ей позвонил Вадим. Не вечером, как обычно, а утром, когда она собиралась на работу.
Катя почти не взяла трубку.
Но взяла.
— Катя… — голос у него был другой. Тише. Без жалости к себе. — Я хотел сказать… Я устроился. На работу. Настоящую. В офис. На оклад.
Катя молчала.
— Я знаю, что это, может, уже неважно… — продолжил он. — Но я… я понял. Что всё это время ты тащила нас. А я думал, что тащу я. И… прости. Просто прости.
Она услышала — и впервые за долгое время ей стало не больно, а по-человечески спокойно.
— Хорошо, Вадим, — сказала Катя. — Желаю тебе удачи.
И отключила.
— Три года я терпела ваши оскорбления, но всему есть предел — сказала я свекрови, когда она в очередной раз пришла меня воспитывать